Но дело большое, дело огромное. А вы, Лев Ефимыч, не возникайте. Не возникайте! Не сбивайте московского журналиста. Лев Ефимыч у нас диссидент. Он считает, что БАМ не нужен.
— В Москве я тоже об этом слышал, — заметил Лозовский.
— Это неправильно. Неправильно это! Формально да, БАМ вроде бы и не нужен. Его зачем начинали? Чтобы перевозить тюменскую нефть на восток, гнать оттуда в Японию и в Америку. А где эта нефть? Нет ее, загубили все к чертовой матери. Один Самотлор чего стоил!
— Почему загубили? — не понял Лозовский.
— В Тюмени не случалось бывать?
— Буду. Там у нас съемки.
— Вот и спроси. Есть там такой Борис Федорович Христич. Он все про эти дела расскажет. Браконьерство, а не добыча. Отрапортовать все спешим, каблуками прищелкнуть. Теперь вот дорога будет, а возить по ней нечего. Напридумывали: территориальные комплексы, военно-стратегическое значение. Ну, понятно, не консервировать же такую стройку.
— Значит, Лев Ефимович прав? — спросил Лозовский.
— Не прав! Во что такие народные силы вложены, то не может быть бесполезным. Месторождения там богатейшие. Другое дело, что освоение их нам сейчас не по карману, но когда-нибудь руки дойдут. Послужит и БАМ. Пусть не завтра, пусть в двадцать первом веке. А сколько молодых людей научатся на нем жить? Пусть лучше БАМ строят, чем колготиться в городах, воду мутить.
— Вот это и было во все времена главным, — покивал директор школы. — Отвлечь молодежь, стравить давление. Предохранительный клапан — вот что такое все эти стройки века.
— Но ведь едут, — сказал Лозовский. — Сами. Даже рвутся.
— А зачем? — живо отозвался директор. — Не задумывались? Они рвутся к свободе! БАМ для них — это и есть свобода. От родительского диктата, от безденежья, от коммуналок. Ну-ну, не буду, — успокоил он секретаря райкома.
— Потом расскажете мне, какая будет жизнь в двадцать первом веке. Когда встретимся там, — кивнул он вверх.
— Расскажу, — пообещал секретарь. — Если не окажусь там раньше вас. Жизнь, я думаю, будет совсем другая. Замечательная, я думаю, будет жизнь. И вашим выпускникам, Лев Ефимыч, не придется начинать все с нуля, с разрухи. Будем!
Он выпил, машинальным движением опытного прораба убрал пустую бутылку под стол, закурил «беломорину» и открыл дверь.
Откуда-то из глубины, из зала, неслась бодрая бамовская самоделка, исполняемая не очень стройным, но дружным хором:
И когда салют победный брызнет,
Ты поймешь, что в грозах и в пыли
Лучшую дорогу нашей жизни
Мы с тобою вовремя нашли...
Вернувшись в гостиницу, Лозовский долго стоял в своем номере у окна, глядя на пустые, ярко освещенные кварталы поселка, на зарево Зейской ГЭС, прислушивался к гулу стройки и думал о том, что вот и эта ночь ускользнет в никуда, бесследно, как ускользнули целые пласты его жизни. Ненадолго останется разве что стыд от того, что этим вечером перед трогательными выпускниками зейской школы врал сам и невольно заставил врать других. И останется чувство ничтожности того, чем зарабатывает он на хлеб. По сравнению с теми, кто учит детей (да хоть бы и пониманию образа Агафьи Тихоновны). По сравнению с теми, кто строит электростанции или этот вот БАМ — даже если он никому не нужен, кроме тех, кто его строит.
«Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет!»
Скажи в бане, шайками закидают.
В дверь тихо постучали. Вошла Таня. В руках у нее был большой конверт из плотной белой бумаги.
— Не спите? — спросила она. — Ребята попросили передать вам. От нас на память.
— Что это?
— Посмотрите.
В конверте был цветной фотоснимок. На нем — человек сто молодых строителей в парадных форменках, стоявших рядами, как хористы. Сзади — тяжелый багровый бархат Знамени Победы.
А в центре первого ряда — увешанный орденами старичок в парадном мундире с маршальскими звездами на золотых погонах. И пять крестиков в разных концах снимка. Ближе всех к маршалу стояла Таня.
— Узнал? — спросила она, как-то естественно перейдя на «ты».
— Сукины дети, — пробормотал Лозовский. — Сразу не могли сказать?
— Это я попросила не говорить.
— Почему?
— Не знаю. Ты так замечательно врал. А на самом деле не врал, а все время говорил правду. Мы действительно взяли по несколько дней за свой счет, чтобы побыть дома. Ты очень талантливый журналист, Володя Лозовский. Я читала твои очерки об Афганистане. Страшно там было?
Он неопределенно пожал плечами:
— Чего страшного? Сиди себе в штабе, пей водку с офицерами и слушай. А потом пиши.
