В три прыжка преодолев расстояние до границы поляны, он снова углубился в заросли и, наконец, очутился на том месте, где он оставил Дженни. Но он опоздал. Лошадь его исчезла. Дженни тоже. Всадников нигде не было видно. Не было слышно ни звука. Остался лишь глубоко протоптанный след лошадей, уходящий на север. Дженни похитили — скорее всего, бандиты. Дьюан понял, что о преследовании не может быть и речи, и что Дженни потеряна для него — навсегда…
Глава 10
В сотне миль от тех мест, где подвиги Дьюана приобрели наибольшую известность, далеко у истоков Нуэсес, где река чистой прозрачной струей пробивается между желтых скал, стояла маленькая уединенная хижина из неошкуренных мескитовых бревен. Построенная давным-давно, она тем не менее хорошо сохранилась. Одна дверь выходила на поросшую травой, давно не хоженую тропу, другая — на противоположную сторону, в узкое глубокое ущелье, густо заросшее деревьями и кустарниками. На границе люди, скрывающиеся от закона, и те, кто опасается мести врагов, которым они когда-то нанесли обиду, никогда не живут в домах с одной только дверью.
Местность была дикая, безлюдная, непригодная для человеческого существования, разве что для отчаявшегося изгнанника и отщепенца. Да и тот, пожалуй, предпочел бы ей множество других укромных мест этого пустынного необжитого края. Внизу, на дне ущелья находился неиссякаемый родничок пресной воды; трава круглый год, прохладные тенистые уголки, олени, кролики, куропатки, фрукты, ягоды — и долгие, долгие мили узких, извилистых, глубоких каньонов, заполненных обломками скал и непролазными глухими зарослями. Тут слышны были вопли пантеры, пронзительный визг дикой кошки, резкий, кашляющий голос ягуара. Бесчисленные пчелы кружились, жужжа, над цветущими растениями и травами и, казалось, разбрасывали по ветру мед и цветочную пыльцу. Целыми днями здесь звучал непрекращающийся хор птичьих голосов, и всех их перекрывал громкий и мелодичный голос птицы-пересмешника, насмехавшейся над всеми остальными.
В ясные дни — а хмурые дни здесь бывали очень редко — после того, как стихал ветер перед закатом, вокруг маленькой хижины, казалось, воцарялись безмятежная тишина и покой. Обрамленные золотой каймой далекие горы стояли в синей туманной дымке, постепенно угасая по мере наступления темноты. В один из таких мирных и тихих вечеров снизу, из ущелья, поднялся мужчина и сел на пороге двери, выходящей на запад. Этот одинокий наблюдатель волшебных красот заката, вслушивающийся в тишину, был Дьюан. И эта хижина была той самой, где три года назад Дженни выходила его, вернув снова к жизни.
Убийство человека по имени Сэллерс и сложное сочетание обстоятельств, превративших трагедию в неизбывное горе, оставили след, если не изменили полностью привычки и манеры Дьюана. Он выследил Сэллерса и преследовал его за предполагаемое похищение Дженни. Он преследовал его и после того, как узнал, что Сэллерс путешествует в одиночку. Дьюану надо было окончательно убедиться в смерти Дженни. Неясные, отрывочные сведения, несколько слов то здесь, то там, непроверенные истории, — вот и все, что Дьюану удалось собрать за годы, чтобы подтвердить слухи о том, будто Дженни умерла вскоре после ее вторичного похищения. Но он не был уверен. Убедить его в этом мог только Сэллерс. Дьюан надеялся если не вырвать у него признание, то хотя бы прочесть правду у него в глазах перед концом. Но пуля оказалась слишком точной: она навеки запечатала уста негодяя и смертельной дымкой заволокла его остановившиеся глаза.
После этого поединка Дьюан долго лежал на ранчо у своего друга, и когда оправился от раны, которую нанес ему Сэллерс, он навьючил двух лошадей необходимой утварью и припасами и отправился к безымянному ущелью на реке Нуэсес. Здесь он и проводил в уединении долгие томительные месяцы, терзаясь угрызениями совести, мечтая, страдая от ночных призраков и кошмаров.
Ему приходилось немало трудиться, чтобы добывать себе средства к существованию здесь, в этом скалистом безлюдье. И работа, труд помогали ему коротать время. Но он не мог работать постоянно, даже если и находил для себя занятие. И тогда, в минуты безделья и в бессонные ночные часы, его уделом становилась непрекращающая пытка, сущий ад, поражавший его сознание.
