Вино было подано местное, с ароматом лесного ореха, а венцом ужина стало шоколадное суфле - я трижды взял себе добавки. Элен дивилась обилию и разнообразию блюд и сделала комплимент повару.
- Действительно, в вашу честь Раймон сегодня превзошел себя. Вот еще в чем вам повезло: узнав, что надвигается метель, он с утра съездил в город и привез большой запас сыров, овощей и прочей снеди. Здесь у нас, на высоте 1200 метров, зимой рынка поблизости нет. Так что если бы не его самоотверженность, вам не пришлось бы так хорошо поесть.
Раймон и его хозяин составляли странный дуэт; трудно было ожидать встретить такую пару в этом уголке Франции. Насколько первый был породист, настолько второй мужиковат. Пучеглазый, с постоянно мокрыми губами, слуга почти завораживал своим откровенным, бросающимся в глаза уродством. Казалось, его лепила из глины рука смертельно усталого творца, задремавшего за работой. Природа подчас более изобретательна в своих промахах, чем в удачах; жизнь так и искрилась в этом сбитом сикось-накось создании, внушавшем одновременно отвращение и любопытство. Кривая ухмылка на его лице, казалось, была запечатлена от рождения. Он обращался к своему хозяину на «вы» - а тот ему «тыкал», - поддакивал каждому его слову, хихикал над его шутками, показывая мелкие, желтые, неровные зубы. Жером Стейнер позволял ему вмешиваться в разговор до известного предела, сочтя же, что со слуги довольно, приказывал замолчать, и тот повиновался, но ненадолго. Очевидно, так между ними повелось с давних пор. Раймон был и восторженной публикой, и семьей в одном лице, но г-ну Стейнеру было явно неловко оттого, что порядки, которые он терпел в уединении без свидетелей, видят посторонние. При своем маленьком росте слуга обладал недюжинной силой, он уносил в кухню огромные стопки тарелок и блюд, ни разу ничего не уронив, да еще под мышкой ухитрялся зажать пустую бутылку. Мне было не по себе, когда он сновал вокруг нас, согнувшись чуть ли не пополам, как лакей из комедии, и я злился, не понимая, что же это за человек.
У меня разыгрался такой аппетит, что я предавался обжорству, не зная удержу, и только к концу десерта заскучал. Ужин не развязал мне язык, наоборот, он у меня стал слегка заплетаться. Я ел слишком быстро и теперь чувствовал себя отяжелевшим; мне хотелось, чтобы моя заботливая подруга помассировала мне живот, помогла переварить обильную трапезу. Я ерзал на стуле, не зная, что сказать, кроме «да» и «нет». Зато Элен успешно поддерживала разговор за двоих, и наш хозяин, радуясь, что нашел собеседницу, не скупился на комплименты. Меня он почти не замечал, она всецело завладела его вниманием. Адвокат, парижанин, он терпеть не мог столицу и бывал там, только когда того требовали дела чрезвычайной важности. Он любил природу, находил здесь, высоко в горах, радости для души и тела, очищался - его слова - «от мерзостей земных в этом орлином гнезде». Жил он с супругой, преподавательницей философии, сказал, что сейчас она в отъезде, должна со дня на день вернуться из Лиона, если Дороги позволят.
По некоторым едва уловимым мелочам я догадывался, что Стейнер очень хочет понравиться моей Элен: он блистал красноречием, изощрялся в остроумии. Элен не оставалась в долгу и хохотала вовсю. Однако я чувствовал, что за веселыми шутками нашего гостеприимного хозяина кроется печаль. Всякий раз, когда Элен смеялась, - а именно тогда она бывала неотразимо хороша, ни в ком больше я не встречал такого дивного сплава грации и непринужденности, - так вот, от ее смеха Стейнер мрачнел, даже, кажется, морщился. И тогда я понимал; он растерян, он пасует перед разделявшей их пропастью лет. В какой-то момент он даже сказал ей:
- Вы нарочно явились ко мне, чтобы напомнить старику, удалившемуся от света, как много он потерял?
Меня эти слова огорошили.
А Элен не давала ему роздыха, отчаянно кокетничала, добивалась, чтобы он открыл ей душу.
- Вы жили в такое удивительное время, расскажите же мне.
Стейнер не заставил себя долго просить: в мае шестьдесят восьмого он оказался в рядах троцкистов - случайно, право, - и с тех пор сохранил стойкое отвращение ко всякой несправедливости. Затем он увлекся американской контркультурой, много странствовал по свету, в том числе посетил священный треугольник - Гоа, Ивиса, Бали. Он сделал головокружительную карьеру на руинах идеалов, о которых и теперь вспоминал с нежностью, сказал нам даже, что подумывает съездить в Индию еще раз, причем так же, как ездил в молодости. Элен пришла в восторг
- Как это увлекательно! Ну почему я опоздала родиться на тридцать лет!
