Валентинов с негодованием корил себя за подозрительность, но невольно думалось о ночных притонах, картах, тайных пирушках, порочных женщинах.
– Игорь Саввович, – вдруг решительно сказал Валентинов, – простите, но у меня такое впечатление, что вы гаснете, угасаете. Со стороны, еще раз простите, представляется, что вы изо дня в день как бы теряете интерес к жизни.
Валентинов затаился, задержал дыхание, чтобы видеть лицо сына, его глаза – глаза бабушки, понимать, что чувствует и думает Игорь Саввович, когда речь идет о таких важных, значительных, опасных вещах. «Я огорошил его, – думал Сергей Сергеевич, – однако у меня нет выхода! Это мой сын».
Игорь Саввович был глух и нем. Как всегда, он думал о чем-то своем, и, как всегда, казалось, что выражение его лица не увязывалось с мыслями, а если и увязывалось, то на пустяках: хочется воды – лицо отразит жажду, хочется развлечься – лицо отразит скуку.
– Знаете, что обо мне говорят наши прогрессисты? – лениво спросил Игорь Саввович, меняя положение туловища. – Они говорят: «Гольцов будет работать восемнадцать часов подряд, чтобы в течение восьми рабочих часов ничего не делать!»
Валентинов охнул, ахнул, откидываясь назад, навзрыд захохотал. Он и понятия не имел о том, что Игорь Саввович сейчас завидует ему, что тридцатилетний гость – родной сын – хотел бы уметь хохотать «по-валентиновски»,
– А знаете, как в тресте называют вас? – вежливо спросил Игорь Саввович.
– Как?
– Водолазом.
– Почему?
– Ну уж вот этого я вам никогда не скажу…
Чудак! Валентинов давно знал, почему его прозвали Водолазом. Два десятка лет прошло с тех пор, как он случайно произнес фразу, сделавшуюся крылатой: «Знаете, сколько нужно водолазов, чтобы поднять деревянное дно одного только Чулыма? Не знаете? А вот я знаю, да-с! Ровно столько же, сколько топляков. Итак, долой молевой сплав!»
– Игорь Саввович, почему вы так замкнуты, скованны, грустны?
Всего пять лет назад Валентинов увидел живого, веселого, общительного молодого человека, начальника Весенинского сплавного участка, вдруг заговорившего голосом матери Елены Платоновны. Бабушкины глаза блестели, грудь – атлета, мощные руки по-мужицки полусогнуты, улыбка свежая и доброжелательная; современен, спортивен. А теперь? Он медленно угасал, этот Игорь Саввович, сын главного инженера!
– Что с вами? – с тоской и болью спросил Валентинов. – Я вас спрашиваю, Игорь Саввович?,
Гольцов, сын, родной сын, приподнял, как гоголевский Вий, сонные свинцовые веки, бросил мгновенный острый взгляд на Валентинова и опять ушел в себя. Боже! Минутами Валентинову мерещилось такое, что приходилось насильственно улыбаться: сын казался таким странным, словно не был землянином или был изготовлен по заданной кибернетической схеме. Надо умываться – умывается, надо звонить речникам – звонит, надо уходить с работы – уходит.
«Сергей! – пять лет назад сказала о сыне Елена. – Он большой, сильный парень, он умный, тонкий, но он совсем не знает, что это такое – жизнь. Он мощный интеллект, он способен на многое, но я, мать, тоже никогда не знаю, чего от него можно ждать. Игорь – или очень крупная личность, или выдающаяся посредственность!» И это говорила женщина, которая никогда не ошибалась, женщина, которая умела разобраться в людях и обстановке с точностью и быстротой электронно-счетной машины! Она тоже не знала, кто он такой, их сын?!
– А вот и кофе приехал!
С подносом в руках в кабинет входила Надежда Георгиевна. Остановившись в нескольких метрах от них, она покачала головой и въедливо сказала:
– Посмотрите, Игорь Саввович, как обращается с родной матерью ваш Валентинов! Не стыдно тебе, Сергей, что я таскаю тяжести, а каталка – я ее называю чертовой каталкой – не раскладывается… Не стыдно тебе, Валентинов?
– Я принесу столик, – весело и охотно сказал Игорь Саввович и поднялся, пошел в прихожую, скрылся там на несколько секунд, а затем появился со сложенным столиком-коляской. Подойдя к креслам, Игорь Саввович в раздумье остановился, помедлив, резко повернулся на каблуках в ту сторону, куда должен был повернуть столик… У Валентинова перехватило дыхание… Лена! Живая, молодая и прекрасная женщина стояла перед ним. Лена повернулась на каблуках, оказавшись спиной к Валентинову, взялась обеими руками за концы длинной трофейной косынки, накинутой на плечи. Она уходила, и, казалось, Лена несла воду на коромысле: ноги переступали мелко, осторожно, чтобы ведра не качались. Секунду назад она сказала: «Итак, я исчезаю, Валентинов! Ты сам понимаешь, что я права…» Уходя, она уносила трепетный, вздувшийся, живой, горячий живот… «Я тебя люблю, Сергей, я больше никого не полюблю. Это невозможно после Валентинова. Таких людей, как ты, на земле больше нет. Думаю, ты мне приснился… И молчи, молчи, молчи!»