Заход солнца и вечерние сумерки приносили ему некоторое умиротворение. Маленькая хижина на краю ущелья, казалось, хранила в себе присутствие Дженни. Не то, чтобы его посещал здесь ее дух, — нет, иначе он поверил бы в ее смерть. Он надеялся, что Дженни не пережила свое второе несчастье, и эта упорная надежда переросла в веру, если не в уверенность. По возвращении сюда, в первый раз после долгого отсутствия переступив порог хижины, он обнаружил в ней все точно так же, как они оставили здесь перед уходом, и даже поблекшую, выцветшую ленточку, которой Дженни перевязывала свои длинные волосы. Ни один бродяга или случайный путник не заглядывали в это уединенное место, что еще более повысило его ценность в глазах у Дьюана.
Странной особенностью его памяти о Дженни являлась свежесть и яркость образов: прошедшие годы, житейские тяготы, смертельная опасность, — ничто не могло заставить их потускнеть, умертвить мысли о том, что могло бы быть, сложись их судьба иначе. Дьюан обладал поразительным даром воображения. Он мог закрыть глаза и представить перед собой Дженни так же четко, как если бы она стояла перед ним во плоти. Целыми часами он вызывал ее образ, мечтая, представляя себе жизнь, которую он не знал до сих пор и не познает теперь никогда. Он видел стройную, изящную фигуру Дженни, старое поношенное коричневое платье, надетое на ней в тот первый раз, когда он впервые увидел ее у Блэнда, ее маленькие ступни в мексиканских сандалиях, ее тонкие руки, огрубевшие от работы, ее округлые плечи, полную шею, ее бледное, печальное, прелестное лицо с огромными темными глазами. Он помнил каждый ее взгляд, брошенный на него, каждое слово, обращенное к нему, каждый жест, касавшийся его. Он думал о ее красоте и нежности, о тех незначительных мелочах, которые впоследствии стали для него доказательством того, что она, должно быть, любила его. И он настраивал себя на мысли об этом, чтобы не думать о ее жизни у Блэнда, о ее бегстве с ним и затем о вторичном ее похищении, потому что такие воспоминания вызывали в нем только горькую и бесполезную боль. Он вынужден был вести постоянную настойчивую борьбу с памятью, потому что она разъедала его сердце.
Сидя у двери с широко раскрытыми невидящими глазами, он мечтал о доме, о своей седой матери. Он представлял себе прежнюю домашнюю жизнь, приукрашенную и наполненную новыми лицами и новыми радостями, и себя самого, как неотъемлемую часть этой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Глава 10
В сотне миль от тех мест, где подвиги Дьюана приобрели наибольшую известность, далеко у истоков Нуэсес, где река чистой прозрачной струей пробивается между желтых скал, стояла маленькая уединенная хижина из неошкуренных мескитовых бревен. Построенная давным-давно, она тем не менее хорошо сохранилась. Одна дверь выходила на поросшую травой, давно не хоженую тропу, другая — на противоположную сторону, в узкое глубокое ущелье, густо заросшее деревьями и кустарниками. На границе люди, скрывающиеся от закона, и те, кто опасается мести врагов, которым они когда-то нанесли обиду, никогда не живут в домах с одной только дверью.
Местность была дикая, безлюдная, непригодная для человеческого существования, разве что для отчаявшегося изгнанника и отщепенца. Да и тот, пожалуй, предпочел бы ей множество других укромных мест этого пустынного необжитого края. Внизу, на дне ущелья находился неиссякаемый родничок пресной воды; трава круглый год, прохладные тенистые уголки, олени, кролики, куропатки, фрукты, ягоды — и долгие, долгие мили узких, извилистых, глубоких каньонов, заполненных обломками скал и непролазными глухими зарослями. Тут слышны были вопли пантеры, пронзительный визг дикой кошки, резкий, кашляющий голос ягуара. Бесчисленные пчелы кружились, жужжа, над цветущими растениями и травами и, казалось, разбрасывали по ветру мед и цветочную пыльцу. Целыми днями здесь звучал непрекращающийся хор птичьих голосов, и всех их перекрывал громкий и мелодичный голос птицы-пересмешника, насмехавшейся над всеми остальными.
В ясные дни — а хмурые дни здесь бывали очень редко — после того, как стихал ветер перед закатом, вокруг маленькой хижины, казалось, воцарялись безмятежная тишина и покой. Обрамленные золотой каймой далекие горы стояли в синей туманной дымке, постепенно угасая по мере наступления темноты. В один из таких мирных и тихих вечеров снизу, из ущелья, поднялся мужчина и сел на пороге двери, выходящей на запад. Этот одинокий наблюдатель волшебных красот заката, вслушивающийся в тишину, был Дьюан. И эта хижина была той самой, где три года назад Дженни выходила его, вернув снова к жизни.