- Помилуйте, вы просто не цените своего счастья: видеть мир свежим взглядом, создавать его заново, открывая впервые. Молодые любят миражи - что ж, они правы.
К моему недоумению, Элен на левых просто молилась - мне это казалось глупостью, тем более при ее положении. Лично я никогда не выносил горлопанов того времени: они стыдят вас, если вы не разделяли их иллюзии, и еще пуще стыдят, если вы их не утратили. Сегодня, как и вчера, им нужно одно: сохранить за собой власть, не допустить к ней следующие поколения. Впрочем, кипятился я зря: Стейнер и не думал набивать себе цену. Он лишь предавался ностальгии, вспоминая о былых победах. Он легко признавал свои слабости и просчеты, будто хотел сказать: теперь ваша очередь, прошу! Действительно, все мы цивилизованные люди, и нечего лезть в бутылку.
Под конец ужина наш хозяин, побагровевший от вина и тепла, мимоходом задал и мне два-три вопроса - кто я, чем занимаюсь, - но с таким рассеянным видом, что я отвечал односложно, боясь наскучить ему. Он спросил, как мы с Элен познакомились. Я наспех сочинил какую-то сказку. Он улыбнулся, лукаво подмигнул и долго, слишком долго смотрел то на нее, то на меня, как бы пытаясь понять, что нас могло связывать. Меня это задело: он что, считает меня не парой такой женщине, как она? Или угадал во мне альфонса? Я разозлился и больше в разговоре не участвовал; глаза закрывались, и я с трудом сдерживал зевоту. А те двое разглагольствовали без умолку; казалось, все имена, которыми они сыпали, все темы, которых касались, нужны были только для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос: из одного ли мы мира? Элен платила болтовней за ужин, откровенничала так запросто, что я только диву давался. Она была великолепна, настоящая королева, а я чувствовал себя ее холопом, желторотым пажом. Она говорила возбужденно, взахлеб, а г-н Стейнер гудел как майский жук, неспешно и негромко. Сквозь дремоту мне казалось, будто я оставил где-то включенным радио, но откуда доносится этот мерный гул, никак не мог определить. По мере того как проходили часы, лицо хозяина как-то отяжелело, глаза потускнели, даже волосы слиплись;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
- Действительно, в вашу честь Раймон сегодня превзошел себя. Вот еще в чем вам повезло: узнав, что надвигается метель, он с утра съездил в город и привез большой запас сыров, овощей и прочей снеди. Здесь у нас, на высоте 1200 метров, зимой рынка поблизости нет. Так что если бы не его самоотверженность, вам не пришлось бы так хорошо поесть.
Раймон и его хозяин составляли странный дуэт; трудно было ожидать встретить такую пару в этом уголке Франции. Насколько первый был породист, настолько второй мужиковат. Пучеглазый, с постоянно мокрыми губами, слуга почти завораживал своим откровенным, бросающимся в глаза уродством. Казалось, его лепила из глины рука смертельно усталого творца, задремавшего за работой. Природа подчас более изобретательна в своих промахах, чем в удачах; жизнь так и искрилась в этом сбитом сикось-накось создании, внушавшем одновременно отвращение и любопытство. Кривая ухмылка на его лице, казалось, была запечатлена от рождения. Он обращался к своему хозяину на «вы» - а тот ему «тыкал», - поддакивал каждому его слову, хихикал над его шутками, показывая мелкие, желтые, неровные зубы. Жером Стейнер позволял ему вмешиваться в разговор до известного предела, сочтя же, что со слуги довольно, приказывал замолчать, и тот повиновался, но ненадолго. Очевидно, так между ними повелось с давних пор. Раймон был и восторженной публикой, и семьей в одном лице, но г-ну Стейнеру было явно неловко оттого, что порядки, которые он терпел в уединении без свидетелей, видят посторонние. При своем маленьком росте слуга обладал недюжинной силой, он уносил в кухню огромные стопки тарелок и блюд, ни разу ничего не уронив, да еще под мышкой ухитрялся зажать пустую бутылку. Мне было не по себе, когда он сновал вокруг нас, согнувшись чуть ли не пополам, как лакей из комедии, и я злился, не понимая, что же это за человек.
