Вместо люстры зажгла бра, приглушила звук телевизора. Словно хотела убрать лишнее, мешающее успокоиться.
Хотя, чтобы убрать это лишнее, надо вычеркнуть прожитый день. Стереть картину гонимой по улице толпы. Забыть стальной блеск мокрых касок. Взлетающие без устали дубинки. Испуганно замершие фигуры в окнах близлежащих домов. Мелькнувшего среди омоновцев офицера, похожего на Мишку. Стоявшую на коленях женщину. В конце концов, синяки на плече и спине от демократизаторов, доставших его в тот миг, когда уводил женщину из-под ударов.
– Я прилягу рядом?
Не дожидаясь ответа, Нина сбросила халатик и стеснительно быстро юркнула в одних трусиках к нему под одеяло. Замерла, то ли согреваясь, то ли боясь потревожить, и только потом начала устраиваться поудобнее.
Затаившись, он отмечал, как прикасаются к нему ее колени, бедра. До щеки дотронулась мягкая, невесомая ладонь. Пальчики дошли до губ и замерли, ожидая ответа. Чуть повернув лицо, Андрей притронулся-поцеловал острые ноготки Нины, и она в знак благодарности и признательности прижалась к нему чуть сильнее.
– Как давно я мечтала об этом, – тихо призналась танцовщица, и он скорее додумал ее слова, чем расслышал их.
Он опять поцеловал ее ладонь, но мягкая, обнаженная рука поманила его губы дальше – к изгибу локтя, плечу, к упругому подъему груди. Помогая Андрею преодолеть сомнения и нерешительность, Нина приподняла плечико, высвобождая грудь из-под одеяла. Взгляд Тарасевича случайно упал на перевернутую комнатную тапочку с впившейся в подошву кнопкой, и этот житейский штрих неожиданно затмил, отодвинул прошлое танцовщицы, представил хозяйку квартиры усталой, земной, домашней женщиной. Как Зита…
Пронесшееся сравнение отбросило его обратно на подушку.
– Что с тобой? Больно? – встревоженно притихла Нина, мгновенно почувствовав перемену в его состоянии.
Больно ли ему? Горит не только спина, горит душа, память. Ушло практически все: Зита, дом, служба, исчезла Родина – СССР. Еще раньше его оставили родители. Дельцы мечтали сделать из него убийцу-гладиатора. Сегодня власть попыталась превратить в быдло. И не только одного его. Всех, кто не согласен с нынешними руководителями. У людей – боль от всего происходящего, трагедия, надлом в душе, разрыв, а им ежеминутно с экрана телевизора лоснящиеся и улыбающиеся рожи советуют – наплюйте на все, разотрите и забудьте. Как мы.
А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной – хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные – красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами – перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.
Нина, подумавшая, что это она своим неосторожным движением отпугнула Андрея, лежала рядом виноватая и растерянная. Тарасевич сам прикоснулся к ней: ты ни в чем не виновата, не казнись. Это просто жизнь накуролесила, намесила всякого, заставила даже рядом с женщиной думать о политике. Или мысль всплыла неосознанно, подсознательно, оберегая его память о жене, не давая ей выйти на первый план? Ведь что-то общее, абстрактное любить или ненавидеть всегда легче, чем конкретное, имеющее свое имя. И неужели теперь он обречен вольно или невольно заглушать думы о жене? Как выжить и остаться честным? Кто поможет и спасет?
Танцовщица, как за минуту до этого он сам, тоже поцеловала сначала его пальцы, потом ладонь, руку, плечо.
– Я знаю, что тебе тяжело, – прошептала она около самого уха. – И готова сделать все, чтобы тебе хоть немного стало легче.
Андрей потерся щекой о плечо Нины. Ее ласка, заботливость, трепетная близость напряженного тела все же уводили из страшных событий сегодняшнего дня, побуждали к ответным ласкам. И он сдался, отогнав мысли о Зите. А когда на глаза снова попалась перевернутая тапочка, Андрей притянул к себе гибкое, задрожавшее женское тело…
– Как давно я мечтала об этом, – повторила Нина, когда одновременно взорвалась кипевшая в них энергия и они, успокаивая дыхание, затем обессиленно гладили друг друга подушечками пальцев.