– Вот я и говорю, что в доме нет мужчины! – издалека доносилось до Валентинова. – Недаром в спальне у Сергея третий год валяются какие-то гантели… Тебе должно быть стыдно, Сергей, перед Игорем Саввовичем!
Встряхнув головой, Валентинов вернулся к действительности. Стояла в дверях мать, сидел в кресле тот, кого только что уносили в трепетном горячем животе, и не знал, что кабинет – его дом, хозяин кабинета – его отец. Не знал Игорь Саввович и того, что вся эта история с каталкой-столиком разыгрывалась только для того, чтобы сын, раскладывая столик, повернулся на каблуках, чтобы его отец… «Боже мой, что происходит? – с отвращением к себе подумал Валентинов. – Что я делаю, безумный! Мой сын в опасности, а я хочу в нем видеть только его мать… Боже, неужели даже отец и сын не могут быть одним человеком?»
– Угощайтесь, Игорь Саввович, угощайтесь!
«Свое дело я оставлю сыну, родному сыну! – с ожесточением и вдруг нахлынувшим счастьем подумал Валентинов. – Я буду работать сутками, я его закрою грудью, как амбразуру! Он сердцем поймет, что мое дело – его дело, хотя никогда… Боже мой, Игорь никогда, ни-ког-да не узнает, кто такой Валентинов!»
Глава вторая
Друзья
Какими-то странными путями неожиданно даже для самого себя Игорь Саввович в сумерки опять попал на Воскресенскую гору, правда, с западной стороны, противоположной дому Валентинова, но стоял так же высоко над городом, темным, затихающим. От утренних грозных туч и помину не оставалось, выпростался неохотно из-за Роми вялый месяц, какой-то мыльный и неопрятный, свет его тускло ложился на прокаленный за день асфальт, сама Ромь отблеск месяца отражала лениво, по скучной необходимости. Город сверху, в полутьме, казался маленьким, тихим, словно жителей с утра предупредили: «Запирайтесь на замки и толстые железные засовы! Город после десяти вечера будут грабить!»
В центре города напряженно жил только завод резиновой обуви, смрадный и нелепый;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
– Игорь Саввович, – вдруг решительно сказал Валентинов, – простите, но у меня такое впечатление, что вы гаснете, угасаете. Со стороны, еще раз простите, представляется, что вы изо дня в день как бы теряете интерес к жизни.
Валентинов затаился, задержал дыхание, чтобы видеть лицо сына, его глаза – глаза бабушки, понимать, что чувствует и думает Игорь Саввович, когда речь идет о таких важных, значительных, опасных вещах. «Я огорошил его, – думал Сергей Сергеевич, – однако у меня нет выхода! Это мой сын».
Игорь Саввович был глух и нем. Как всегда, он думал о чем-то своем, и, как всегда, казалось, что выражение его лица не увязывалось с мыслями, а если и увязывалось, то на пустяках: хочется воды – лицо отразит жажду, хочется развлечься – лицо отразит скуку.
– Знаете, что обо мне говорят наши прогрессисты? – лениво спросил Игорь Саввович, меняя положение туловища. – Они говорят: «Гольцов будет работать восемнадцать часов подряд, чтобы в течение восьми рабочих часов ничего не делать!»
Валентинов охнул, ахнул, откидываясь назад, навзрыд захохотал. Он и понятия не имел о том, что Игорь Саввович сейчас завидует ему, что тридцатилетний гость – родной сын – хотел бы уметь хохотать «по-валентиновски»,
– А знаете, как в тресте называют вас? – вежливо спросил Игорь Саввович.
– Как?
– Водолазом.
– Почему?
– Ну уж вот этого я вам никогда не скажу…
Чудак! Валентинов давно знал, почему его прозвали Водолазом. Два десятка лет прошло с тех пор, как он случайно произнес фразу, сделавшуюся крылатой: «Знаете, сколько нужно водолазов, чтобы поднять деревянное дно одного только Чулыма? Не знаете? А вот я знаю, да-с! Ровно столько же, сколько топляков. Итак, долой молевой сплав!»
– Игорь Саввович, почему вы так замкнуты, скованны, грустны?
Всего пять лет назад Валентинов увидел живого, веселого, общительного молодого человека, начальника Весенинского сплавного участка, вдруг заговорившего голосом матери Елены Платоновны. Бабушкины глаза блестели, грудь – атлета, мощные руки по-мужицки полусогнуты, улыбка свежая и доброжелательная; современен, спортивен. А теперь? Он медленно угасал, этот Игорь Саввович, сын главного инженера!
