За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам – это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.
Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков – и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.
Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе.
Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.
– Не буду скрывать, – добавил доктор, – я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…
– Сколько понадобится времени на коррекцию? – перебил Хакасский.
– Полагаю, дней пять-шесть, не больше.
– Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.
Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:
– Что об этом думаешь, Гога?
Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план "Барбаросса". Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие – мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества – о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…
Рашидов запрокинул голову и вылил половину бутылки в луженую глотку, остаток предложил Хакасскому, но тот отказался.
– Так что, Гога? Я спросил, ты не ответил.
Рашидов смотрел на молодого хозяина-партнера с нежностью. Звериное начало с острым, пряным запахом отчетливо проступало в лощеном Сашином облике, и это умиляло Рашидова. Семь лет назад, когда Хакасский приехал в Орехово-Зуево и предложил ему новую перспективную работу (Рашидов был тогда не Рашидов, а Гриша Бобок и недавно вернулся со второй ходки), он чуть не послал его на хрен, увидев перед собой натурального интеллигента, чистенького, умытого, с педерастической лживой ухмылкой, то есть представителя той самой породы, которую Бобок на дух не выносил, понимая своим кондовым, крестьянским умом, что именно от интеллигентов, с их говорливой проницательностью, настырностью, все обиды на земле; но Хакасский с резкой переимчивостью зверя сразу угадал его настроение и тут же успокоил: "Не сомневайся, Гриня, мы сработаемся. Мы братья, ты и я, только шелухи на мне побольше".
Впоследствии Рашидов стократно убедился в чистосердечности Сашиного неожиданного признания, да и к интеллигентам постепенно смягчил отношение. Он перевидал их в Москве немало, среди них попадались такие, которые, несмотря на неизбывную нутряную слякоть, на поверку выходили покрепче иных центровых авторитетов.
Чего уж говорить о Хакасском. Тот всегда стелил мягко, а спать – лучше вовсе не ложись. Глядя в чистые, светлые Сашины очи, Рашидов думал, что если придется его убирать, а когда-нибудь непременно придется, то он сделает это по возможности безболезненно, по-дружески.
– Ай, Саня-джан, – проговорил Рашидов капризно. – Не люблю рыхлого клиента. Этот город слишком мягкий, в нем полно ученых людей. Их давишь, сок течет, а писку почти не слышно. Это опасно. Надо поторопиться.
– Конкретно, что имеешь в виду?
– Если кто-то воду мутит, в этой сырости не распознаешь. Они все на одно лицо. Мухоморы поганые.
Он прав, подумал Хакасский. В федулинской тине легко затаиться. Вон бешеного мужика так и не удалось поймать, и он, возможно, до сих пор прячется в городе.
Когда брали Щелково, было легче. Там сплошь мастеровые, пропойцы. На запах сивухи приходили скопом, как раки из-под коряг.
– По последним сводкам сколько осталось лишнего поголовья?
– Тысяч сорок, не больше. Можно для страховки сократить дневную норму.
– Сколько времени понадобится на окончательный отсев?
– Месяца в полтора-два уложимся. Если Монастырский, сволочь недорезанная, не помешает.
– Какой ему резон мешать?
– Почуял чего-то гад. За кресло держится. Он же маньяк. Навроде президента. Ему только власти дай. Хоть над обезьянами.
– Что у него осталось?
Рашидов допил нарзан, сыто рыгнул.
– Да ничего. Банчок "Альтаир" на ладан дышит, фонд этот вшивый "В защиту памятников" у нас под контролем, через него отмываемся потихоньку, – вот и все.
Знаешь, Саня, мне его немного жалко. Он ведь надеется на Гаркави, мента ссученого. Раз в неделю чек ему шлет на пятьдесят тысяч. Старой крысе эмведешной верит, как маме родной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков – и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.
Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе.
Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.
– Не буду скрывать, – добавил доктор, – я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…
– Сколько понадобится времени на коррекцию? – перебил Хакасский.
– Полагаю, дней пять-шесть, не больше.
– Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.
Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:
– Что об этом думаешь, Гога?
Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план "Барбаросса". Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие – мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества – о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…
Рашидов запрокинул голову и вылил половину бутылки в луженую глотку, остаток предложил Хакасскому, но тот отказался.
– Так что, Гога? Я спросил, ты не ответил.
Рашидов смотрел на молодого хозяина-партнера с нежностью. Звериное начало с острым, пряным запахом отчетливо проступало в лощеном Сашином облике, и это умиляло Рашидова. Семь лет назад, когда Хакасский приехал в Орехово-Зуево и предложил ему новую перспективную работу (Рашидов был тогда не Рашидов, а Гриша Бобок и недавно вернулся со второй ходки), он чуть не послал его на хрен, увидев перед собой натурального интеллигента, чистенького, умытого, с педерастической лживой ухмылкой, то есть представителя той самой породы, которую Бобок на дух не выносил, понимая своим кондовым, крестьянским умом, что именно от интеллигентов, с их говорливой проницательностью, настырностью, все обиды на земле; но Хакасский с резкой переимчивостью зверя сразу угадал его настроение и тут же успокоил: "Не сомневайся, Гриня, мы сработаемся. Мы братья, ты и я, только шелухи на мне побольше".
Впоследствии Рашидов стократно убедился в чистосердечности Сашиного неожиданного признания, да и к интеллигентам постепенно смягчил отношение. Он перевидал их в Москве немало, среди них попадались такие, которые, несмотря на неизбывную нутряную слякоть, на поверку выходили покрепче иных центровых авторитетов.
Чего уж говорить о Хакасском. Тот всегда стелил мягко, а спать – лучше вовсе не ложись. Глядя в чистые, светлые Сашины очи, Рашидов думал, что если придется его убирать, а когда-нибудь непременно придется, то он сделает это по возможности безболезненно, по-дружески.
– Ай, Саня-джан, – проговорил Рашидов капризно. – Не люблю рыхлого клиента. Этот город слишком мягкий, в нем полно ученых людей. Их давишь, сок течет, а писку почти не слышно. Это опасно. Надо поторопиться.
– Конкретно, что имеешь в виду?
– Если кто-то воду мутит, в этой сырости не распознаешь. Они все на одно лицо. Мухоморы поганые.
Он прав, подумал Хакасский. В федулинской тине легко затаиться. Вон бешеного мужика так и не удалось поймать, и он, возможно, до сих пор прячется в городе.
Когда брали Щелково, было легче. Там сплошь мастеровые, пропойцы. На запах сивухи приходили скопом, как раки из-под коряг.
– По последним сводкам сколько осталось лишнего поголовья?
– Тысяч сорок, не больше. Можно для страховки сократить дневную норму.
– Сколько времени понадобится на окончательный отсев?
– Месяца в полтора-два уложимся. Если Монастырский, сволочь недорезанная, не помешает.
– Какой ему резон мешать?
– Почуял чего-то гад. За кресло держится. Он же маньяк. Навроде президента. Ему только власти дай. Хоть над обезьянами.
– Что у него осталось?
Рашидов допил нарзан, сыто рыгнул.
– Да ничего. Банчок "Альтаир" на ладан дышит, фонд этот вшивый "В защиту памятников" у нас под контролем, через него отмываемся потихоньку, – вот и все.
Знаешь, Саня, мне его немного жалко. Он ведь надеется на Гаркави, мента ссученого. Раз в неделю чек ему шлет на пятьдесят тысяч. Старой крысе эмведешной верит, как маме родной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114