– Наверное, нехорошо признаваться в этом, но я с первой встречи хотела, чтобы у нас так произошло, – задумчиво глядя на Андрея, созналась танцовщица. – Ты сразу выделился в «Стрельце», потому что не говорил о деньгах. А у нас все говорили только о них. Я сопротивлялась своему желанию, пыталась не замечать тебя, грубила, но в мыслях сама шла к тебе. Я ненормальная? – спросила счастливо.
– Ненормальная, – улыбаясь, подтвердил Тарасевич. – Мне порой казалось, что твоя ненависть ко мне сильнее, чем у всей латвийской полиции, вместе взятой.
– А так, наверное, и было. Ненавидела, потому что знала, какая я… сама… в твоих глазах.
– Давай сегодня не будем ни о прошлом, ни о будущем.
Нина глубоко вздохнула, сознавая несбыточность пожелания и прижимаясь к Андрею…
Два часа назад, когда он позвонил к ней в дверь, а его долго, не узнавая, рассматривали в глазок, Андрей еще не знал, как отнесется к его полночному пришествию танцовщица. Но Нина так торопливо завозилась с замком, так откровенно обрадованно бросилась ему на шею, что его сомнения испарились сами собой.
– Ты жив, – шептала Нина, счастливо, со слезами в глазах, глядя на него. – Господи, ты жив.
Не засмущалась ночного открытого халатика, не смутилась своего порыва нежности, словно до этого они были близки и теперь встретились после долгой разлуки.
Единственное, что откровенно поспешила сообщить – о своем сегодняшнем положении:
– А я ухожу из «Стрельца». Кот сказал: «Уходи».
Уходит – и нет постыдного прошлого. Хорошо.
– Но это – ерунда. Важно, что ты жив и здесь, – тут же загасила хозяйка вспыхнувшую в глазах Андрея неприятную искорку. – Ой, какой же ты мокрый и холодный. Теперь – слушать только меня. Все разговоры – потом, а сначала – в ванную. Погоди, только уберу там свою женскую декорацию. Все, милости прошу.
Закрутила, раскомандовалась – легко, в охотку, чувствуя, что ее послушаются.
– Вот полотенце, мужской одежды на смену нет, взамен возьми простыню. Будешь банщиком…
Осеклась, вспомнив про настоящую баню. Сколько раз им еще осекаться, притираться друг к другу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Хотя, чтобы убрать это лишнее, надо вычеркнуть прожитый день. Стереть картину гонимой по улице толпы. Забыть стальной блеск мокрых касок. Взлетающие без устали дубинки. Испуганно замершие фигуры в окнах близлежащих домов. Мелькнувшего среди омоновцев офицера, похожего на Мишку. Стоявшую на коленях женщину. В конце концов, синяки на плече и спине от демократизаторов, доставших его в тот миг, когда уводил женщину из-под ударов.
– Я прилягу рядом?
Не дожидаясь ответа, Нина сбросила халатик и стеснительно быстро юркнула в одних трусиках к нему под одеяло. Замерла, то ли согреваясь, то ли боясь потревожить, и только потом начала устраиваться поудобнее.
Затаившись, он отмечал, как прикасаются к нему ее колени, бедра. До щеки дотронулась мягкая, невесомая ладонь. Пальчики дошли до губ и замерли, ожидая ответа. Чуть повернув лицо, Андрей притронулся-поцеловал острые ноготки Нины, и она в знак благодарности и признательности прижалась к нему чуть сильнее.
– Как давно я мечтала об этом, – тихо призналась танцовщица, и он скорее додумал ее слова, чем расслышал их.
Он опять поцеловал ее ладонь, но мягкая, обнаженная рука поманила его губы дальше – к изгибу локтя, плечу, к упругому подъему груди. Помогая Андрею преодолеть сомнения и нерешительность, Нина приподняла плечико, высвобождая грудь из-под одеяла. Взгляд Тарасевича случайно упал на перевернутую комнатную тапочку с впившейся в подошву кнопкой, и этот житейский штрих неожиданно затмил, отодвинул прошлое танцовщицы, представил хозяйку квартиры усталой, земной, домашней женщиной. Как Зита…
Пронесшееся сравнение отбросило его обратно на подушку.
– Что с тобой? Больно? – встревоженно притихла Нина, мгновенно почувствовав перемену в его состоянии.
