Хорош был дедушка! Хорош! Всеволод Саввич Мамонтов вспоминал на старости лет: «„Любо мне, любо, любо“, – слышится мне его голос».
А ведь этой реплики у Островского нет. Стало быть, и к месту была, и сказана с таким чувством, что запала в юную душу на всю жизнь.
И уходил Мороз – Васнецов замечательно, не угрожая. В голосе его звенело лукавство и молодечество, когда произносил он свои последние слова:
Прощай,
Снегурочка, дочурка! Не успеют
С полей убрать снопов, а я вернусь.
Увидимся.
В этом «увидимся» звучала отцовская тревога, надежда и предупрежденье всем, кто мог Снегурочку обидеть.
Радостные слезы сжимали сердце Александры Владимировны: как же он талантлив, милый ее верзила! Во всем талантлив! В самой жизни талантлив и даже тут, на сцене.
Рецензий на домашние спектакли не пишут, мало ли кто и как веселится? Рецензий на «Снегурочку» у Мамонтовых тоже не было, но остались свидетельства. И какие! Репин еще 20 декабря 1881 года, увидав не спектакль – одни только рисунки для костюмов, пришел в восторг, а так как его кипучая душа желала все прекрасное, доброе, нужное немедленно внедрить в повседневную жизнь, то он тотчас и написал Стасову: «Не могу не поделиться с Вами одной новостью: здесь у С. И. Мамонтова затеяли разыграть „Снегурочку“ Островского. Васнецов сделал для костюмов рисунки; он сделал такие великолепные типы, просто восторг!!! Мне, казалось бы, этими рисунками надобно воспользоваться для оперы Римского-Корсакова. Я уверен, что никто у Вас не сделает ничего подобного».
Стасов тоже придет в восторг, но… семнадцать лет спустя, когда мамонтовская Частная опера гастролировала в Петербурге:
«Никогда еще ничья фантазия не заходила так далеко и так глубоко в воссоздании архитектурных форм и орнаментики древней Руси, сказочной, легендарной, былинной».
В конце каждого слова чудится восклицательный знак, не правда ли? Ну а далее более!
«Какая радость, какое счастье, какое чудное знакомство с капитальнейшими произведениями фантазии художника, в высочайшей степени оригинального и самостоятельного. Какая изумительная галерея древнего русского народа, во всем его чудесном и красивом облике, эта галерея старого русского простонародия и его бояр, древних русских девиц и замужних баб, в их картинных старинных разноцветных одеждах из чудных узорчатых материй, с ожерельями и всяческими дорогими уборами на шеях, на лбах, древнего берендеевского царя, и его шутов, и всего его причта…» И так далее, со множеством «изумительно», «прелестно», «поэтично», с завершающим обещанием чуть ли не бессмертия: «Эти декорации, и костюмы, и фигуры навеки останутся драгоценными образцами русского творчества нашего времени».
Но как эти стасовские слова были бы нужны Васнецову в начале 1882 года. Как бы они окрылили тридцатитрехлетнего художника. Потому что всего признания было: у Мамонтовых – безоговорочно, у Третьякова – с разбором.
Сохранилось свидетельство, как Васнецов воспринял хвалебную статью Стасова. Перечитал вслух то место из статьи, где критик пустился в объяснение успеха художника: «Надо было просмотреть много сотен и тысяч миниатюр из древних русских рукописей, фресок внутри зданий – уж и то был труд громадный», – улыбнулся и головою покачал.
– Перехвалил меня Владимир Васильевич. Никаких сотен и тысяч я не смотрел. Чутье подсказывало. Ведь я русский человек. И в Вятке кое-что видел, и Москва-матушка многому научила!
Так или иначе, но домашний спектакль превратился в художественное событие 1882 года. Для Саввы Ивановича Мамонтова успех этот не был неожиданностью, хотя и он, великий администратор, конечно, не мог предположить, что его «Снегурочка» станет не только гвоздем зимнего сезона в Москве, но войдет в историю русского театра. Успех спектакля оказал поддержку и живописи.
Для Москвы Васнецов был открыт не столько передвижными выставками, сколько «Снегурочкой». Открытие это, конечно, салонное. Но салон Мамонтовых ничего общего с салонностью не имел. Здесь искусство не потребляли, а производили. Живопись не для интерьера, а одухотворенности жизни, музыка не за ради моды, а ради самой же музыки и для полноты человеческого существования.
