Сорок колоколов собора – по-здешнему карильон – вызванивали торжественную музыку. Столь же стройно, благозвучно, доброжелательно звучали колокола в городе Малине. Карильоны всей Бельгии провожали царя.
– Звон-то, звон, Мышелов… Малиновый, а?
Мощь сей громоподобной музыки, как и все крупное, могучее, царю по душе.
Бельгийцы расхвалили ему целебные воды Спа. Он внимал охотно.
– Сторонка любезная. Народ честный. Приедем с Катериной лечиться.
В донесении чиновника, ездившего с царем, потомок прочтет:
«Царь, передвигаясь с места на место, осматривает все, что тут есть, и у него имеются люди, которые знают, что ему надо показать. Настроения его переменчивы, но он неприхотлив, тратит на обед лишь полчаса, в питье воздержан, любопытство проявляет ко всему решительно».
В Остенде русские простились с Бельгией, и ветер резвый, попутный погнал яхту в Дюнкерк, к Франции.
На пристани кавалер де Либуа, щеголеватый, с холеными, закрученными кверху черными усиками, отвешивал поклоны учтиво и непринужденно, с улыбкой лицедея, отлично выучившего роль.
– Ваше величество, очевидно, обладает секретом полетов воздушных, – сказал он царю. – Мы не ждали вас так скоро.
– Я мешкать не люблю, – ответил царь, польщенный комплиментом. – Из Санктпитербурха в Москву, – прибавил он, обращаясь ко всем встречающим французам, – я поспеваю, господа, за четыре дня, а там, если считать по-вашему…
– Четыреста лье, – подсказал Куракин.
– Не могу вам обещать такую скорость, – сказал де Либуа. – Дороги грязные. А главное, города желают приветствовать ваше величество.
– Звона, пожалуй, хватит, – поморщился Петр, и Куракин перевел:
– Его величество благодарит, но желал бы не слишком задерживаться, так как с большим нетерпением стремится к цели путешествия.
Однако на преславный Дюнкерк времени не жаль, хотя от фортеций почти ничего не уцелело. Дабы поточнее оценить стратегическое положение бастионов, выступающих в воду, царь, пользуясь отливом, поехал через лагуну в карете, но увлекся и, настигнутый приливом, едва спасся.
Де Либуа тем временем прикидывал, хватит ли сметы. С царем пятьдесят семь человек. Правда, регент предписал не скупиться. Все же аккуратный камер-юнкер сочтет долгом через несколько дней сообщить в Париж о проделках царского повара:
«Под предлогом двух-трех блюд для царя он забирает говядины на восемь человек».
Где взять лошадей? Четырехместные кареты царь отвергает – в них душно, ничего из них не видно. Рассадить всех в легкие повозки? Добавочных коней и за деньги не купить, заняты на пашне. Камер-юнкер с испугом напишет регенту: царь изобрел экипаж феноменальный, открытый фаэтон на каретных дрогах. Ведь опрокинется…
Кавалеру поручено изучить привычки и нрав гостя. Царь «задумчив и рассеян, прост в обращении, для всех доступен». В изысканной кухне не нуждается. С аппетитом ест фрукты – сладкие апельсины, груши, яблоки. «Нам удалось испечь черный хлеб, очень любимый царем».
«Царь охотно показывается на улице, но не терпит, чтобы за ним бегали. Он не представляет себе толпу в Париже».
«»Малый двор» царский то и дело ставит в тупик. Из Кале в назначенный день не выехали, оказывается, у русских Пасха. Ни с кем невозможно говорить». Через Амьен промчались галопом, а там приготовили угощенье и бал. Царь пообедал в деревенской харчевне, «вместо скатерти постелил салфетку, которую достал из кармана».
Людей, обученных иностранным языкам и за границей освоившихся, у царя мало. Поэтому «все ложится на Куракина». На расспросы этот вельможа отвечает с умом, материй политических не касается.
Регент не посвятил своего камер-юнкера в тайну корреспонденции, начатой с послом России. Пребывая в неведении, де Либуа писал:
«Я не узнал действительной причины путешествия царя, кроме простого любопытства. Усматриваю неясное намерение установить торговлю, но сомневаюсь, главная ли это цель».
Царь, возвышаясь на своей двухэтажной колеснице, был поглощен созерцанием. Черные пашни курились на вешнем солнце, белесый парок, словно от горячего пирога, вынутого из печи, застилал рощицы, господские замки, скопления серых, замшелых крестьянских лачуг.
13
Борис велел кучеру ждать и вышел к реке. Сена лизала берег, истоптанный дожелта прачками, исполосованный тележками водовозов. Плыли пузатые ладьи со скотиной, как на реке Москве. Шириной Сена поменьше. Коровы, зажатые бортами тесно, мучаются, ревут истошно.
