.. Сергей, ковылявший последним, стремительно бросился к середине моста и солдатиком прыгнул вниз.
“И напрасно, – подумал я, быстро сбегая с моста. – Не найдет он их в воде. Волны высокие, да и дождь стоит стеной”.
Мосты в горах всегда строят в теснинах, в которых, естественно, скорость течения и глубина больше, чем в других местах. В частности, под этим мостом глубина реки была не менее трех метров. А двадцатью метрами ниже по течению начинался перекат корове по колено. К нему-то я и побежал с тайной надеждой узреть не раз уже виденную в подобных ситуациях картину.
И надежды мои оправдались! Ишак, заякоренный сползшими к заду мешками с золотом, сидел (буквально) на середине переката, сидел мордой к устью реки. Остальные трое потерпевших стояли вокруг него, держась за седло и вьючные веревки. Сергей гоготал и размахивал свободной рукой, девушки, похоже, тоже не грустили.
Вдоволь насладясь этой густо заштрихованной ливнем картиной, я полез в воду. Следом за мной пошел Бабек, к этому времени уже припарковавший ослов, благополучно миновавших мост. Вдвоем с ним мы вывели на берег девушек и тут же вернулись вытаскивать Сильного.
Как я и предполагал, спасение ишака оказалось весьма сложным делом. Осел отказывался стать на ноги, брыкался, крутил мордой. Короче, всем своим видом показывал, что ему хорошо и лучшего положения он для себя не желает. В конце концов, уже вчистую выдохшись, мы пошли на крайние меры: я и Бабек, став по бокам упрямого животного, приподняли намокшие и потому невероятно тяжелые вьючные укладки с золотом, а Кивелиди, сделав паузу, бросил увесистый камень, целясь в то место, где смыкались задние ноги и брюхо осла. Осел невообразимо обидевшись, мгновенно вскочил на ноги и побрел к берегу. Сергей же, отброшенный мощным толчком передних ног животного, упал в воду и скрылся с наших глаз.
Мы пошли за ним сквозь дождь и метров через десять увидели его, выковыривающего что-то из дна реки. Это был мой молоток! Старый добрый молоток! С наконечником, снятым с ледоруба, с наваренной муфтой, с ручкой из крепкого, витого иргая, пропитанной многократно машинным маслом! Двадцать лет назад, переправляясь вброд километром выше, я выпустил его из рук...
Выбравшись на берег, мы бросились к сакле с неповрежденной крышей. Рядом с ней топтался Житник, не пожелавший расстаться с золотоносными ишаками и потому мокнувший бок об бок с ними. Мы оставили ему Сильного, вошли в саклю и уселись в ней на корточках, изрядно потеснив Федю и менее дружелюбных женщин Среднего Востока. Освоившись, Наташа принялась недоуменно разглядывать помещение.
– Неужели здесь люди жили? – спросила она Бабека, подняв глаза к заплесневевшим потолочинам.
– Не только жил, но рожал тоже, – ответил он, протянув Наташе валявшуюся в углу разломанную детскую кровать-колыбельку. Деревянная, когда-то раскрашенная яркими красками, она притягивала взоры и рождала у девушек умиленные улыбки.
– А зачем тут отверстие посередине сделано? – рассматривая кроватку, удивилась Наташа.
– Детский жопа там торчит. Маленький матрас, простыня тоже с дырка делают. Удобный очень, когда дети очень многа. Ребенка прямо в дырка писает и какает. Мама не нада билье савсем менять... Еще ребенок мала кричит – никогда не мокрий...
– А если мальчик? Они ведь верх писают? Фонтанчиком? Неужели их на животе все время держат?
– Если мальчик, то пиписка турубка одевают. И он в этот турубка все время писает, пока ходить не будет.
– Да... – протянула озадаченная Наташа, оглядывая неровные каменные стены, сырой земляной пол и запотевший потолок. – И тут детки бегали, а самый маленький лежал с голой попкой в этой колыбельке и писал в трубку. И горько плакал...
В это время ливень ослаб, а через минуту и вовсе прекратился. Дырявую сланцевую крышу сразу же заткнула небесная синь.
Мы высыпали наружу и, сломав на дрова оконные и дверные рамы одного из обвалившихся домов, разожгли на галечном берегу костер. Однако, как только он разгорелся, его пришлось перенести повыше – река угрожающе вздулась, и воды ее все ближе и ближе подбирались к нам.
Через двадцать минут наша одежда практически полностью высохла, и мы смогли продолжить путь.
Перед уходом предусмотрительный Бабек срубил с тальника, росшего посередине кишлака, несколько стоек для палаток и пару толстых сухих ветвистых сучьев на костер. Стойки он вручил нам в качестве временных посохов, а сучья прикрепил за комли к бокам одного из ишаков.
