Для Машеньки, а потом для Марии Александровны, всегда было так: сначала Чехов, а потом другие писатели. Чехова она читала всегда и могла читать с любой страницы, и ей никогда не было скучно или малоинтересно наедине с его книгами, а только душа радовалась и очищалась.
Спрашивается: при чем здесь Сахара и Чехов? Какая связь? Непосредственная. На обратном пути из гарнизона, который располагался в небольшом оазисе, после того как они сменили команду, кажется, на третий день пути к Бизерте, они повстречались лицом к лицу с той грозной опасностью, о которой предупреждал генерал-губернатор. Нет, ни Николь, ни Мари, ни Клодин не похитили злые разбойники, но зато они увидели воочию настоящих рабынь с веревками на шее, связанных друг с дружкой в цепочку и подгоняемых всадником с длинной палкой в руках, похожей на удилище, этим удилищем он и тыкал их лениво – в бока, в спины, куда ни попадя, тыкал почти не глядя и совершенно беззлобно, будто это был скот. Одна из рабынь была блондинка лет двадцати, еще не замученная, видно, недавно плененная, и она смотрела на французский отряд зелеными широко открытыми глазами, как на мираж, как на невозможное счастье, как на последний шанс, который непременно будет упущен… Николь порывисто кинулась к командовавшему отрядом лейтенанту, тот понял ее без слов и остановил:
– Не сметь! Никаких действий! Никаких разговоров! Иначе они сметут нас. Это очень опасное племя, и их в десять раз больше!
– Как вы говорите со мной?! – попыталась было возмутиться Николь, но лейтенант вяло поднял руку.
– Я понимаю все, мадам Николь, но здесь может действовать только одна воля – моя. Я приказываю – не сметь и не двигаться!
Такой был эпизод. Сначала пустыня была божественно пустынна, а потом вдруг послышался отдаленный шум, бегущий, как пламя по траве, затем они увидели облачко пыли далеко впереди, еще через некоторое время стали слышны трубные звуки волынки, наконец, они расслышали собачий лай. Облако пыли все вытягивалось, становилось все зримее, скоро оно вытянулось на добрые полкилометра.
– Племя кочует, – сказал доктор Франсуа, – дай Бог, чтобы мирное.
Командир отряда, пожилой, усталый лейтенант, приказал остановиться, спешиться, приготовить оружие и боеприпасы.
– А что, разве еще остались непокоренные племена? – возбужденно спросила лейтенанта Николь.
– Считается, что не осталось, – отвечал ей лейтенант, – но есть племена, с которыми мы находимся в состоянии вооруженного нейтралитета. А раз нейтралитет вооруженный, то лучше держать оружие на взводе. Эти ребята очень простые, они понимают только силу – такой народный обычай.
Караван, в котором были Николь, Мари, Франсуа, не занял боевую позицию, так как это могло спровоцировать вероятного противника, но по тому, как караван перестроился в каре, любому даже мало-мальски опытному воину было понятно, что их ждут. Но ждут именно так, как полагается ждать, чтобы не затронуть ничьей чести, пережидают именно в состоянии вооруженного нейтралитета – ни больше и ни меньше. Николь и Машенька не стали прятаться за верблюдов, а остались на своих конях на обочине дороги, так, чтобы им было видно все приближающееся племя. Лейтенант вежливо попросил Николь убраться, но спорить уже было некогда.
Вот показалось красно-зелено-желтое знамя на высоком древке, увенчанном медными шарами и полумесяцем. А вокруг знамени десятки всадников во всей боевой амуниции разукрашенные, как на параде. Одни были в пирамидальных соломенных шляпах с зелеными перьями, другие – в бурнусах, почти закрывающих все лицо, третьи – в причудливых колпаках из перьев страусов. И у каждого длинное ружье сплошь в серебряных украшениях, сабли, пистолеты за поясом, длинные ножи. Некоторые ехали обнаженные по пояс и с саблями наголо, с хаиком, брошенным через плечо, на всех были широченные штаны самых причудливых расцветок: красные, оранжевые, зеленые, синие, лиловые, черные и все с золотыми лампасами, многие лошади были покрыты шелковыми попонами. Никогда в жизни не видела Машенька лошадей столь разнообразной, столь причудливой масти. Были почти темно-синие кони, были лошади камышового цвета, были ярко-рыжие, почти кровавые, белые с легкой голубизной, как белое белье на морозе, были золотистые…
"Боже мой, вот это кони! – думала Машенька. – Наша конюшня просто ничто в сравнении с ними".
