Потом появился Верник и поманил всех в коридор. Предложил пойти выпить, я сказал, что хочу дослушать одного из умнейших людей нашего времени, обещал на десерт о евреях все выложить. Но они решили уйти, Верник объяснил мне в каком кафе на Бен Егуда они будут. Но когда я вышел, не дождавшись десерта, сыт уже был по горло, они еще у дверей стояли и болтали. Решили пойти к "Тихо". Вызывающая девица оказалась Катей Капович. У "Тихо" было интеллигентно. Гачев меня возбудил, и я был настроен на откровения, но разговора не выходило. Бараш все острил по своему обыкновению, увы, повторяясь ("сказка о рыбаке и Ривке"). "Сказка о Рибаке и Ривке", эхом подхватила Катя. Она материлась, как грузчик, не снимала кепи аля Гаврош и вся была бедняжка в истерике. С Верником наперебой цитировала, задыхаясь от восхищения, Гандлевского с Хадасевичем, а я норовил про Гачева вставить, про его "тора и территора", про его образ России большой белой бабы с двумя ебарями, один - царь-батюшка, государство, а другой - народ, юноша инфантильный и мечтательный, и что "самая сладкая вещь для российского еврея - это жениться на русской, присосаться к белой субстанции"... - Да ну его нахуй, - обрезала Катя мои излияния, - он мудак. Про него неинтересно. Резко поглупев от неожиданного втыка, я нелепо окрысился. - Не ссортесь, - благодушно, как сытый кот, промяукал Бараш. 8.7. Все, что создано в культуре великого - плод одинокого созревания и героического поступка. Этот путь большинству не под силу. Их удел - род. Род должен жить, иначе исчезнет жизнь, разбившись на одиноких героев. Масса-лава должна кипеть, выбрасывая в небо раскаленные брызги героев, и стынуть черной корой по склонам, дымясь воскурениями легенд. Жена рассказывает: "Еду как-то в автобусе, и на светофоре рядом машина остановилась, я сверху смотрю и вижу только руки, его правая и ее левая, они... ты себе не представляешь, я глаз не могла оторвать, это был такой танец любви, танец пальцев, такой страстный, такой... нежный, и я никак не могла их увидеть, только руки, так мне хотелось увидать их лица, и вот автобус тронулся, а они задержались, и я увидела. Это были старик со старушкой, совсем древние, знаешь, как жуткий сон..." "И приблизится Авраам и скажет: погибнет ли праведник с нечестивым? А вдруг 50 праведников в городе наберется, не пощадишь ли места сего за 50 праведников?" Вопрос не риторический, и пьяный дерзостью праотец продолжает: "Не вздумай на такое тяжкое дело пойти: праведника и нечестивого - в одну кучу, одно - праведнику и нечестивому. Не вздумай. Судия земли всей - без суда порешит?" И не разгневался Господь, мол, тебе ли, козявка, меня учить, сгною! Уж на что крутенок был, а уступил. "И скажет Он: если найду 50 праведников в Содоме - пощажу за них. А Авраам в ответ скажет: вот сподобился я говорить с Господом моим, я, прах и пепел. А вдруг не хватит пятерых из 50 праведников, из-за пятерых на весь город - карачун?" А дальше - прям местечковый базар: "И Скажет: не разрушу, если 45 найду там. Но и дальше продолжит говорить с Ним и скажет: а если только сорок найдешь? И скажет: и за сорок не свершу. И скажет: да не прогневайся, Господь мой, если продолжу. А если только 30 найдутся? И Скажет: и за 30 не свершу. И скажет: вот, надо же, сподобился говорить я с Господом моим: а если 20 найдется? И Скажет: и за 20 не уничтожу. И скажет: да не прогневается на меня Господин мой, если я скажу только в последний раз: а если 10 найдутся? И Скажет: и за 10 не уничтожу." "Принцип Авраама": не может быть равного воздаяния праведнику и нечестивцу, почти навязывается Господу в качестве параграфа "договора". Почему Авраам не продолжил "торг", не дошел до одного праведника? Потому что одного праведника мало, чтобы спасти "город". Нужно несколько, нужна критическая масса праведников. И не хитрость Авраама восхитила Хозяина, а твердость. Авраам - странный раб. Мол, раз Союз, Брит, сделка поторгуемся. Торговался насмерть. И жертвоприношение Исаака - схватка с Богом. Господь решил испытать верность Авраама Завету. И Авраам принял вызов. Он, посмевший защитить перед Богом праведников Содома и слова не сказал в защиту своего сына? Знал, что это испытание и бросил ответный вызов: ты испытываешь меня, я - Тебя. Потому что смерть сына - есть смерть Завета. Смерть смысла. Пучина бессмысленной жестокости. А ее и без Завета хватает. Безропотная решимость мрачна, непоколебима, рука занесена. И Бог опять отступает, изумленный силою духа избранника своего, спешит остановить руку: "Авраам, Авраам. И скажет: вот он я. И Скажет: не пошли руки своей на отрока, не причини ему зла, ибо знаю я теперь, что богобоязненен ты и не пожалел сына твоего, твоего единственного." Мера твердости духа человека - мера его приближения к Богу. Есть героизм ради цели, а есть - из принципа, когда это вопрос стиля, а не веры или внушения. В "целевом" героизме - гордое счастье. Что-то дьявольское, пугает, слишком много гордости. В героизме из принципа дисциплина, безрадостность, голое мужество. А вот когда бесцельно-бессмысленно, случайно, но наперекор всему - это и есть красота. Статья Каганской "Набег" ("Окна" 5.7.95) неприятно задела "узнаванием" собственных доморощенных "открытий", давно ставших общими местами, о Черном Исламе, наступающем на Светлый Запад. Надоела уже эта романтика Апокалипсиса. (Приехав в Израиловку, я, как юродивый у ворот, пугал всех "советской опасностью", помню встречался у Л. с группой американских сионистов из Бостона, один был чуть ли не глава общины, так я его прям извел нападками на Картера, на мягкотелость Запада, что если так дело дальше пойдет, скоро они увидят советские танки на своих улицах, кушать ему не давал, так он жене моей говорит: чего это ваш муж такой нервный? Передайте ему, что мы Картера уберем, пусть спит спокойно). Дойчи серебряную свадьбу справляли. Зал в ресторане, гости, речи, конферансье с косичкой: "Дружные аплодисменты!", делегат от министерства с цветами. "Дойче вита!" - кричу пьяный. И хохочу-радуюсь. Никто не повел ни ухом ни рылом. Преодолевая брезгливое отвращение, читал в юности "Люди, годы, жизнь", уж очень интересной была информация, будто ценную картину выгребал из дворового нужника. По ТВ дискуссия о современном искусстве между профессором философии Иосифом Бен Шломо, у него теперь своя передача, единственный из правых, кто удостоился такой привилегии (еще они терпят Иосифа Ольмерта, востоковеда), с художественным критиком Гидеоном Эфратом. Эфрат вполне постмодернистски утверждал, что акт искусства - это вопрос намерения и признания, удачно сравнивал это с браком, что мол женат тот, кто считается женатым, признавая в сущности внеэстетические критерии единственно объективными. Бен-Шломо, человек старой школы, отчаянно сопротивлялся, про красоту говорил, спрашивал, что если, мол, толчок в музее выставить, он же от этого не станет произведением искусства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127