Деньги у меня тут, под подушкой.
К вечеру перемена в Бабушке была уже всем заметна. Диагноз доктора Айзика был краток и прост: это была смерть, конец. Он сказал это Семье в более мягких выражениях, но смысл был тот же и всем ясен. Бабушка умирала. Тот таинственный источник, откуда почерпается организмом его энергия, иссяк, для Бабушки не осталось ни капли. От этого нет лекарства.
Слова доктора повергли Мать в отчаяние, но они же вытрезвили миссис Парриш. Она пошла на кухню, приказала Кану нанять еще одну прислугу и сказала, что теперь она сама займется хозяйством и, кроме нее, чтоб никого и ничем не беспокоили. Кан сначала обрадовался, но, встретив взгляд миссис Парриш, понял новую ситуацию и несколько испугался. Затем она велела устроить Лидину постель у себя в комнате, а Димину – у Черновых. У японцев она выключила радио, а мистера Суна просила проверить бумаги новой прислуги. Провизию она заказала по телефону – ив первый раз те из членов семьи, кто мог есть, имели ужин из трех блюд.
Рано утром, на заре, Бабушка позвала:
– Таня, посиди около меня, я на тебя посмотрю.
И после некоторого молчания попросила виноватым голосом, как бы прося извинения за доставляемое беспокойство:
– Пригласите священника. Пора совершить миропомазание.
Это был конец. После этого уже не оставалось надежды. Матери показалось, что и она умрет с Бабушкой. Разве не прожили они всю жизнь вместе? Они никогда не разлучались. Даже в тюрьме они были в одной камере. Можно ли их разлучить? Что останется, если от Матери отнять Бабушку? Сможет ли эта часть их обоюдного существа жить? Отделима ли она? Будет ли она жизнеспособна?
И все же Мать жила и двигалась, приготовляя Бабушку к таинству миропомазания. Она одела ее в белое и накрыла белым. Бабушке уже было не тепло и не холодно. Она уже не знала, удобно ли ей лежать или неудобно. Она не была голодна и не хотела пить.
Пришел священник, зажгли восковые свечи, кадили ладаном. Сняли икону и поставили на стол, покрытый белой скатертью. Там же батюшка положил Евангелие и крест. Вся Семья, кроме Димы, собралась у постели. Анна Петровна и миссис Парриш тоже присутствовали. Было тихо-тихо, только где-то далеко вверху жужжали японские аэропланы.
Священник, старый, бедный и жалкий, покашляв немного, начал молитвы.
Тихим, проникновенным голосом он благословлял бабушку умереть, отпускал ее из этой жизни.
Он обещал ей другой и лучший мир и прекрасную жизнь без печали.
Обряд миропомазания начался. Миро благоухало розами, и казалось, что где-то близко расцвел розовый сад. Священник коснулся глаз Бабушки, глаз, созданных для света, но уходящих во тьму; ее ушей, что слышали и не услышат больше; ее рук, которые много работали и отныне не будут трудиться; подошв ее ног, которые прошли по всем тропинкам людской печали и больше уже никуда не пойдут. Миро очистило ее от житейской пыли, что покрыла ее на пути. Теперь она была от всего очищена, освобождена от всех земных уз; она переплыла свое «житейское море».
Бабушка, со святой покорностью на лице, внимательно следила за обрядом, слушала – и все понимала. Это была ее смерть, это она умирала, и это были ее последние часы на земле.
Священник начал читать последние молитвы, в которых еще нуждалась Бабушка: «Канон на исход души».
«Каплям подобно дождевным» прошли и ее дни. Это ее родных от ее имени призывали: «Плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся».
Мать, Лида и Анна Петровна тихо плакали. Миссис Парриш не понимала читаемого, но и она была глубоко тронута.
– Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается.
Всем стало тяжело и страшно, всем, кроме Бабушки. Ее лицо оставалось ясным и спокойным, и только глаза выражали смущение оттого, что она является причиной таких переживаний.
Когда обряд был закончен, священник поздравил Бабушку: она умирает как христианка, благочестиво и с полной покорностью Божьей воле. Подняв высоко крест, он благословил ее торжественным и величественным жестом и именем Христа, пострадавшего за нее, отпустил ей все грехи.
Теперь все было кончено. Больше ничего нельзя было для нее сделать. Ничто не было опущено или забыто. Бабушка была приготовлена. Ей оставалось благословить каждого члена Семьи и уйти с миром. Прежде всего она хотела видеть Диму.