– Что с вами? – с тоской и болью спросил Валентинов. – Я вас спрашиваю, Игорь Саввович?,
Гольцов, сын, родной сын, приподнял, как гоголевский Вий, сонные свинцовые веки, бросил мгновенный острый взгляд на Валентинова и опять ушел в себя. Боже! Минутами Валентинову мерещилось такое, что приходилось насильственно улыбаться: сын казался таким странным, словно не был землянином или был изготовлен по заданной кибернетической схеме. Надо умываться – умывается, надо звонить речникам – звонит, надо уходить с работы – уходит.
«Сергей! – пять лет назад сказала о сыне Елена. – Он большой, сильный парень, он умный, тонкий, но он совсем не знает, что это такое – жизнь. Он мощный интеллект, он способен на многое, но я, мать, тоже никогда не знаю, чего от него можно ждать. Игорь – или очень крупная личность, или выдающаяся посредственность!» И это говорила женщина, которая никогда не ошибалась, женщина, которая умела разобраться в людях и обстановке с точностью и быстротой электронно-счетной машины! Она тоже не знала, кто он такой, их сын?!
– А вот и кофе приехал!
С подносом в руках в кабинет входила Надежда Георгиевна. Остановившись в нескольких метрах от них, она покачала головой и въедливо сказала:
– Посмотрите, Игорь Саввович, как обращается с родной матерью ваш Валентинов! Не стыдно тебе, Сергей, что я таскаю тяжести, а каталка – я ее называю чертовой каталкой – не раскладывается… Не стыдно тебе, Валентинов?
– Я принесу столик, – весело и охотно сказал Игорь Саввович и поднялся, пошел в прихожую, скрылся там на несколько секунд, а затем появился со сложенным столиком-коляской. Подойдя к креслам, Игорь Саввович в раздумье остановился, помедлив, резко повернулся на каблуках в ту сторону, куда должен был повернуть столик… У Валентинова перехватило дыхание… Лена! Живая, молодая и прекрасная женщина стояла перед ним. Лена повернулась на каблуках, оказавшись спиной к Валентинову, взялась обеими руками за концы длинной трофейной косынки, накинутой на плечи. Она уходила, и, казалось, Лена несла воду на коромысле: ноги переступали мелко, осторожно, чтобы ведра не качались. Секунду назад она сказала: «Итак, я исчезаю, Валентинов! Ты сам понимаешь, что я права…» Уходя, она уносила трепетный, вздувшийся, живой, горячий живот… «Я тебя люблю, Сергей, я больше никого не полюблю. Это невозможно после Валентинова. Таких людей, как ты, на земле больше нет. Думаю, ты мне приснился… И молчи, молчи, молчи!»
– Вот я и говорю, что в доме нет мужчины! – издалека доносилось до Валентинова. – Недаром в спальне у Сергея третий год валяются какие-то гантели… Тебе должно быть стыдно, Сергей, перед Игорем Саввовичем!
Встряхнув головой, Валентинов вернулся к действительности. Стояла в дверях мать, сидел в кресле тот, кого только что уносили в трепетном горячем животе, и не знал, что кабинет – его дом, хозяин кабинета – его отец. Не знал Игорь Саввович и того, что вся эта история с каталкой-столиком разыгрывалась только для того, чтобы сын, раскладывая столик, повернулся на каблуках, чтобы его отец… «Боже мой, что происходит? – с отвращением к себе подумал Валентинов. – Что я делаю, безумный! Мой сын в опасности, а я хочу в нем видеть только его мать… Боже, неужели даже отец и сын не могут быть одним человеком?»
– Угощайтесь, Игорь Саввович, угощайтесь!
«Свое дело я оставлю сыну, родному сыну! – с ожесточением и вдруг нахлынувшим счастьем подумал Валентинов. – Я буду работать сутками, я его закрою грудью, как амбразуру! Он сердцем поймет, что мое дело – его дело, хотя никогда… Боже мой, Игорь никогда, ни-ког-да не узнает, кто такой Валентинов!»
Глава вторая
Друзья
Какими-то странными путями неожиданно даже для самого себя Игорь Саввович в сумерки опять попал на Воскресенскую гору, правда, с западной стороны, противоположной дому Валентинова, но стоял так же высоко над городом, темным, затихающим. От утренних грозных туч и помину не оставалось, выпростался неохотно из-за Роми вялый месяц, какой-то мыльный и неопрятный, свет его тускло ложился на прокаленный за день асфальт, сама Ромь отблеск месяца отражала лениво, по скучной необходимости. Город сверху, в полутьме, казался маленьким, тихим, словно жителей с утра предупредили: «Запирайтесь на замки и толстые железные засовы! Город после десяти вечера будут грабить!»
В центре города напряженно жил только завод резиновой обуви, смрадный и нелепый;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118