Она остановилась возле тумбочки и взяла часы, которые Лозовский снял, когда вошел в номер.
— Командирские. Откуда у тебя такие часы?
— Купил. Или кто-то подарил. Не помню.
— Три года назад у меня под Кандагаром погиб жених, — помолчав, проговорила она. — Он был старшим лейтенантом, вертолетчиком. Мне прислали его часы. Такие же, командирские. Ему их подарил командующий Сороковой армией генерал Ермаков. С надписью. Я их храню.
Она перевернула часы и прочитала гравировку на обратной стороне:
— "Журналисту Владимиру Лозовскому. За мужество. Генерал Ермаков. Кабул". О Господи! Ты опять соврал! Но зачем, зачем?!
— Ну, не все же время говорить правду. Так недолго и дисквалифицироваться.
Она положила ему на плечи руки, подняла беззащитные глаза и попросила:
— Ничего не говори. А то я потом буду думать, правду ты сказал или соврал.
Когда в раннем рассвете поблекли фонари за окном, она спросила:
— Что такое правда, Володя?
— Правда — это как жираф, — объяснил он. — Один раз увидишь и уже ни с чем не спутаешь. В Библии сказано: «И ты узнаешь правду, и правда сделает тебя свободным».
— А что такое свобода?
— Не знаю. Этого жирафа я еще никогда не видел.
— А я знаю, — сказала она. — Свобода — она как эта ночь. Свобода — это любовь.
— Может быть, — подумав, согласился Лозовский. — Женская красота — это тоже свобода. Женская нагота. Она неподцензурна. Она уравнивает всех.
— Обними меня, — попросила она. — Крепко.
А потом сказала:
— Этой ночью мы были свободными. Потому что больше мы не встретимся никогда.
В семь утра под окнами гостиницы нетерпеливо засигналил аэродромный автобус, через час самолет взлетел и приземлился в Тынде, где в одиноком вагончике на стадионе сатанела от безделья съемочная группа Центрального телевидения, опухшая от портвейна «Агдам».
Фильм в конце концов сняли. Как бывает всегда, от сценария Лозовского почти ничего не осталось. Как бывает не всегда, но довольно часто, в процессе работы над фильмом сценарист и режиссер разругались вдрызг. Настолько, что после съемочного периода Толкачев потребовал отстранить сценариста от дальнейшей работы, сам написал дикторский текст и настоял, чтобы на сдачу Лозовского не вызывали. После серии доделок картину приняли и поставили в программу на 29 октября, в день рождения комсомола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— В Москве я тоже об этом слышал, — заметил Лозовский.
— Это неправильно. Неправильно это! Формально да, БАМ вроде бы и не нужен. Его зачем начинали? Чтобы перевозить тюменскую нефть на восток, гнать оттуда в Японию и в Америку. А где эта нефть? Нет ее, загубили все к чертовой матери. Один Самотлор чего стоил!
— Почему загубили? — не понял Лозовский.
— В Тюмени не случалось бывать?
— Буду. Там у нас съемки.
— Вот и спроси. Есть там такой Борис Федорович Христич. Он все про эти дела расскажет. Браконьерство, а не добыча. Отрапортовать все спешим, каблуками прищелкнуть. Теперь вот дорога будет, а возить по ней нечего. Напридумывали: территориальные комплексы, военно-стратегическое значение. Ну, понятно, не консервировать же такую стройку.
— Значит, Лев Ефимович прав? — спросил Лозовский.
— Не прав! Во что такие народные силы вложены, то не может быть бесполезным. Месторождения там богатейшие. Другое дело, что освоение их нам сейчас не по карману, но когда-нибудь руки дойдут. Послужит и БАМ. Пусть не завтра, пусть в двадцать первом веке. А сколько молодых людей научатся на нем жить? Пусть лучше БАМ строят, чем колготиться в городах, воду мутить.
— Вот это и было во все времена главным, — покивал директор школы. — Отвлечь молодежь, стравить давление. Предохранительный клапан — вот что такое все эти стройки века.
— Но ведь едут, — сказал Лозовский. — Сами. Даже рвутся.
— А зачем? — живо отозвался директор. — Не задумывались? Они рвутся к свободе! БАМ для них — это и есть свобода. От родительского диктата, от безденежья, от коммуналок. Ну-ну, не буду, — успокоил он секретаря райкома.
— Потом расскажете мне, какая будет жизнь в двадцать первом веке. Когда встретимся там, — кивнул он вверх.
— Расскажу, — пообещал секретарь. — Если не окажусь там раньше вас. Жизнь, я думаю, будет совсем другая. Замечательная, я думаю, будет жизнь. И вашим выпускникам, Лев Ефимыч, не придется начинать все с нуля, с разрухи. Будем!
Он выпил, машинальным движением опытного прораба убрал пустую бутылку под стол, закурил «беломорину» и открыл дверь.
