Мол, когда в 42-ом Роммель наступал в Ливийской пустыне, и евреи обсуждали что делать, если немцы ворвутся в Палестину: эвакуироваться с англичанами или, окопавшись на горе Кармель, дать гадам последний бой, тут они и вспомнили рассказ Флавия. Когда я в отрочестве собирал по крупицам историю евреев (Фейхтвангер, энциклопедии, разрозненные тома Ренана, Греца, Дубнова, добытые в причудливых приключениях), с замиранием духа, как историю тайного ордена, к которому принадлежу от рождения, миф о Масаде мне нравился меньше других, я сомневался в героичности массового самоубийства, недоумевал, почему мечи были направлены на своих жен и детей, чтоб их от рабства избавить (а може жены были б не прочь?), и на себя, но не на врагов. В фильме Монти Пайтона "Житие Брайана" есть эпизод: группа еврейских "революционеров-комикадзе" (да-да, именно "кОмикадзе"!) несется к месту казни соплеменников, римская охрана разбегается, распятые радостно ждут освобождения, но отряд, приблизившись к крестам, синхронно кончает жизнь самоубийством. Командир при этом объявляет, что они отряд самоубийц во имя освобождения от римского ига, вроде пародии на Масаду. (На днях покончил с собой замминистра обороны и бывший начгенштаба, был болен раком, средства массовой информации изогнулись в благостной скорби, и ни одна сука не сказала, что генерал, покончивший с собой на посту - в разгар битвы за мир! - потому что он смертельно болен, просто засранец. Уходи в отставку, тогда и стреляйся сколько угодно.) Героизм - это жест, эстетский жест. Вчера возил Вику и И. в Тверию, по иисусовским местам. 20.3. На ярмарке познакомился с Т., она редактор самого интересного в Москве журнала, и с О., вольной издательницей. Думал их тоже взять в Тверию, но наткнулся на дипломатические трудности и вовремя догадался, что лучше общаться с каждой в отдельности, если хочешь дружить со всеми. С Т. и О. мы мило посидели в кафе Синематеки, девочки расслабились, О., крупная, деловитая, оказалась разговорчивой, рассказала, как ее дважды чуть не изнасиловали в подъезде, шубу порвали (я тут, конечно, вспомнил анекдот про знаменитую певицу, которая в театр прибежала растерзанная и рассказывает, что ее трое хулиганов взяли в подъезде, говорят спой, а не то выебем, ну?! спросили хором в театре, а вот я им спела!, но не стал рассказывать, О. была натурально взволнована), как мамашу чуть не изнасиловали, топором чуть не зарубили, случай спас, в общем, какая ужасная у них жизнь, и как она была в Германии и в Соединенных Штатах, пейзаж навел на легкий разговор о Булгакове, о русско-еврейских культурных узлах, Т. больше молчала, она мне нравилась, в ней не было наигранности и на все хватало ума. Погуляли по Старому городу, который мне порядком поднадоел в последнее время, фотографировались, потом я их развез по домам. А сегодня договорился встретиться с Т. на Алленби, перед этим у нее был с Гольдштейном аппойнтмент, он что-то ей передать собрался. Спросила, не возникнет ли неловкость, если разговор ее с Гольдштейном еще не закончится к моему приходу? Я уверил, что ни в коем случае, наоборот, я и Сашу рад повидать. Когда подошел к месту встречи, они еще беседовали. То есть Гольдштейн что-то взахлеб, с необычным для него возбуждением говорил о литературе, а Т. смотрела по сторонам и кивала. Я по наивности думал, что он теперь откланяется, но он думал иначе, и началась игра, в которую я больше всего играть не люблю: кто кого переседит (так четыре года назад, в Москве, я уж настроился Милку трахнуть, сразу приглянулась мне под дождем, в сверкающем плаще, стройная, договорился, пришел к ней с дефицитной закусью, а у нее старый друг сидит, "сейчас уйдет" шепнула, ну, я ждал, ждал, всю мою закусь, гаденыш, слопал, и армянский коньяк выпил, и все вроде за сионистскими разговорами, Мила собиралась уезжать и занималась в моей группе ивритом, а "друг детства" тоже как бы интересовался, в общем я озлился и ушел, а в следующий раз, ну, простил ее, нарушая все правила, уж очень хотелось, снова, значит, договорился, набрал закуси, поперся, только разложил все товары - друг детства звонит, да не по телефону, а в дверь, меня как однополчанина привечает, опять к закуси тянется, и опять мы сидим-сидим, а на дворе комендантский час, этого несчастного ГКЧП, она говорит: ну что ж, будем как-то устраиваться, тебе я тут постелю, тебе - тут. Ну уж нет, говорю, я пойду. И ушел. Бешеному коту и комендантский час не указ. До дому добрался кое-как, пронесло. Два собакевича подкинули, обсуждали по дороге сколько стоят щенки бульдогов, дуберманов и "афганов". Потом она мне звонила, объясняла, жаловалась, что он "всегда так", друг детства этот, следит за ней, а когда развелась, так чуть ли не каждый день приходит, но, как мудрый русский народ говорит: кого ебет чужое горе?). И пошли мы с ней втроем, чуть ли не рука-об-руку, через старый Тель-Авив, а он по своему примечателен, есть всякие домики с завитушками, на что я и пытался обратить внимание высокой гостьи, но Саша все жужжал ей про какие-то рукописи, вот не взяла бы, вот не почитала бы, зашли в "Сюзан Делаль", сели кофе попить. Тут мы с Сашей наперебой стали ей ученость показывать, я свою концепцию толкал об обреченности еврейского государства в силу отсутствия института жертвенности в еврейской цивилизации, начиная с мифа об Аврааме, а значит она, цивилизация эта, антигероична, а значит антиэстетична, а значит и антигосударственна, государство - это форма, а не функция, а значит и обречена. Что жертвенность есть некая глубинная составляющая человеческой психики, и что Христос пытался вернуть евреев к жертвенности и что из этого евреям вышло, а Гольдштейн про большевиков толкал, об их пафосе преобразования мира и человека, о том, что их революция была ницшеанской, а не социалистической, что они великую цивилизацию создали и великое искусство, и что родись он тогда, конечно бы стал большевиком. Т. наши крайности не понравились, она сказала, что большевики - это ужасно, и углубилась в семейные исторические предания, а меня, когда особенно вдохновенно стал катить на евреев бочки, пристыдила: "Наум, не грешите", кругом была тишина, пустынное утро рабочего дня, уютное кафе, вдалеке море, и я подумал, уж не переборщил ли в самом деле? Потом мы пошли к морю, Гольдштейн все зудел, не закрывая рта: а вот почему про этого не напишут?, а вот есть ли об этих материалы?, а вот хорошо бы про тех вспомнить и сопоставить, Т. ему: ну вот и напишите, и сопоставьте, Гольдштейн все повторял рефреном, видимо ужасаясь собственной смелости, что ему уже пора, что его ждут, но все не уходил, на рынке Кармель мы застряли, Т. искала себе дешевые туфли, купила, мы вышли на Аленби, и я завел их к Сове, там сидел в уголочке Илюша и читал, мы поздоровались, Илюша спросил, это твоя жена?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127