Все это время Дима, профессор и Собака были в комнате Черновых. Перед микроскопом, рассматривая то живую, то мертвую клетку, профессор объяснял Диме, как в сущности проста смерть. Научно никакой смерти и не было и не могло быть, есть только видоизменение, переход материи из одного состояния в другое. Так и с Бабушкой. Все ее атомы были в порядке, но разрушались клетки, разлагалось то, что было для них цементом. Бабушка разрушалась, распадалась. Временная конгрегация клеток, что и составляло Бабушку, не могла более существовать в целом – не цементируемая. Она распадется, начнутся уже другие, новые конгрегации, но ни одна из них не сможет быть Бабушкой, потому что ни в одну из них не войдут все и исключительно только Бабушкины атомы. Ясно: Бабушка неповторима.
Сначала Диму все это и увлекло и развлекло, но к концу все же стало жутко и неутешно.
Тут Диму позвали в столовую.
И все же он шел без страха. Смерти боятся только трусы. Он подошел тихонько («Не стучи ногами», – сказала Мать) и стал у дивана. С какой нежностью Бабушка смотрела на него! Бледный, слабый ребенок. Сиротка. Сначала мать, потом отец, а теперь и она, бабушка, покидала его. Дима храбро, не мигая, смотрел на нее. И вдруг, внезапно, они друг другу улыбнулись светлой веселой улыбкой. Была еще какая-то связь между ними, которая не разрывалась ничем, даже смертью. Так улыбалась Бабушка, бывало, в трудный для Димы час, и за такой улыбкой следовали слова: «Знаешь, Дима, у меня есть для тебя что-то вкусное!» Но уже Мать отводила Диму в сторону, и Лида стояла на коленях под Бабушкиным благословением «на долгую, счастливую и христианскую жизнь», и «не забудь, когда увидишь Джима, поклонись от меня». Она погладила по голове и коленопреклоненного Петю, а затем благословила Мать, передав ей фамильную икону: «Сбереги» – и дав ей последнее наставление на остаток жизни: «Молись и терпи». Миссис Парриш, в эти дни совершенно трезвая, тоже стала на колени получить – Бабушкино благословение – и этот момент заключил для нее рассказ – историю Бабушкиной жизни. Анна Петровна не благословлялась, она просто поцеловала руку умирающей и уронила на нее несколько капель горячих слез. Но уже входил профессор, и в самом обычном своем настроении – энергичный и бодрый – он желал Бабушке «счастливого пути». Он имел сообщить новость: неизвестная еще планета появилась в поле зрения телескопов, и уже было начал высказывать свои соображения по этому поводу, но Анна Петровна взяла его за руку и повела из столовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
К вечеру перемена в Бабушке была уже всем заметна. Диагноз доктора Айзика был краток и прост: это была смерть, конец. Он сказал это Семье в более мягких выражениях, но смысл был тот же и всем ясен. Бабушка умирала. Тот таинственный источник, откуда почерпается организмом его энергия, иссяк, для Бабушки не осталось ни капли. От этого нет лекарства.
Слова доктора повергли Мать в отчаяние, но они же вытрезвили миссис Парриш. Она пошла на кухню, приказала Кану нанять еще одну прислугу и сказала, что теперь она сама займется хозяйством и, кроме нее, чтоб никого и ничем не беспокоили. Кан сначала обрадовался, но, встретив взгляд миссис Парриш, понял новую ситуацию и несколько испугался. Затем она велела устроить Лидину постель у себя в комнате, а Димину – у Черновых. У японцев она выключила радио, а мистера Суна просила проверить бумаги новой прислуги. Провизию она заказала по телефону – ив первый раз те из членов семьи, кто мог есть, имели ужин из трех блюд.
Рано утром, на заре, Бабушка позвала:
– Таня, посиди около меня, я на тебя посмотрю.
И после некоторого молчания попросила виноватым голосом, как бы прося извинения за доставляемое беспокойство:
– Пригласите священника. Пора совершить миропомазание.
Это был конец. После этого уже не оставалось надежды. Матери показалось, что и она умрет с Бабушкой. Разве не прожили они всю жизнь вместе? Они никогда не разлучались. Даже в тюрьме они были в одной камере. Можно ли их разлучить? Что останется, если от Матери отнять Бабушку? Сможет ли эта часть их обоюдного существа жить? Отделима ли она? Будет ли она жизнеспособна?
И все же Мать жила и двигалась, приготовляя Бабушку к таинству миропомазания. Она одела ее в белое и накрыла белым. Бабушке уже было не тепло и не холодно. Она уже не знала, удобно ли ей лежать или неудобно. Она не была голодна и не хотела пить.
Пришел священник, зажгли восковые свечи, кадили ладаном. Сняли икону и поставили на стол, покрытый белой скатертью. Там же батюшка положил Евангелие и крест. Вся Семья, кроме Димы, собралась у постели. Анна Петровна и миссис Парриш тоже присутствовали. Было тихо-тихо, только где-то далеко вверху жужжали японские аэропланы.
