тот был в кальсонах и белой майке, под левым глазом у него чернел синяк, ноздри были заткнуты ватой. У Жерома на губе красовалась лихорадка, морщины блестели от пота, лицо было такое же помятое, как наброшенный на плечи льняной пиджак. Готов поклясться, что он плакал. Я почувствовал душок, витавший над этой парочкой, - пахло крахом. Стейнер поднял руку, простер ее над городом - рука была усеяна старческой гречкой, такие пятна еще зовут «кладбищенскими». Он указывал на толпу внизу: люди гуляли, переговаривались, смеялись, радовались солнышку. Из соседнего дома доносилась старая джазовая мелодия вперемешку с криками торговцев, автомобильными гудками, и вся эта какофония рассыпалась вихрем веселых нот.
- Смотрите, Бенжамен, они повсюду, они вылезают изо всех щелей, словно крысы. Потоп, потоп, вот что это такое! Я хотел стереть юность с лица земли, как стирают помарку с листа. Но она накрыла меня с головой, я тону.
В уличном гомоне отчетливо прозвенел на высокой ноте девичий смех, эхом отразился от оконных стекол, и невыносимой свежестью повеяло в этой похожей на мертвецкую комнате. И слуга, и господин втянули головы в плечи, будто по ним дали автоматной очередью. На улице, как на сцене, они воочию узрели свое поражение. Куда девалась вся их заносчивость, теперь им было все равно, пусть их увидят такими, какие они есть: ископаемые бунтари, ни на что уже не способные, коалиция, тоже мне - перекисший, как уксус, донжуан, кумир недоумка и подкаблучник престарелой кокетки, захлебывающейся собственным ядом. Великий мистификатор получил нокаут.
У меня было тяжело на душе. Немного погодя я вышел купить кое-что в аптеку. Они отпустили меня одного, слова не сказали - еще неделю назад такого и представить было невозможно. На улице гремела музыка в киосках звукозаписи; я миновал мясную лавку, газетный ларек. Стоило мне только зайти в телефонную будку, набрать 17 - номер полиции - и все было бы кончено. Я побродил немного, прохожие толкали меня. Выпил в баре минеральной воды, потом, почувствовав, что на свободе мне непривычно и неуютно, вернулся домой. Раймон и Стейнер так и сидели живой картиной в раме окна, даже с места не сдвинулись. Их ноги стояли в солнечной лужице. Лицо хозяина подергивал тик - в точности как, бывало, лицо Элен.
Десять дней спустя мы с Раймоном отбыли из Парижа в Юра. Стейнер уехал раньше.
Устья юности
Стояла теплая, солнечная погода. Было 1 июня. Великий день настал. А настроение у меня было хуже некуда. Самочувствие тоже. Я опять старел и прислушивался к себе с тревогой тяжело больного. Лицо у меня шелушилось, на скулах и крыльях носа звездочками лопались сосуды. В уголке рта залегла горькая складка. Лысина ширилась во все стороны, расплывалась, как пятно сырости на стене. А я больше не мог даже пожаловаться Раймону. После той взбучки - после того, как я его «заложил», былая задушевность приказала долго жить. Права на почтительное обращение «месье» я лишился. Кончилась игра в верного слугу. Губа у него еще была вздута, щеки в синяках, глаз заплыл; от него пахло мылом. Всю дорогу - выехали мы в шесть - я сидел с несчастным видом, надеясь, что он обратит на это внимание. Он как воды в рот набрал, наконец, не выдержав, я сам спросил:
- Раймон, как я выгляжу? Вы не находите, что я болен?
Даже не повернув ко мне головы, он буркнул:
- Да вы всегда выглядите больным.
Я обиделся: что за бесцеремонность, в самом деле!
- Но сегодня не хуже, чем всегда?
Он, не отрываясь, смотрел на дорогу.
- Извиняюсь, я не врач.
И, как бы давая понять, что разговор окончен, Раймон водрузил на нос темные очки. Так я и терзался неизвестностью, перебирая свои симптомы - вдруг у меня что-то серьезное? Скорей бы увидеться с Элен, уж она-то внесет ясность. Раньше ее диагнозы почти всегда были верны. Я представлял себе, как сегодня, впервые за три месяца, мы с ней наконец уснем в одной постели. Стейнер и его супруга назначили нам встречу в итальянском ресторане на берегу озера, на полпути между Женевой и Лозанной, близ деревни под названием Коппет: Элен мне обещали вернуть сегодня же, но прежде они хотели угостить меня роскошным обедом в награду, так сказать, за беспорочную службу. Я был тронут. Мы сели за столик в саду, в тени большого бука, над самой водой. Я заказал лучшие фирменные блюда, озерную форель под соусом из черных трюфелей, но что толку - все равно не мог проглотить ни кусочка. Сотрапезники мои все трое сияли улыбками; судя по всему, проступок Раймона был забыт. Даже враждебность слуги, еще обиженного на меня, растворилась в радужном настроении хозяев. За десертом Стейнер - он вообще был в ударе - поднял тост:
- За нашего верного Бенжамена и его скорое воссоединение с прекрасной Элен!