И никогда ничего чересчур всерьез. Вернее, всерьез, но для дела. А дело, если это дело, не терпит проволочек. Церковь нужна? Вот вам церковь. За три месяца. Критика твердит, что русский художник обезьянничает с Европы, что своего искусства не было и не будет. Неправда, есть русское, своеобразное, неповторимое, гениальное! Ах, вам нужны вещественные доказательства гения? Вот вам «Запорожцы» Репина, вот вам Васнецов, Поленов. Необходимо развитие? Будет и развитие – Серов, Коровин, Врубель. Нет русской оперной школы? На русскую оперу не ходят и не будут ходить. Вот вам «Снегурочка», «Хованщина», «Борис Годунов» и Шаляпин.
На ту первую «Снегурочку» для домашнего спектакля Васнецов потратил не более трех-четырех педель, еще и роль Мороза разучивая, еще и картины свои пописывая… А вышел не только шедевр театрального искусства, но взяло, да и сказалось вообще новое слово в искусстве русского театрального костюма, в искусстве декорации. Произошло переосмысление роли живописи на театральных подмостках. Декорация из второстепенно-сопутствующего стала за один вечер главным действующим лицом. Декорация уже не оттеняла спектакль и фигуру актера, но диктовала театру свою художественную волю. Нельзя было не соответствовать декорациям. Декорация определяла стиль спектакля, стиль актерской игры. Нельзя быть бедуином в заполярной тундре, хотя и там и там – голо.
Так что Станиславский начинается, может быть, не со Станиславского и даже не с Мамонтова, но с Васнецова, который, в свою очередь, немыслим без Мамонтова.
Васнецов в театральном деле был, конечно, дилетант, но удалось ему сказать своеобычное слово в театральном искусстве.
Живописец той эпохи – это ведь прежде всего режиссер. Да какой еще режиссер! Вспомните, сколько времени потратил Суриков на поиски исполнителя роли боярыни Морозовой, сколько Репин искал, не находя, пригодного актера для Ивана Грозного, и сам Васнецов – для своего Ильи Муромца.
Далее картина решалась композиционно и в цвете, уравновешивалась расстановкой фигур и цветом. Природа тоже получала свою роль, иногда весьма значительную, как в «Последнем дне Помпеи», в «Явлении Христа народу», в «Аленушке». Но это мало, живописец владел еще одной тайной тайн: он умел передать настроение. Первые зрители васнецовской «Снегурочки», может быть, и не поняли вполне, что с ними произошло, когда открылся занавес «Пролога». Не зимний ночной пейзаж поразил их в самое сердце, но именно настроение, потому что от заснеженной поляны, от леса, от веточек деревьев повеяло не холодом зимы и не каким-то определенным и ясным чувством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
А ведь этой реплики у Островского нет. Стало быть, и к месту была, и сказана с таким чувством, что запала в юную душу на всю жизнь.
И уходил Мороз – Васнецов замечательно, не угрожая. В голосе его звенело лукавство и молодечество, когда произносил он свои последние слова:
Прощай,
Снегурочка, дочурка! Не успеют
С полей убрать снопов, а я вернусь.
Увидимся.
В этом «увидимся» звучала отцовская тревога, надежда и предупрежденье всем, кто мог Снегурочку обидеть.
Радостные слезы сжимали сердце Александры Владимировны: как же он талантлив, милый ее верзила! Во всем талантлив! В самой жизни талантлив и даже тут, на сцене.
Рецензий на домашние спектакли не пишут, мало ли кто и как веселится? Рецензий на «Снегурочку» у Мамонтовых тоже не было, но остались свидетельства. И какие! Репин еще 20 декабря 1881 года, увидав не спектакль – одни только рисунки для костюмов, пришел в восторг, а так как его кипучая душа желала все прекрасное, доброе, нужное немедленно внедрить в повседневную жизнь, то он тотчас и написал Стасову: «Не могу не поделиться с Вами одной новостью: здесь у С. И. Мамонтова затеяли разыграть „Снегурочку“ Островского. Васнецов сделал для костюмов рисунки; он сделал такие великолепные типы, просто восторг!!! Мне, казалось бы, этими рисунками надобно воспользоваться для оперы Римского-Корсакова. Я уверен, что никто у Вас не сделает ничего подобного».
Стасов тоже придет в восторг, но… семнадцать лет спустя, когда мамонтовская Частная опера гастролировала в Петербурге:
«Никогда еще ничья фантазия не заходила так далеко и так глубоко в воссоздании архитектурных форм и орнаментики древней Руси, сказочной, легендарной, былинной».
В конце каждого слова чудится восклицательный знак, не правда ли? Ну а далее более!