Священник, старый, бедный и жалкий, покашляв немного, начал молитвы.
Тихим, проникновенным голосом он благословлял бабушку умереть, отпускал ее из этой жизни.
Он обещал ей другой и лучший мир и прекрасную жизнь без печали.
Обряд миропомазания начался. Миро благоухало розами, и казалось, что где-то близко расцвел розовый сад. Священник коснулся глаз Бабушки, глаз, созданных для света, но уходящих во тьму; ее ушей, что слышали и не услышат больше; ее рук, которые много работали и отныне не будут трудиться; подошв ее ног, которые прошли по всем тропинкам людской печали и больше уже никуда не пойдут. Миро очистило ее от житейской пыли, что покрыла ее на пути. Теперь она была от всего очищена, освобождена от всех земных уз; она переплыла свое «житейское море».
Бабушка, со святой покорностью на лице, внимательно следила за обрядом, слушала – и все понимала. Это была ее смерть, это она умирала, и это были ее последние часы на земле.
Священник начал читать последние молитвы, в которых еще нуждалась Бабушка: «Канон на исход души».
«Каплям подобно дождевным» прошли и ее дни. Это ее родных от ее имени призывали: «Плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся».
Мать, Лида и Анна Петровна тихо плакали. Миссис Парриш не понимала читаемого, но и она была глубоко тронута.
– Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается.
Всем стало тяжело и страшно, всем, кроме Бабушки. Ее лицо оставалось ясным и спокойным, и только глаза выражали смущение оттого, что она является причиной таких переживаний.
Когда обряд был закончен, священник поздравил Бабушку: она умирает как христианка, благочестиво и с полной покорностью Божьей воле. Подняв высоко крест, он благословил ее торжественным и величественным жестом и именем Христа, пострадавшего за нее, отпустил ей все грехи.
Теперь все было кончено. Больше ничего нельзя было для нее сделать. Ничто не было опущено или забыто. Бабушка была приготовлена. Ей оставалось благословить каждого члена Семьи и уйти с миром. Прежде всего она хотела видеть Диму.
Все это время Дима, профессор и Собака были в комнате Черновых. Перед микроскопом, рассматривая то живую, то мертвую клетку, профессор объяснял Диме, как в сущности проста смерть. Научно никакой смерти и не было и не могло быть, есть только видоизменение, переход материи из одного состояния в другое. Так и с Бабушкой. Все ее атомы были в порядке, но разрушались клетки, разлагалось то, что было для них цементом. Бабушка разрушалась, распадалась. Временная конгрегация клеток, что и составляло Бабушку, не могла более существовать в целом – не цементируемая. Она распадется, начнутся уже другие, новые конгрегации, но ни одна из них не сможет быть Бабушкой, потому что ни в одну из них не войдут все и исключительно только Бабушкины атомы. Ясно: Бабушка неповторима.
Сначала Диму все это и увлекло и развлекло, но к концу все же стало жутко и неутешно.
Тут Диму позвали в столовую.
И все же он шел без страха. Смерти боятся только трусы. Он подошел тихонько («Не стучи ногами», – сказала Мать) и стал у дивана. С какой нежностью Бабушка смотрела на него! Бледный, слабый ребенок. Сиротка. Сначала мать, потом отец, а теперь и она, бабушка, покидала его. Дима храбро, не мигая, смотрел на нее. И вдруг, внезапно, они друг другу улыбнулись светлой веселой улыбкой. Была еще какая-то связь между ними, которая не разрывалась ничем, даже смертью. Так улыбалась Бабушка, бывало, в трудный для Димы час, и за такой улыбкой следовали слова: «Знаешь, Дима, у меня есть для тебя что-то вкусное!» Но уже Мать отводила Диму в сторону, и Лида стояла на коленях под Бабушкиным благословением «на долгую, счастливую и христианскую жизнь», и «не забудь, когда увидишь Джима, поклонись от меня». Она погладила по голове и коленопреклоненного Петю, а затем благословила Мать, передав ей фамильную икону: «Сбереги» – и дав ей последнее наставление на остаток жизни: «Молись и терпи». Миссис Парриш, в эти дни совершенно трезвая, тоже стала на колени получить – Бабушкино благословение – и этот момент заключил для нее рассказ – историю Бабушкиной жизни. Анна Петровна не благословлялась, она просто поцеловала руку умирающей и уронила на нее несколько капель горячих слез. Но уже входил профессор, и в самом обычном своем настроении – энергичный и бодрый – он желал Бабушке «счастливого пути». Он имел сообщить новость: неизвестная еще планета появилась в поле зрения телескопов, и уже было начал высказывать свои соображения по этому поводу, но Анна Петровна взяла его за руку и повела из столовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82