– Да, – сказала Николь, умевшая угадывать несложные чужие мысли, – это очень богатое племя, и такие кони есть далеко не во всех королевских конюшнях. Какая прелесть! Боже, какая прелесть!
Ближе к знамени огромный негр в ливрее изумрудного цвета и с кольцом в носу вел в поводу боевого коня – белого крупного, с темно-серым хвостом почти до земли, в парче и в золоте. Конь выгибал могучую шею и пританцовывал в такт музыке, которую играли музыканты, шедшие в колонне по два за отрядом телохранителей. За первыми всадниками и чуть в стороне, по обе стороны еще всадники на черных, белых, ярко-рыжих конях, а в одеждах – сочетание самых неожиданных цветов – лимонного с черным, оранжевого с фиолетовым, оливкового с розовым, ярко-алого с синим. В общем, такое буйство, такая сшибка красок, что у Машеньки глаза разбежались, и она даже не сразу увидела самого главного, того, вокруг которого все это плясало и вертелось, – вождя племени.
Неприметный среди блистательной свиты, он ехал чуть впереди знамени на низкорослой кобылке неестественного розового цвета; наверное, кобылка была очень-очень светлой серой масти, с нежной кожей, просвечивающей сквозь влажную короткую шерсть, а прямые солнечные лучи делали всю ее розовой, такой, каких и не должно быть на свете. На вожде не было ни знаков различия, ни единой золотой или серебряной нити, уздечка простенькая, только седло из фиолетового бархата, обшитое серебром, точно так же, как и седло на Машенькином Фридрихе, видна была рука одного и того же мастера.
– Седло-то работы нашего мавра, – обратила внимание приметливая Николь. – Так что я в нем не ошиблась!
Вождь был одет очень скромно. Он завернулся весь в белый тончайший бурнус, и только большие красивые кисти рук его держали поводья на луке седла. Капюшон бурнуса стоял высоко торчком, видно, был специально устроен так, что как бы возвышался над головой, и лицо вождя было и не под солнцем, и открыто. Лицо его показалось Машеньке очень знакомым: чуть вьющиеся каштановые волосы, едва прибитые сединой, необыкновенно красивый лоб гения, уже почти седая бородка, менее седые усы, знаменитое пенсне со шнурком, свисающим вдоль правой щеки, и взгляд из-под пенсне, усталый, всепрощающий, вдруг вспыхивающий лукавым блеском. Мужчина был высокого роста, и даже бурнус не мог скрыть его общей худобы.
"Господи, вылитый Чехов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Спрашивается: при чем здесь Сахара и Чехов? Какая связь? Непосредственная. На обратном пути из гарнизона, который располагался в небольшом оазисе, после того как они сменили команду, кажется, на третий день пути к Бизерте, они повстречались лицом к лицу с той грозной опасностью, о которой предупреждал генерал-губернатор. Нет, ни Николь, ни Мари, ни Клодин не похитили злые разбойники, но зато они увидели воочию настоящих рабынь с веревками на шее, связанных друг с дружкой в цепочку и подгоняемых всадником с длинной палкой в руках, похожей на удилище, этим удилищем он и тыкал их лениво – в бока, в спины, куда ни попадя, тыкал почти не глядя и совершенно беззлобно, будто это был скот. Одна из рабынь была блондинка лет двадцати, еще не замученная, видно, недавно плененная, и она смотрела на французский отряд зелеными широко открытыми глазами, как на мираж, как на невозможное счастье, как на последний шанс, который непременно будет упущен… Николь порывисто кинулась к командовавшему отрядом лейтенанту, тот понял ее без слов и остановил:
– Не сметь! Никаких действий! Никаких разговоров! Иначе они сметут нас. Это очень опасное племя, и их в десять раз больше!
– Как вы говорите со мной?! – попыталась было возмутиться Николь, но лейтенант вяло поднял руку.
– Я понимаю все, мадам Николь, но здесь может действовать только одна воля – моя. Я приказываю – не сметь и не двигаться!
Такой был эпизод. Сначала пустыня была божественно пустынна, а потом вдруг послышался отдаленный шум, бегущий, как пламя по траве, затем они увидели облачко пыли далеко впереди, еще через некоторое время стали слышны трубные звуки волынки, наконец, они расслышали собачий лай. Облако пыли все вытягивалось, становилось все зримее, скоро оно вытянулось на добрые полкилометра.
– Племя кочует, – сказал доктор Франсуа, – дай Бог, чтобы мирное.
Командир отряда, пожилой, усталый лейтенант, приказал остановиться, спешиться, приготовить оружие и боеприпасы.
– А что, разве еще остались непокоренные племена? – возбужденно спросила лейтенанта Николь.