Смутное пробудила воспоминание плакучая ива. Ветви ее бороздили воду. Ну да, ухватился, потеряв под ногами дно. Плавать еще не умел…
Отчего вдруг пахнуло родным, детством? Не оттого ли, что закинуло еще дальше от пажитей отчих?
Ведь кругом Париж…
Надо только обернуться – и взгляд заскользит по фасаду, длиннее которого и прекраснее в Европе не сыщется, – двести тридцать сажен московской мерой, как отметил в своем описании Матвеев. И его, мужа бывалого, изумил декор из белого камня, будто живого. Теплым чудится камень. А нимфы, нашедшие приют в нишах, смотрят оттуда с трепетом робости, смущенные своей наготой.
Шатонеф сказывал – картин в Лувре больше тысячи, а статуй, гобеленов, светильников разного стекла, бронзы, серебра сосчитать невозможно. Итальянские мастера, не имея заказов от папы, украшают Париж и Версаль. Здесь она, столица художеств. Будет согласие с Францией, сможем заимствовать живительного огня для Питербурха.
Дайте срок, короли, герцоги, – и северная русская Венеция удивит Европу!
У подъезда дворца сгрудились кареты. Слуги, в ожидании хозяев, расселись под аркой и на улице, чешут языками, возятся, играют в кости. Борис прошел мимо и, приближаясь к Новому мосту, вступил в поток многолюдства.
Политесов тут не требуй. Баба с корзиной, набитой зловонным тряпьем, толкнула Бориса, да еще обдала визгливой бранью. Оборванка, лохмотья едва прикрывают немытую кожу. Хуже мужика-пропойцы… Борис отталкивал попрошаек, хватавших за камзол, звездочетов, совавших к носу календари. Тут суматошней, чем на мосту Риальто, и грубее. Голытьба не отодвинется, чтобы дать дорогу шляхтичу. На плечи лезут, пробиваясь к лоткам со сластями, бусами, лентами, к помосту, на котором приплясывает, дергается тощий, смуглолицый малый, сумасшедше вращает белками глаз. Хриплый, подвывающий его голос относило ветром, – Борис стал разбирать слова песни, лишь когда протиснулся ближе, вслед за напористым верзилой в ливрее, буравившем толпу бесцеремонно.
Шатонеф поминал дерзких шансонье, сиречь уличных певцов. Этот охрип за день, надсаживая глотку. Припев вовсе не в силах произнесть, – выручает его, бьет по струнам юная особа, почти девчонка, в холщовом залатанном платьишке. Бьет изо всей мочи, нагнув белокурую голову, – того гляди волосы запутаются в струнах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
– Звон-то, звон, Мышелов… Малиновый, а?
Мощь сей громоподобной музыки, как и все крупное, могучее, царю по душе.
Бельгийцы расхвалили ему целебные воды Спа. Он внимал охотно.
– Сторонка любезная. Народ честный. Приедем с Катериной лечиться.
В донесении чиновника, ездившего с царем, потомок прочтет:
«Царь, передвигаясь с места на место, осматривает все, что тут есть, и у него имеются люди, которые знают, что ему надо показать. Настроения его переменчивы, но он неприхотлив, тратит на обед лишь полчаса, в питье воздержан, любопытство проявляет ко всему решительно».
В Остенде русские простились с Бельгией, и ветер резвый, попутный погнал яхту в Дюнкерк, к Франции.
На пристани кавалер де Либуа, щеголеватый, с холеными, закрученными кверху черными усиками, отвешивал поклоны учтиво и непринужденно, с улыбкой лицедея, отлично выучившего роль.
– Ваше величество, очевидно, обладает секретом полетов воздушных, – сказал он царю. – Мы не ждали вас так скоро.
– Я мешкать не люблю, – ответил царь, польщенный комплиментом. – Из Санктпитербурха в Москву, – прибавил он, обращаясь ко всем встречающим французам, – я поспеваю, господа, за четыре дня, а там, если считать по-вашему…
– Четыреста лье, – подсказал Куракин.
– Не могу вам обещать такую скорость, – сказал де Либуа. – Дороги грязные. А главное, города желают приветствовать ваше величество.
– Звона, пожалуй, хватит, – поморщился Петр, и Куракин перевел:
– Его величество благодарит, но желал бы не слишком задерживаться, так как с большим нетерпением стремится к цели путешествия.
Однако на преславный Дюнкерк времени не жаль, хотя от фортеций почти ничего не уцелело. Дабы поточнее оценить стратегическое положение бастионов, выступающих в воду, царь, пользуясь отливом, поехал через лагуну в карете, но увлекся и, настигнутый приливом, едва спасся.
Де Либуа тем временем прикидывал, хватит ли сметы. С царем пятьдесят семь человек. Правда, регент предписал не скупиться. Все же аккуратный камер-юнкер сочтет долгом через несколько дней сообщить в Париж о проделках царского повара:
«Под предлогом двух-трех блюд для царя он забирает говядины на восемь человек».