У меня разыгрался такой аппетит, что я предавался обжорству, не зная удержу, и только к концу десерта заскучал. Ужин не развязал мне язык, наоборот, он у меня стал слегка заплетаться. Я ел слишком быстро и теперь чувствовал себя отяжелевшим; мне хотелось, чтобы моя заботливая подруга помассировала мне живот, помогла переварить обильную трапезу. Я ерзал на стуле, не зная, что сказать, кроме «да» и «нет». Зато Элен успешно поддерживала разговор за двоих, и наш хозяин, радуясь, что нашел собеседницу, не скупился на комплименты. Меня он почти не замечал, она всецело завладела его вниманием. Адвокат, парижанин, он терпеть не мог столицу и бывал там, только когда того требовали дела чрезвычайной важности. Он любил природу, находил здесь, высоко в горах, радости для души и тела, очищался - его слова - «от мерзостей земных в этом орлином гнезде». Жил он с супругой, преподавательницей философии, сказал, что сейчас она в отъезде, должна со дня на день вернуться из Лиона, если Дороги позволят.
По некоторым едва уловимым мелочам я догадывался, что Стейнер очень хочет понравиться моей Элен: он блистал красноречием, изощрялся в остроумии. Элен не оставалась в долгу и хохотала вовсю. Однако я чувствовал, что за веселыми шутками нашего гостеприимного хозяина кроется печаль. Всякий раз, когда Элен смеялась, - а именно тогда она бывала неотразимо хороша, ни в ком больше я не встречал такого дивного сплава грации и непринужденности, - так вот, от ее смеха Стейнер мрачнел, даже, кажется, морщился. И тогда я понимал; он растерян, он пасует перед разделявшей их пропастью лет. В какой-то момент он даже сказал ей:
- Вы нарочно явились ко мне, чтобы напомнить старику, удалившемуся от света, как много он потерял?
Меня эти слова огорошили.
А Элен не давала ему роздыха, отчаянно кокетничала, добивалась, чтобы он открыл ей душу.
- Вы жили в такое удивительное время, расскажите же мне.
Стейнер не заставил себя долго просить: в мае шестьдесят восьмого он оказался в рядах троцкистов - случайно, право, - и с тех пор сохранил стойкое отвращение ко всякой несправедливости. Затем он увлекся американской контркультурой, много странствовал по свету, в том числе посетил священный треугольник - Гоа, Ивиса, Бали. Он сделал головокружительную карьеру на руинах идеалов, о которых и теперь вспоминал с нежностью, сказал нам даже, что подумывает съездить в Индию еще раз, причем так же, как ездил в молодости. Элен пришла в восторг
- Как это увлекательно! Ну почему я опоздала родиться на тридцать лет!
- Помилуйте, вы просто не цените своего счастья: видеть мир свежим взглядом, создавать его заново, открывая впервые. Молодые любят миражи - что ж, они правы.
К моему недоумению, Элен на левых просто молилась - мне это казалось глупостью, тем более при ее положении. Лично я никогда не выносил горлопанов того времени: они стыдят вас, если вы не разделяли их иллюзии, и еще пуще стыдят, если вы их не утратили. Сегодня, как и вчера, им нужно одно: сохранить за собой власть, не допустить к ней следующие поколения. Впрочем, кипятился я зря: Стейнер и не думал набивать себе цену. Он лишь предавался ностальгии, вспоминая о былых победах. Он легко признавал свои слабости и просчеты, будто хотел сказать: теперь ваша очередь, прошу! Действительно, все мы цивилизованные люди, и нечего лезть в бутылку.
Под конец ужина наш хозяин, побагровевший от вина и тепла, мимоходом задал и мне два-три вопроса - кто я, чем занимаюсь, - но с таким рассеянным видом, что я отвечал односложно, боясь наскучить ему. Он спросил, как мы с Элен познакомились. Я наспех сочинил какую-то сказку. Он улыбнулся, лукаво подмигнул и долго, слишком долго смотрел то на нее, то на меня, как бы пытаясь понять, что нас могло связывать. Меня это задело: он что, считает меня не парой такой женщине, как она? Или угадал во мне альфонса? Я разозлился и больше в разговоре не участвовал; глаза закрывались, и я с трудом сдерживал зевоту. А те двое разглагольствовали без умолку; казалось, все имена, которыми они сыпали, все темы, которых касались, нужны были только для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос: из одного ли мы мира? Элен платила болтовней за ужин, откровенничала так запросто, что я только диву давался. Она была великолепна, настоящая королева, а я чувствовал себя ее холопом, желторотым пажом. Она говорила возбужденно, взахлеб, а г-н Стейнер гудел как майский жук, неспешно и негромко. Сквозь дремоту мне казалось, будто я оставил где-то включенным радио, но откуда доносится этот мерный гул, никак не мог определить. По мере того как проходили часы, лицо хозяина как-то отяжелело, глаза потускнели, даже волосы слиплись;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62