Уходя из кишлака, я оглянулся, чтобы напоследок еще раз проникнутся его очарованием. Но в глаза бросился тальник с обрубленными и обломанными ветвями. Вот так вот всегда... “Перед нами все цветет, за нами все горит”...
Когда мы отошли от кишлака метров на пятьсот и начали взбираться на надпойменную террасу, Бабек вдруг закричал, указывая пальцем в сторону Тагобикуля: “Смотри, смотри – мост ломался, в река падает!”.
Мы все враз обернулись и увидели корявые бревна, несущиеся в коричневом пенящемся потоке...
9. Последний привал. – Появляются гости. – Бабек спасает Фатиму. – Банкет на пленэре.
Меньше, чем через час наш караван прибыл на место последнего привала. Свернув с зиддинской тропы вправо, мы очутились в узком уютном ущелье, в верховьях которого был перевал, вернее седловина, ведущая к Пиндару. Солнце уже падало к горизонту, горы, ожившие в косых его лучах, притягивали глаза своей спокойной красотой.
Люблю горы. Мне подолгу приходилось работать в тайге, тундре, пустыне и в промежутках между ними.
Тайга давит, в ней ты как пчела в густой и высокой траве; она красива извне, сбоку. Особенно в Приморье, когда ободранный колючками аралии и элеутерококка, облепленный энцефалитными клещами вываливаешься из нее на высокие, изумительно красивые берега Японского моря.
А тундра... Я знал людей, которые подолгу рассказывали о прелестях ее просторов. Но любоваться ей лучше с вертолета, как впрочем, и пустыней – они не любят людей.
Землю оживляют горы... Горы – это музыка природы, главное ее движение... Эта музыка, зарождается в глубине Земли и все гладкое, ровное, поверхностное вздыбливается и устремляется к небесам. Да, на это требуются миллионы лет... И потому эту музыку не услышать, можно лишь почувствовать отдельные ее ноты, вернее отголоски этих нот – шум горного потока, гул землетрясения, шепот лавины!
Горы – это сама жизнь, в них есть верх, и есть низ. Ты стоишь внизу и знаешь – ты можешь подняться на самый верх, не в этом месте, так в другом. И наверху ты знаешь, что здесь ты не навсегда. Там это сразу становится понятным – наверху нельзя быть всегда. Не нужно быть всегда... Человек должен спускаться.
Как только мы развьючили ишаков, Сергей потребовал сдать ему все автоматные рожки и ружейные патроны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
“И напрасно, – подумал я, быстро сбегая с моста. – Не найдет он их в воде. Волны высокие, да и дождь стоит стеной”.
Мосты в горах всегда строят в теснинах, в которых, естественно, скорость течения и глубина больше, чем в других местах. В частности, под этим мостом глубина реки была не менее трех метров. А двадцатью метрами ниже по течению начинался перекат корове по колено. К нему-то я и побежал с тайной надеждой узреть не раз уже виденную в подобных ситуациях картину.
И надежды мои оправдались! Ишак, заякоренный сползшими к заду мешками с золотом, сидел (буквально) на середине переката, сидел мордой к устью реки. Остальные трое потерпевших стояли вокруг него, держась за седло и вьючные веревки. Сергей гоготал и размахивал свободной рукой, девушки, похоже, тоже не грустили.
Вдоволь насладясь этой густо заштрихованной ливнем картиной, я полез в воду. Следом за мной пошел Бабек, к этому времени уже припарковавший ослов, благополучно миновавших мост. Вдвоем с ним мы вывели на берег девушек и тут же вернулись вытаскивать Сильного.
Как я и предполагал, спасение ишака оказалось весьма сложным делом. Осел отказывался стать на ноги, брыкался, крутил мордой. Короче, всем своим видом показывал, что ему хорошо и лучшего положения он для себя не желает. В конце концов, уже вчистую выдохшись, мы пошли на крайние меры: я и Бабек, став по бокам упрямого животного, приподняли намокшие и потому невероятно тяжелые вьючные укладки с золотом, а Кивелиди, сделав паузу, бросил увесистый камень, целясь в то место, где смыкались задние ноги и брюхо осла. Осел невообразимо обидевшись, мгновенно вскочил на ноги и побрел к берегу. Сергей же, отброшенный мощным толчком передних ног животного, упал в воду и скрылся с наших глаз.
Мы пошли за ним сквозь дождь и метров через десять увидели его, выковыривающего что-то из дна реки. Это был мой молоток! Старый добрый молоток! С наконечником, снятым с ледоруба, с наваренной муфтой, с ручкой из крепкого, витого иргая, пропитанной многократно машинным маслом! Двадцать лет назад, переправляясь вброд километром выше, я выпустил его из рук...