Наверно, я в эту минуту скривился, потому что Стейнер посмотрел на меня с тревогой:
- Что с вами, Бенжамен? Вам нехорошо? Теперь уже все трое обеспокоенно уставились на меня.
- Может, вы, чего доброго, грипп подцепили? - предположила Франческа.
- Это от волнения, его ведь ждет встреча с нареченной, - решил Стейнер.
От их участливых слов я вконец перепугался. Бросился в туалет посмотреться в зеркало и опять убедился, что старик, глядевший на меня, - это я. Я был как стекло, которое озорники забавы ради испещрили надписями. Озорником в данном случае оказалось время. А все надписи, запечатленные на моей коже, говорили, даже кричали одно: поздно, уже слишком поздно, а ты и не заметил! Лицо было как жеваное, хотелось прогладить его утюгом, чтобы привести в божеский вид. Вот если бы иметь запасное лицо и надевать его, когда нам бывает плохо! Мне стало жутко: словно день, иду на убыль, и это сейчас-то, на пороге лета!
Стейнер ждал в саду. Он взял меня под руку и увлек в аллею прогуляться вдвоем, как бывало. Он так и стоит у меня перед глазами: струящиеся, серебристые в лучах солнца роскошные волосы, безупречные складки на брюках. На пальце сверкал перстень. Мы шли по берегу бухточки, вдоль излучины за мысом, застроенной богатыми виллами и особняками. Время от времени у самой поверхности воды скользила, мерцая серебром, спинка окуня или форели. Издалека доносились отзвуки веселой музыки: в каком-то ресторане праздновали свадьбу. Стейнер улыбался. Его поплиновая рубашка голубого цвета очень шла к глазам. Он был в сандалиях на босу ногу.
- Знаете, Бенжамен, вы мне чем-то симпатичны.
Он взъерошил мне волосы; от этого фамильярного жеста я залился краской.
- Мы с вами встретились при таких обстоятельствах, что вряд ли могли друг другу понравиться. Но, поверьте, я о вас самого высокого мнения! - И Стейнер по-отечески обнял меня за плечи. - Поэтому ваш вид тревожит меня: вы как в воду опущенный. Я хотел предложить вам кое-что, но боюсь, вы обидитесь.
- Я что-то не понимаю…
На самом деле я догадывался, куда он клонит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
- Смотрите, Бенжамен, они повсюду, они вылезают изо всех щелей, словно крысы. Потоп, потоп, вот что это такое! Я хотел стереть юность с лица земли, как стирают помарку с листа. Но она накрыла меня с головой, я тону.
В уличном гомоне отчетливо прозвенел на высокой ноте девичий смех, эхом отразился от оконных стекол, и невыносимой свежестью повеяло в этой похожей на мертвецкую комнате. И слуга, и господин втянули головы в плечи, будто по ним дали автоматной очередью. На улице, как на сцене, они воочию узрели свое поражение. Куда девалась вся их заносчивость, теперь им было все равно, пусть их увидят такими, какие они есть: ископаемые бунтари, ни на что уже не способные, коалиция, тоже мне - перекисший, как уксус, донжуан, кумир недоумка и подкаблучник престарелой кокетки, захлебывающейся собственным ядом. Великий мистификатор получил нокаут.
У меня было тяжело на душе. Немного погодя я вышел купить кое-что в аптеку. Они отпустили меня одного, слова не сказали - еще неделю назад такого и представить было невозможно. На улице гремела музыка в киосках звукозаписи; я миновал мясную лавку, газетный ларек. Стоило мне только зайти в телефонную будку, набрать 17 - номер полиции - и все было бы кончено. Я побродил немного, прохожие толкали меня. Выпил в баре минеральной воды, потом, почувствовав, что на свободе мне непривычно и неуютно, вернулся домой. Раймон и Стейнер так и сидели живой картиной в раме окна, даже с места не сдвинулись. Их ноги стояли в солнечной лужице. Лицо хозяина подергивал тик - в точности как, бывало, лицо Элен.
Десять дней спустя мы с Раймоном отбыли из Парижа в Юра. Стейнер уехал раньше.