Где взять лошадей? Четырехместные кареты царь отвергает – в них душно, ничего из них не видно. Рассадить всех в легкие повозки? Добавочных коней и за деньги не купить, заняты на пашне. Камер-юнкер с испугом напишет регенту: царь изобрел экипаж феноменальный, открытый фаэтон на каретных дрогах. Ведь опрокинется…
Кавалеру поручено изучить привычки и нрав гостя. Царь «задумчив и рассеян, прост в обращении, для всех доступен». В изысканной кухне не нуждается. С аппетитом ест фрукты – сладкие апельсины, груши, яблоки. «Нам удалось испечь черный хлеб, очень любимый царем».
«Царь охотно показывается на улице, но не терпит, чтобы за ним бегали. Он не представляет себе толпу в Париже».
«»Малый двор» царский то и дело ставит в тупик. Из Кале в назначенный день не выехали, оказывается, у русских Пасха. Ни с кем невозможно говорить». Через Амьен промчались галопом, а там приготовили угощенье и бал. Царь пообедал в деревенской харчевне, «вместо скатерти постелил салфетку, которую достал из кармана».
Людей, обученных иностранным языкам и за границей освоившихся, у царя мало. Поэтому «все ложится на Куракина». На расспросы этот вельможа отвечает с умом, материй политических не касается.
Регент не посвятил своего камер-юнкера в тайну корреспонденции, начатой с послом России. Пребывая в неведении, де Либуа писал:
«Я не узнал действительной причины путешествия царя, кроме простого любопытства. Усматриваю неясное намерение установить торговлю, но сомневаюсь, главная ли это цель».
Царь, возвышаясь на своей двухэтажной колеснице, был поглощен созерцанием. Черные пашни курились на вешнем солнце, белесый парок, словно от горячего пирога, вынутого из печи, застилал рощицы, господские замки, скопления серых, замшелых крестьянских лачуг.
13
Борис велел кучеру ждать и вышел к реке. Сена лизала берег, истоптанный дожелта прачками, исполосованный тележками водовозов. Плыли пузатые ладьи со скотиной, как на реке Москве. Шириной Сена поменьше. Коровы, зажатые бортами тесно, мучаются, ревут истошно.
Смутное пробудила воспоминание плакучая ива. Ветви ее бороздили воду. Ну да, ухватился, потеряв под ногами дно. Плавать еще не умел…
Отчего вдруг пахнуло родным, детством? Не оттого ли, что закинуло еще дальше от пажитей отчих?
Ведь кругом Париж…
Надо только обернуться – и взгляд заскользит по фасаду, длиннее которого и прекраснее в Европе не сыщется, – двести тридцать сажен московской мерой, как отметил в своем описании Матвеев. И его, мужа бывалого, изумил декор из белого камня, будто живого. Теплым чудится камень. А нимфы, нашедшие приют в нишах, смотрят оттуда с трепетом робости, смущенные своей наготой.
Шатонеф сказывал – картин в Лувре больше тысячи, а статуй, гобеленов, светильников разного стекла, бронзы, серебра сосчитать невозможно. Итальянские мастера, не имея заказов от папы, украшают Париж и Версаль. Здесь она, столица художеств. Будет согласие с Францией, сможем заимствовать живительного огня для Питербурха.
Дайте срок, короли, герцоги, – и северная русская Венеция удивит Европу!
У подъезда дворца сгрудились кареты. Слуги, в ожидании хозяев, расселись под аркой и на улице, чешут языками, возятся, играют в кости. Борис прошел мимо и, приближаясь к Новому мосту, вступил в поток многолюдства.
Политесов тут не требуй. Баба с корзиной, набитой зловонным тряпьем, толкнула Бориса, да еще обдала визгливой бранью. Оборванка, лохмотья едва прикрывают немытую кожу. Хуже мужика-пропойцы… Борис отталкивал попрошаек, хватавших за камзол, звездочетов, совавших к носу календари. Тут суматошней, чем на мосту Риальто, и грубее. Голытьба не отодвинется, чтобы дать дорогу шляхтичу. На плечи лезут, пробиваясь к лоткам со сластями, бусами, лентами, к помосту, на котором приплясывает, дергается тощий, смуглолицый малый, сумасшедше вращает белками глаз. Хриплый, подвывающий его голос относило ветром, – Борис стал разбирать слова песни, лишь когда протиснулся ближе, вслед за напористым верзилой в ливрее, буравившем толпу бесцеремонно.
Шатонеф поминал дерзких шансонье, сиречь уличных певцов. Этот охрип за день, надсаживая глотку. Припев вовсе не в силах произнесть, – выручает его, бьет по струнам юная особа, почти девчонка, в холщовом залатанном платьишке. Бьет изо всей мочи, нагнув белокурую голову, – того гляди волосы запутаются в струнах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135