«Какая радость, какое счастье, какое чудное знакомство с капитальнейшими произведениями фантазии художника, в высочайшей степени оригинального и самостоятельного. Какая изумительная галерея древнего русского народа, во всем его чудесном и красивом облике, эта галерея старого русского простонародия и его бояр, древних русских девиц и замужних баб, в их картинных старинных разноцветных одеждах из чудных узорчатых материй, с ожерельями и всяческими дорогими уборами на шеях, на лбах, древнего берендеевского царя, и его шутов, и всего его причта…» И так далее, со множеством «изумительно», «прелестно», «поэтично», с завершающим обещанием чуть ли не бессмертия: «Эти декорации, и костюмы, и фигуры навеки останутся драгоценными образцами русского творчества нашего времени».
Но как эти стасовские слова были бы нужны Васнецову в начале 1882 года. Как бы они окрылили тридцатитрехлетнего художника. Потому что всего признания было: у Мамонтовых – безоговорочно, у Третьякова – с разбором.
Сохранилось свидетельство, как Васнецов воспринял хвалебную статью Стасова. Перечитал вслух то место из статьи, где критик пустился в объяснение успеха художника: «Надо было просмотреть много сотен и тысяч миниатюр из древних русских рукописей, фресок внутри зданий – уж и то был труд громадный», – улыбнулся и головою покачал.
– Перехвалил меня Владимир Васильевич. Никаких сотен и тысяч я не смотрел. Чутье подсказывало. Ведь я русский человек. И в Вятке кое-что видел, и Москва-матушка многому научила!
Так или иначе, но домашний спектакль превратился в художественное событие 1882 года. Для Саввы Ивановича Мамонтова успех этот не был неожиданностью, хотя и он, великий администратор, конечно, не мог предположить, что его «Снегурочка» станет не только гвоздем зимнего сезона в Москве, но войдет в историю русского театра. Успех спектакля оказал поддержку и живописи.
Для Москвы Васнецов был открыт не столько передвижными выставками, сколько «Снегурочкой». Открытие это, конечно, салонное. Но салон Мамонтовых ничего общего с салонностью не имел. Здесь искусство не потребляли, а производили. Живопись не для интерьера, а одухотворенности жизни, музыка не за ради моды, а ради самой же музыки и для полноты человеческого существования.
И никогда ничего чересчур всерьез. Вернее, всерьез, но для дела. А дело, если это дело, не терпит проволочек. Церковь нужна? Вот вам церковь. За три месяца. Критика твердит, что русский художник обезьянничает с Европы, что своего искусства не было и не будет. Неправда, есть русское, своеобразное, неповторимое, гениальное! Ах, вам нужны вещественные доказательства гения? Вот вам «Запорожцы» Репина, вот вам Васнецов, Поленов. Необходимо развитие? Будет и развитие – Серов, Коровин, Врубель. Нет русской оперной школы? На русскую оперу не ходят и не будут ходить. Вот вам «Снегурочка», «Хованщина», «Борис Годунов» и Шаляпин.
На ту первую «Снегурочку» для домашнего спектакля Васнецов потратил не более трех-четырех педель, еще и роль Мороза разучивая, еще и картины свои пописывая… А вышел не только шедевр театрального искусства, но взяло, да и сказалось вообще новое слово в искусстве русского театрального костюма, в искусстве декорации. Произошло переосмысление роли живописи на театральных подмостках. Декорация из второстепенно-сопутствующего стала за один вечер главным действующим лицом. Декорация уже не оттеняла спектакль и фигуру актера, но диктовала театру свою художественную волю. Нельзя было не соответствовать декорациям. Декорация определяла стиль спектакля, стиль актерской игры. Нельзя быть бедуином в заполярной тундре, хотя и там и там – голо.
Так что Станиславский начинается, может быть, не со Станиславского и даже не с Мамонтова, но с Васнецова, который, в свою очередь, немыслим без Мамонтова.
Васнецов в театральном деле был, конечно, дилетант, но удалось ему сказать своеобычное слово в театральном искусстве.
Живописец той эпохи – это ведь прежде всего режиссер. Да какой еще режиссер! Вспомните, сколько времени потратил Суриков на поиски исполнителя роли боярыни Морозовой, сколько Репин искал, не находя, пригодного актера для Ивана Грозного, и сам Васнецов – для своего Ильи Муромца.
Далее картина решалась композиционно и в цвете, уравновешивалась расстановкой фигур и цветом. Природа тоже получала свою роль, иногда весьма значительную, как в «Последнем дне Помпеи», в «Явлении Христа народу», в «Аленушке». Но это мало, живописец владел еще одной тайной тайн: он умел передать настроение. Первые зрители васнецовской «Снегурочки», может быть, и не поняли вполне, что с ними произошло, когда открылся занавес «Пролога». Не зимний ночной пейзаж поразил их в самое сердце, но именно настроение, потому что от заснеженной поляны, от леса, от веточек деревьев повеяло не холодом зимы и не каким-то определенным и ясным чувством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108