– Считается, что не осталось, – отвечал ей лейтенант, – но есть племена, с которыми мы находимся в состоянии вооруженного нейтралитета. А раз нейтралитет вооруженный, то лучше держать оружие на взводе. Эти ребята очень простые, они понимают только силу – такой народный обычай.
Караван, в котором были Николь, Мари, Франсуа, не занял боевую позицию, так как это могло спровоцировать вероятного противника, но по тому, как караван перестроился в каре, любому даже мало-мальски опытному воину было понятно, что их ждут. Но ждут именно так, как полагается ждать, чтобы не затронуть ничьей чести, пережидают именно в состоянии вооруженного нейтралитета – ни больше и ни меньше. Николь и Машенька не стали прятаться за верблюдов, а остались на своих конях на обочине дороги, так, чтобы им было видно все приближающееся племя. Лейтенант вежливо попросил Николь убраться, но спорить уже было некогда.
Вот показалось красно-зелено-желтое знамя на высоком древке, увенчанном медными шарами и полумесяцем. А вокруг знамени десятки всадников во всей боевой амуниции разукрашенные, как на параде. Одни были в пирамидальных соломенных шляпах с зелеными перьями, другие – в бурнусах, почти закрывающих все лицо, третьи – в причудливых колпаках из перьев страусов. И у каждого длинное ружье сплошь в серебряных украшениях, сабли, пистолеты за поясом, длинные ножи. Некоторые ехали обнаженные по пояс и с саблями наголо, с хаиком, брошенным через плечо, на всех были широченные штаны самых причудливых расцветок: красные, оранжевые, зеленые, синие, лиловые, черные и все с золотыми лампасами, многие лошади были покрыты шелковыми попонами. Никогда в жизни не видела Машенька лошадей столь разнообразной, столь причудливой масти. Были почти темно-синие кони, были лошади камышового цвета, были ярко-рыжие, почти кровавые, белые с легкой голубизной, как белое белье на морозе, были золотистые…
"Боже мой, вот это кони! – думала Машенька. – Наша конюшня просто ничто в сравнении с ними".
– Да, – сказала Николь, умевшая угадывать несложные чужие мысли, – это очень богатое племя, и такие кони есть далеко не во всех королевских конюшнях. Какая прелесть! Боже, какая прелесть!
Ближе к знамени огромный негр в ливрее изумрудного цвета и с кольцом в носу вел в поводу боевого коня – белого крупного, с темно-серым хвостом почти до земли, в парче и в золоте. Конь выгибал могучую шею и пританцовывал в такт музыке, которую играли музыканты, шедшие в колонне по два за отрядом телохранителей. За первыми всадниками и чуть в стороне, по обе стороны еще всадники на черных, белых, ярко-рыжих конях, а в одеждах – сочетание самых неожиданных цветов – лимонного с черным, оранжевого с фиолетовым, оливкового с розовым, ярко-алого с синим. В общем, такое буйство, такая сшибка красок, что у Машеньки глаза разбежались, и она даже не сразу увидела самого главного, того, вокруг которого все это плясало и вертелось, – вождя племени.
Неприметный среди блистательной свиты, он ехал чуть впереди знамени на низкорослой кобылке неестественного розового цвета; наверное, кобылка была очень-очень светлой серой масти, с нежной кожей, просвечивающей сквозь влажную короткую шерсть, а прямые солнечные лучи делали всю ее розовой, такой, каких и не должно быть на свете. На вожде не было ни знаков различия, ни единой золотой или серебряной нити, уздечка простенькая, только седло из фиолетового бархата, обшитое серебром, точно так же, как и седло на Машенькином Фридрихе, видна была рука одного и того же мастера.
– Седло-то работы нашего мавра, – обратила внимание приметливая Николь. – Так что я в нем не ошиблась!
Вождь был одет очень скромно. Он завернулся весь в белый тончайший бурнус, и только большие красивые кисти рук его держали поводья на луке седла. Капюшон бурнуса стоял высоко торчком, видно, был специально устроен так, что как бы возвышался над головой, и лицо вождя было и не под солнцем, и открыто. Лицо его показалось Машеньке очень знакомым: чуть вьющиеся каштановые волосы, едва прибитые сединой, необыкновенно красивый лоб гения, уже почти седая бородка, менее седые усы, знаменитое пенсне со шнурком, свисающим вдоль правой щеки, и взгляд из-под пенсне, усталый, всепрощающий, вдруг вспыхивающий лукавым блеском. Мужчина был высокого роста, и даже бурнус не мог скрыть его общей худобы.
"Господи, вылитый Чехов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71