Выбравшись на берег, мы бросились к сакле с неповрежденной крышей. Рядом с ней топтался Житник, не пожелавший расстаться с золотоносными ишаками и потому мокнувший бок об бок с ними. Мы оставили ему Сильного, вошли в саклю и уселись в ней на корточках, изрядно потеснив Федю и менее дружелюбных женщин Среднего Востока. Освоившись, Наташа принялась недоуменно разглядывать помещение.
– Неужели здесь люди жили? – спросила она Бабека, подняв глаза к заплесневевшим потолочинам.
– Не только жил, но рожал тоже, – ответил он, протянув Наташе валявшуюся в углу разломанную детскую кровать-колыбельку. Деревянная, когда-то раскрашенная яркими красками, она притягивала взоры и рождала у девушек умиленные улыбки.
– А зачем тут отверстие посередине сделано? – рассматривая кроватку, удивилась Наташа.
– Детский жопа там торчит. Маленький матрас, простыня тоже с дырка делают. Удобный очень, когда дети очень многа. Ребенка прямо в дырка писает и какает. Мама не нада билье савсем менять... Еще ребенок мала кричит – никогда не мокрий...
– А если мальчик? Они ведь верх писают? Фонтанчиком? Неужели их на животе все время держат?
– Если мальчик, то пиписка турубка одевают. И он в этот турубка все время писает, пока ходить не будет.
– Да... – протянула озадаченная Наташа, оглядывая неровные каменные стены, сырой земляной пол и запотевший потолок. – И тут детки бегали, а самый маленький лежал с голой попкой в этой колыбельке и писал в трубку. И горько плакал...
В это время ливень ослаб, а через минуту и вовсе прекратился. Дырявую сланцевую крышу сразу же заткнула небесная синь.
Мы высыпали наружу и, сломав на дрова оконные и дверные рамы одного из обвалившихся домов, разожгли на галечном берегу костер. Однако, как только он разгорелся, его пришлось перенести повыше – река угрожающе вздулась, и воды ее все ближе и ближе подбирались к нам.
Через двадцать минут наша одежда практически полностью высохла, и мы смогли продолжить путь.
Перед уходом предусмотрительный Бабек срубил с тальника, росшего посередине кишлака, несколько стоек для палаток и пару толстых сухих ветвистых сучьев на костер. Стойки он вручил нам в качестве временных посохов, а сучья прикрепил за комли к бокам одного из ишаков.
Уходя из кишлака, я оглянулся, чтобы напоследок еще раз проникнутся его очарованием. Но в глаза бросился тальник с обрубленными и обломанными ветвями. Вот так вот всегда... “Перед нами все цветет, за нами все горит”...
Когда мы отошли от кишлака метров на пятьсот и начали взбираться на надпойменную террасу, Бабек вдруг закричал, указывая пальцем в сторону Тагобикуля: “Смотри, смотри – мост ломался, в река падает!”.
Мы все враз обернулись и увидели корявые бревна, несущиеся в коричневом пенящемся потоке...
9. Последний привал. – Появляются гости. – Бабек спасает Фатиму. – Банкет на пленэре.
Меньше, чем через час наш караван прибыл на место последнего привала. Свернув с зиддинской тропы вправо, мы очутились в узком уютном ущелье, в верховьях которого был перевал, вернее седловина, ведущая к Пиндару. Солнце уже падало к горизонту, горы, ожившие в косых его лучах, притягивали глаза своей спокойной красотой.
Люблю горы. Мне подолгу приходилось работать в тайге, тундре, пустыне и в промежутках между ними.
Тайга давит, в ней ты как пчела в густой и высокой траве; она красива извне, сбоку. Особенно в Приморье, когда ободранный колючками аралии и элеутерококка, облепленный энцефалитными клещами вываливаешься из нее на высокие, изумительно красивые берега Японского моря.
А тундра... Я знал людей, которые подолгу рассказывали о прелестях ее просторов. Но любоваться ей лучше с вертолета, как впрочем, и пустыней – они не любят людей.
Землю оживляют горы... Горы – это музыка природы, главное ее движение... Эта музыка, зарождается в глубине Земли и все гладкое, ровное, поверхностное вздыбливается и устремляется к небесам. Да, на это требуются миллионы лет... И потому эту музыку не услышать, можно лишь почувствовать отдельные ее ноты, вернее отголоски этих нот – шум горного потока, гул землетрясения, шепот лавины!
Горы – это сама жизнь, в них есть верх, и есть низ. Ты стоишь внизу и знаешь – ты можешь подняться на самый верх, не в этом месте, так в другом. И наверху ты знаешь, что здесь ты не навсегда. Там это сразу становится понятным – наверху нельзя быть всегда. Не нужно быть всегда... Человек должен спускаться.
Как только мы развьючили ишаков, Сергей потребовал сдать ему все автоматные рожки и ружейные патроны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99