"... я только что вернулась из Средней Азии, но и тут меня бухара достала - какой-то сабантуй у них, типа мимуны (*), не прийдешь обидятся". Потом Саша стал читать воспоминания, по всем законам этого казенного жанра, впрочем, он старался быть "современным", бойко "вспоминал" с кем и сколько было выпито, потом вышел на сцену "журналист Рахлин" и тут пошел крутой харьковский междусобойчик: рассказчик с непосредственностью (все свои!) поведал о том, как "наш Борис Алексеевич", "великий русский поэт", которого он, Рахлин, знает уже 50 лет, ходил еще на заре туманной юности к ним в дом и ухаживал за сестрой Рахлина Марлен (Маркс-Ленин?), как этот светлый юношеский роман был прерван жестокими репрессиями и поэт невинно загремел по этапу, но и по возвращению продолжал ходить к ним в дом, как хранил всю жизнь дружбу с Марлен, как среди Рахлиных креп его талант, как они всей семьей принимали его здесь, в Израиле, и уже полились взахлеб воспоминания о тамошних знаменитостях, блиставших на литературных вечерах, тех, кого дружно любили, или дружно ненавидели, затянувшееся выступление явочным порядком прервал другой "журналист", с седой бородкой, пришлось Саше объявить о смене докладчиков, новый журналист для начала попенял давно ушедшую Ларису, что "вот она нам тут пела про Чичибабина, к чужой славе примазываясь, а когда я обивал ее высокие пороги в горсовете чтоб выбить гостиницу для Бориса Алексеевича, то шиш получил", потом он посоветовал Рахлину не преувеличивать роль его сестры в творческом становлении великого русского поэта, и тут заинтересованные кланы подняли шум и стащили "журналиста" за "понос на отсутствующих", Саша сидел красный, чувствуя, что теряет контроль, к его авторитету ведущего непрерывно взывали, он дал слово постаревшей, но неувядающей харьковской поэтессе в платье индианки, которая - шах для начала разговора - заявила, что "знала Чичибабина еще за 50 лет до того, как он стал ходить к Рахлиным", на что я, раздухарившись, крикнул:"Так долго не живут!" и весь зал грозно на меня оглянулся, я обернулся за поддержкой к Барашу, но он скрыл улыбку и шепнул мне, низко согнувшись: "Старик, расслабься и получай удовольствие", и только язвительная девица рядом с ним, должно быть не из Харькова, улыбалась открыто, затем поэтесса, кокетливо убирая седые пряди со лба и ломая руки, вдохновенно читала стихи самого, после каждой строки делая паузы, будто ожидая землетрясения, затем тоже предалась воспоминаниям о том, что и когда ляпнул "наш великий" по тем или иным обстоятельствам: "Вдруг шум, грохот, бросились туда, что такое? а Борис Алексеевич говорит, так спокойно:"Да Сережка башкой навернулся", представляете? как это замечательно?! вот это - "навернулся"! как по-русски! я уже несколько лет в Израиле такого слова не слышала, в этот момент я поняла, что передо мной великий поэт!" - заметавшись по сцене она опрокинула стакан кофе на свою юбку, отчего энтузиазма у нее только прибавилось, а юбке явно пошло на пользу. Потом Саша вышел на сцену, на руках у него висели требующие слова, и сказал торжественно, что к нам приехала знаменитая в Харькове певица и поэтесса Шмеркина, хорошо знавшая Бориса Алексеевича, и она нам споет. Иронии в его словах я не почувствовал. Раздался свист, гул, вой, и на сцену вышла роковая дама под шестьдесят с ахматовской челкой на пастернаковском лице, стала гнусно намекать на роковой роман между Борисом Алексеевичем и Марлен Рахлин, чьей ближайшей подругой она имела честь, что Марлен "и сама была замечательным поэтом", что даже Чичибабин об одном из ее стихотворений сказал, что он сам лучше бы не написал, и она споет нам сейчас именно это стихотворение. И она запела. О, эти важные манеры тайных сборищ, где гордо и смело поют и читают запретное, это мерзкое дребезжание фанерной гитары и могучее, переходящее в визг богатое грудное контральто! "Любить, любить!" - завывала Шмеркина так, что даже видавшие виды харьковчане запереглядывались, а я рявкнул "Браво!" голосом завзятого меломана. Шмеркина вскинула бровь и поискала мутным близоруким взглядом кричавшего. После этого она объявила, что споет еще две песни на стихи Марлен, тут Саша панически вскочил и объявил перерыв. "У меня еще одна песня!" - грозно сказала Шмеркина, мучительно пойдя на сокращение программы и пронзая Сашу взглядом Медузы Горгонер, Саша было смутился, но народ уже задвигал стульями и потек в коридор. - Однако - успех! - сказал я Барашу, обводя рукой шумящий зал. - Ну, это такое харьковское в какой-то мере мероприятие, - объяснил Бараш. - Ты не волнуйся, на твой, и на мой, - добавил он из вежливости, - вечер они не прийдут. - Ты уже? - удивился Верник. - Да, - промямлил я, - обещал рано вернуться... - Ну, смотри, - несколько обиженно отпустил меня Саша. Теперь я понимаю, почему Генделев назвал его "чичибабинцем", что мне показалось тогда оскорбительным, а было только хлестко. Оно, конечно, неплохо - найти себе старика Державина, который заметил. Вот и Бродский все к Ахматовой прислоняется. А я, в гроб сходя, всех нахуй пошлю... Братик Зюсик совсем американским бродягой заделался, эдаким битником, бородищу отрастил, одел шляпу соломенную, то живет на постоялом дворе в армянском квартале, то по родственникам кочует, ночь тут, ночь там, у какого-то раввина-еретика учится, в субботу - только пешком, к жене вернуться не может (если бы мог!), потому что она уже "неприкасаемая", все пытается мать сманить в Израиловку (приют и постой, опять же наследство), стишки пишет, танки, или хайки, по-английски, даже печатает в журнальчике ассоциации любителей танков, меня предлагал переводить. Стихи он и в юности еще писал, но относился к этому, как к еще одному плану своей многогранной натуры, с тех пор врезались в память строчки: "Вечер. Веранда с цветными стеклами. Милым людям разливают чай..." , скулы, как от оскомины, сводило от этих "милых людей". Володя жаловался, что задыхается, 20 лет не выезжал никуда, что надо встряхнуться, ну и, конечно, на баб сошел разговор, мы шли по Ефиопской, собор был закрыт, молодой кофеокий эфиоп прошел мимо, оглядев нас, свернули в садик, где музей Тихо, там на веранде милым людям разливали, а мы сели на камень, то есть я сел, а он стоял рядом, нервно переминаясь, кружась вокруг меня, рассказывал про З., роковую деву, как она мужиков "забирает", что Р., бывшая жена С., неизвестно от кого родила, еще одна девушка непутевая, она мне нравилась, и пела хорошо, "Над небом голубым".., о том что денег у него нихуя, стали даже планировать осенью податься в Синай, мне все этот монастырь св. Екатерины грезится... Потом помог ему оттащить книги в лавку Пини, бороденка у Пини жиденькая, как у вечного студента эпохи черного передела, сам худ и раздражителен, по стенам плакаты о приходе Мессии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127