Больно ли ему? Горит не только спина, горит душа, память. Ушло практически все: Зита, дом, служба, исчезла Родина – СССР. Еще раньше его оставили родители. Дельцы мечтали сделать из него убийцу-гладиатора. Сегодня власть попыталась превратить в быдло. И не только одного его. Всех, кто не согласен с нынешними руководителями. У людей – боль от всего происходящего, трагедия, надлом в душе, разрыв, а им ежеминутно с экрана телевизора лоснящиеся и улыбающиеся рожи советуют – наплюйте на все, разотрите и забудьте. Как мы.
А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной – хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные – красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами – перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.
Нина, подумавшая, что это она своим неосторожным движением отпугнула Андрея, лежала рядом виноватая и растерянная. Тарасевич сам прикоснулся к ней: ты ни в чем не виновата, не казнись. Это просто жизнь накуролесила, намесила всякого, заставила даже рядом с женщиной думать о политике. Или мысль всплыла неосознанно, подсознательно, оберегая его память о жене, не давая ей выйти на первый план? Ведь что-то общее, абстрактное любить или ненавидеть всегда легче, чем конкретное, имеющее свое имя. И неужели теперь он обречен вольно или невольно заглушать думы о жене? Как выжить и остаться честным? Кто поможет и спасет?
Танцовщица, как за минуту до этого он сам, тоже поцеловала сначала его пальцы, потом ладонь, руку, плечо.
– Я знаю, что тебе тяжело, – прошептала она около самого уха. – И готова сделать все, чтобы тебе хоть немного стало легче.
Андрей потерся щекой о плечо Нины. Ее ласка, заботливость, трепетная близость напряженного тела все же уводили из страшных событий сегодняшнего дня, побуждали к ответным ласкам. И он сдался, отогнав мысли о Зите. А когда на глаза снова попалась перевернутая тапочка, Андрей притянул к себе гибкое, задрожавшее женское тело…
– Как давно я мечтала об этом, – повторила Нина, когда одновременно взорвалась кипевшая в них энергия и они, успокаивая дыхание, затем обессиленно гладили друг друга подушечками пальцев.
– Наверное, нехорошо признаваться в этом, но я с первой встречи хотела, чтобы у нас так произошло, – задумчиво глядя на Андрея, созналась танцовщица. – Ты сразу выделился в «Стрельце», потому что не говорил о деньгах. А у нас все говорили только о них. Я сопротивлялась своему желанию, пыталась не замечать тебя, грубила, но в мыслях сама шла к тебе. Я ненормальная? – спросила счастливо.
– Ненормальная, – улыбаясь, подтвердил Тарасевич. – Мне порой казалось, что твоя ненависть ко мне сильнее, чем у всей латвийской полиции, вместе взятой.
– А так, наверное, и было. Ненавидела, потому что знала, какая я… сама… в твоих глазах.
– Давай сегодня не будем ни о прошлом, ни о будущем.
Нина глубоко вздохнула, сознавая несбыточность пожелания и прижимаясь к Андрею…
Два часа назад, когда он позвонил к ней в дверь, а его долго, не узнавая, рассматривали в глазок, Андрей еще не знал, как отнесется к его полночному пришествию танцовщица. Но Нина так торопливо завозилась с замком, так откровенно обрадованно бросилась ему на шею, что его сомнения испарились сами собой.
– Ты жив, – шептала Нина, счастливо, со слезами в глазах, глядя на него. – Господи, ты жив.
Не засмущалась ночного открытого халатика, не смутилась своего порыва нежности, словно до этого они были близки и теперь встретились после долгой разлуки.
Единственное, что откровенно поспешила сообщить – о своем сегодняшнем положении:
– А я ухожу из «Стрельца». Кот сказал: «Уходи».
Уходит – и нет постыдного прошлого. Хорошо.
– Но это – ерунда. Важно, что ты жив и здесь, – тут же загасила хозяйка вспыхнувшую в глазах Андрея неприятную искорку. – Ой, какой же ты мокрый и холодный. Теперь – слушать только меня. Все разговоры – потом, а сначала – в ванную. Погоди, только уберу там свою женскую декорацию. Все, милости прошу.
Закрутила, раскомандовалась – легко, в охотку, чувствуя, что ее послушаются.
– Вот полотенце, мужской одежды на смену нет, взамен возьми простыню. Будешь банщиком…
Осеклась, вспомнив про настоящую баню. Сколько раз им еще осекаться, притираться друг к другу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67