Убийство человека по имени Сэллерс и сложное сочетание обстоятельств, превративших трагедию в неизбывное горе, оставили след, если не изменили полностью привычки и манеры Дьюана. Он выследил Сэллерса и преследовал его за предполагаемое похищение Дженни. Он преследовал его и после того, как узнал, что Сэллерс путешествует в одиночку. Дьюану надо было окончательно убедиться в смерти Дженни. Неясные, отрывочные сведения, несколько слов то здесь, то там, непроверенные истории, — вот и все, что Дьюану удалось собрать за годы, чтобы подтвердить слухи о том, будто Дженни умерла вскоре после ее вторичного похищения. Но он не был уверен. Убедить его в этом мог только Сэллерс. Дьюан надеялся если не вырвать у него признание, то хотя бы прочесть правду у него в глазах перед концом. Но пуля оказалась слишком точной: она навеки запечатала уста негодяя и смертельной дымкой заволокла его остановившиеся глаза.
После этого поединка Дьюан долго лежал на ранчо у своего друга, и когда оправился от раны, которую нанес ему Сэллерс, он навьючил двух лошадей необходимой утварью и припасами и отправился к безымянному ущелью на реке Нуэсес. Здесь он и проводил в уединении долгие томительные месяцы, терзаясь угрызениями совести, мечтая, страдая от ночных призраков и кошмаров.
Ему приходилось немало трудиться, чтобы добывать себе средства к существованию здесь, в этом скалистом безлюдье. И работа, труд помогали ему коротать время. Но он не мог работать постоянно, даже если и находил для себя занятие. И тогда, в минуты безделья и в бессонные ночные часы, его уделом становилась непрекращающая пытка, сущий ад, поражавший его сознание.
Заход солнца и вечерние сумерки приносили ему некоторое умиротворение. Маленькая хижина на краю ущелья, казалось, хранила в себе присутствие Дженни. Не то, чтобы его посещал здесь ее дух, — нет, иначе он поверил бы в ее смерть. Он надеялся, что Дженни не пережила свое второе несчастье, и эта упорная надежда переросла в веру, если не в уверенность. По возвращении сюда, в первый раз после долгого отсутствия переступив порог хижины, он обнаружил в ней все точно так же, как они оставили здесь перед уходом, и даже поблекшую, выцветшую ленточку, которой Дженни перевязывала свои длинные волосы. Ни один бродяга или случайный путник не заглядывали в это уединенное место, что еще более повысило его ценность в глазах у Дьюана.
Странной особенностью его памяти о Дженни являлась свежесть и яркость образов: прошедшие годы, житейские тяготы, смертельная опасность, — ничто не могло заставить их потускнеть, умертвить мысли о том, что могло бы быть, сложись их судьба иначе. Дьюан обладал поразительным даром воображения. Он мог закрыть глаза и представить перед собой Дженни так же четко, как если бы она стояла перед ним во плоти. Целыми часами он вызывал ее образ, мечтая, представляя себе жизнь, которую он не знал до сих пор и не познает теперь никогда. Он видел стройную, изящную фигуру Дженни, старое поношенное коричневое платье, надетое на ней в тот первый раз, когда он впервые увидел ее у Блэнда, ее маленькие ступни в мексиканских сандалиях, ее тонкие руки, огрубевшие от работы, ее округлые плечи, полную шею, ее бледное, печальное, прелестное лицо с огромными темными глазами. Он помнил каждый ее взгляд, брошенный на него, каждое слово, обращенное к нему, каждый жест, касавшийся его. Он думал о ее красоте и нежности, о тех незначительных мелочах, которые впоследствии стали для него доказательством того, что она, должно быть, любила его. И он настраивал себя на мысли об этом, чтобы не думать о ее жизни у Блэнда, о ее бегстве с ним и затем о вторичном ее похищении, потому что такие воспоминания вызывали в нем только горькую и бесполезную боль. Он вынужден был вести постоянную настойчивую борьбу с памятью, потому что она разъедала его сердце.
Сидя у двери с широко раскрытыми невидящими глазами, он мечтал о доме, о своей седой матери. Он представлял себе прежнюю домашнюю жизнь, приукрашенную и наполненную новыми лицами и новыми радостями, и себя самого, как неотъемлемую часть этой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94