Откуда-то из глубины, из зала, неслась бодрая бамовская самоделка, исполняемая не очень стройным, но дружным хором:
И когда салют победный брызнет,
Ты поймешь, что в грозах и в пыли
Лучшую дорогу нашей жизни
Мы с тобою вовремя нашли...
Вернувшись в гостиницу, Лозовский долго стоял в своем номере у окна, глядя на пустые, ярко освещенные кварталы поселка, на зарево Зейской ГЭС, прислушивался к гулу стройки и думал о том, что вот и эта ночь ускользнет в никуда, бесследно, как ускользнули целые пласты его жизни. Ненадолго останется разве что стыд от того, что этим вечером перед трогательными выпускниками зейской школы врал сам и невольно заставил врать других. И останется чувство ничтожности того, чем зарабатывает он на хлеб. По сравнению с теми, кто учит детей (да хоть бы и пониманию образа Агафьи Тихоновны). По сравнению с теми, кто строит электростанции или этот вот БАМ — даже если он никому не нужен, кроме тех, кто его строит.
«Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет!»
Скажи в бане, шайками закидают.
В дверь тихо постучали. Вошла Таня. В руках у нее был большой конверт из плотной белой бумаги.
— Не спите? — спросила она. — Ребята попросили передать вам. От нас на память.
— Что это?
— Посмотрите.
В конверте был цветной фотоснимок. На нем — человек сто молодых строителей в парадных форменках, стоявших рядами, как хористы. Сзади — тяжелый багровый бархат Знамени Победы.
А в центре первого ряда — увешанный орденами старичок в парадном мундире с маршальскими звездами на золотых погонах. И пять крестиков в разных концах снимка. Ближе всех к маршалу стояла Таня.
— Узнал? — спросила она, как-то естественно перейдя на «ты».
— Сукины дети, — пробормотал Лозовский. — Сразу не могли сказать?
— Это я попросила не говорить.
— Почему?
— Не знаю. Ты так замечательно врал. А на самом деле не врал, а все время говорил правду. Мы действительно взяли по несколько дней за свой счет, чтобы побыть дома. Ты очень талантливый журналист, Володя Лозовский. Я читала твои очерки об Афганистане. Страшно там было?
Он неопределенно пожал плечами:
— Чего страшного? Сиди себе в штабе, пей водку с офицерами и слушай. А потом пиши.
Она остановилась возле тумбочки и взяла часы, которые Лозовский снял, когда вошел в номер.
— Командирские. Откуда у тебя такие часы?
— Купил. Или кто-то подарил. Не помню.
— Три года назад у меня под Кандагаром погиб жених, — помолчав, проговорила она. — Он был старшим лейтенантом, вертолетчиком. Мне прислали его часы. Такие же, командирские. Ему их подарил командующий Сороковой армией генерал Ермаков. С надписью. Я их храню.
Она перевернула часы и прочитала гравировку на обратной стороне:
— "Журналисту Владимиру Лозовскому. За мужество. Генерал Ермаков. Кабул". О Господи! Ты опять соврал! Но зачем, зачем?!
— Ну, не все же время говорить правду. Так недолго и дисквалифицироваться.
Она положила ему на плечи руки, подняла беззащитные глаза и попросила:
— Ничего не говори. А то я потом буду думать, правду ты сказал или соврал.
Когда в раннем рассвете поблекли фонари за окном, она спросила:
— Что такое правда, Володя?
— Правда — это как жираф, — объяснил он. — Один раз увидишь и уже ни с чем не спутаешь. В Библии сказано: «И ты узнаешь правду, и правда сделает тебя свободным».
— А что такое свобода?
— Не знаю. Этого жирафа я еще никогда не видел.
— А я знаю, — сказала она. — Свобода — она как эта ночь. Свобода — это любовь.
— Может быть, — подумав, согласился Лозовский. — Женская красота — это тоже свобода. Женская нагота. Она неподцензурна. Она уравнивает всех.
— Обними меня, — попросила она. — Крепко.
А потом сказала:
— Этой ночью мы были свободными. Потому что больше мы не встретимся никогда.
В семь утра под окнами гостиницы нетерпеливо засигналил аэродромный автобус, через час самолет взлетел и приземлился в Тынде, где в одиноком вагончике на стадионе сатанела от безделья съемочная группа Центрального телевидения, опухшая от портвейна «Агдам».
Фильм в конце концов сняли. Как бывает всегда, от сценария Лозовского почти ничего не осталось. Как бывает не всегда, но довольно часто, в процессе работы над фильмом сценарист и режиссер разругались вдрызг. Настолько, что после съемочного периода Толкачев потребовал отстранить сценариста от дальнейшей работы, сам написал дикторский текст и настоял, чтобы на сдачу Лозовского не вызывали. После серии доделок картину приняли и поставили в программу на 29 октября, в день рождения комсомола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100