Устья юности
Стояла теплая, солнечная погода. Было 1 июня. Великий день настал. А настроение у меня было хуже некуда. Самочувствие тоже. Я опять старел и прислушивался к себе с тревогой тяжело больного. Лицо у меня шелушилось, на скулах и крыльях носа звездочками лопались сосуды. В уголке рта залегла горькая складка. Лысина ширилась во все стороны, расплывалась, как пятно сырости на стене. А я больше не мог даже пожаловаться Раймону. После той взбучки - после того, как я его «заложил», былая задушевность приказала долго жить. Права на почтительное обращение «месье» я лишился. Кончилась игра в верного слугу. Губа у него еще была вздута, щеки в синяках, глаз заплыл; от него пахло мылом. Всю дорогу - выехали мы в шесть - я сидел с несчастным видом, надеясь, что он обратит на это внимание. Он как воды в рот набрал, наконец, не выдержав, я сам спросил:
- Раймон, как я выгляжу? Вы не находите, что я болен?
Даже не повернув ко мне головы, он буркнул:
- Да вы всегда выглядите больным.
Я обиделся: что за бесцеремонность, в самом деле!
- Но сегодня не хуже, чем всегда?
Он, не отрываясь, смотрел на дорогу.
- Извиняюсь, я не врач.
И, как бы давая понять, что разговор окончен, Раймон водрузил на нос темные очки. Так я и терзался неизвестностью, перебирая свои симптомы - вдруг у меня что-то серьезное? Скорей бы увидеться с Элен, уж она-то внесет ясность. Раньше ее диагнозы почти всегда были верны. Я представлял себе, как сегодня, впервые за три месяца, мы с ней наконец уснем в одной постели. Стейнер и его супруга назначили нам встречу в итальянском ресторане на берегу озера, на полпути между Женевой и Лозанной, близ деревни под названием Коппет: Элен мне обещали вернуть сегодня же, но прежде они хотели угостить меня роскошным обедом в награду, так сказать, за беспорочную службу. Я был тронут. Мы сели за столик в саду, в тени большого бука, над самой водой. Я заказал лучшие фирменные блюда, озерную форель под соусом из черных трюфелей, но что толку - все равно не мог проглотить ни кусочка. Сотрапезники мои все трое сияли улыбками; судя по всему, проступок Раймона был забыт. Даже враждебность слуги, еще обиженного на меня, растворилась в радужном настроении хозяев. За десертом Стейнер - он вообще был в ударе - поднял тост:
- За нашего верного Бенжамена и его скорое воссоединение с прекрасной Элен!
Наверно, я в эту минуту скривился, потому что Стейнер посмотрел на меня с тревогой:
- Что с вами, Бенжамен? Вам нехорошо? Теперь уже все трое обеспокоенно уставились на меня.
- Может, вы, чего доброго, грипп подцепили? - предположила Франческа.
- Это от волнения, его ведь ждет встреча с нареченной, - решил Стейнер.
От их участливых слов я вконец перепугался. Бросился в туалет посмотреться в зеркало и опять убедился, что старик, глядевший на меня, - это я. Я был как стекло, которое озорники забавы ради испещрили надписями. Озорником в данном случае оказалось время. А все надписи, запечатленные на моей коже, говорили, даже кричали одно: поздно, уже слишком поздно, а ты и не заметил! Лицо было как жеваное, хотелось прогладить его утюгом, чтобы привести в божеский вид. Вот если бы иметь запасное лицо и надевать его, когда нам бывает плохо! Мне стало жутко: словно день, иду на убыль, и это сейчас-то, на пороге лета!
Стейнер ждал в саду. Он взял меня под руку и увлек в аллею прогуляться вдвоем, как бывало. Он так и стоит у меня перед глазами: струящиеся, серебристые в лучах солнца роскошные волосы, безупречные складки на брюках. На пальце сверкал перстень. Мы шли по берегу бухточки, вдоль излучины за мысом, застроенной богатыми виллами и особняками. Время от времени у самой поверхности воды скользила, мерцая серебром, спинка окуня или форели. Издалека доносились отзвуки веселой музыки: в каком-то ресторане праздновали свадьбу. Стейнер улыбался. Его поплиновая рубашка голубого цвета очень шла к глазам. Он был в сандалиях на босу ногу.
- Знаете, Бенжамен, вы мне чем-то симпатичны.
Он взъерошил мне волосы; от этого фамильярного жеста я залился краской.
- Мы с вами встретились при таких обстоятельствах, что вряд ли могли друг другу понравиться. Но, поверьте, я о вас самого высокого мнения! - И Стейнер по-отечески обнял меня за плечи. - Поэтому ваш вид тревожит меня: вы как в воду опущенный. Я хотел предложить вам кое-что, но боюсь, вы обидитесь.
- Я что-то не понимаю…
На самом деле я догадывался, куда он клонит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62