Он был свежий, сочный. Но я никак не могла понять, что же это такое.
— Миранда, ты идешь?
— Минутку. Я тебя догоню.
Я слышала удалявшиеся шаги Хью, скрип внутренней двери. Негромкое «ух ты», снова шаги. Что же это был за запах? Я сделала несколько шагов в дом, огляделась и закрыла глаза.
Когда я открыла их мгновение спустя, холл оказался полон людей. Вернее, детей. Немногие взрослые стояли у стен и наблюдали за происходящим. Ребята бегали, скакали, строили друг другу гримасы, играли. Они носились из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестнице, поедали многослойный сине-желтый кекс (вот что это было — запах исходил от кекса), дудели в пластмассовые дудки, тузили друг друга. У большинства на головах красовались праздничные бумажные колпаки. Я поняла, что здесь отмечали детский день рождения.
Меня это нисколько не удивило. Я повторю, потому что это очень важно. В течение одной секунды пустой дом Франсес Хэтч наполнился радостной суетой детского праздника, но я этому не удивилась. Я просто смотрела и принимала все как есть.
Маленький мальчик стоял в холле посреди этого безумия и смотрел, как резвятся остальные. Он был одет в белую сорочку, новые жесткие джинсы и полосатые теннисные туфли. Он был уменьшенной копией Хью Оукли вплоть до цвета волос, и прически, и широкой улыбки на лице. Улыбки, которую я успела так хорошо узнать и полюбить. Мальчик мог быть только сыном Хью.
Он посмотрел на меня в упор и сделал удивительную вещь. Медленно закрыв глаза, он задрожал всем телом.
Я поняла, что так он выражал свою радость. Ведь это был его праздник, его день рождения.
Его звали Джек Оукли, и ему исполнялось восемь лет. Он был сыном, который появится у нас с Хью, когда мы поселимся в этом доме. Мы много говорили о наших будущих детях, шутили по поводу их имен. Джек и Киара. Святая Киара из Типперэри молитвой пожар прогнала за двери. И вот он, наш Джек Оукли, — стоит напротив меня, празднует свой восьмой день рождения и выглядит в точности, как его отец. В нем было что-то и от меня. Высокий лоб и крутые изгибы бровей.
Я не шевелилась, опасаясь, что от малейшего колебания воздуха эта изумительная картина нашего будущего исчезнет. Мальчик снова посмотрел на меня и, все еще улыбаясь, вытянул руки вверх и разжал ладони, словно они были полны конфетти.
— Миранда?
Вздрогнув, я повернула голову влево. Ко мне подходил Хью, улыбаясь в точности как его сын. Наш сын. Я оглянулась туда, где только что стоял мальчик. Но все уже исчезло — Джек, гости, праздник.
— Что с тобой?
— Нам надо здесь поселиться, Хью. Мы должны жить в этом доме.
— Но ты его еще не видела! Даже с места не сдвинулась. Пошли, я тебе что-то покажу.
Он обнял меня за плечи и мягко, но настойчиво повлек за собой. Я повиновалась, но оглянулась раз-другой, в надежде, что Джек вернулся. Мальчик, наш малыш, покажись еще разок, чтобы мы себе представили, какое счастье ожидает здесь нас всех.
Отель «Тарзан»
Я остановилась на нижней площадке лестницы и набрала полную грудь воздуха. Тридцать четыре ступени. После тридцати четырех ступеней можно себе позволить остановиться и немного передохнуть. И рукам отдых не помешает, они стали плохо меня слушаться, словно сделаны из жевательной резинки, над которой изрядно потрудились чьи-то челюсти. В руках у меня была тяжелая картонная коробка. Сверху на ней было написано: «Небесное усреднение». Бесполезно меня спрашивать, что это означает; коробка и ее содержимое — собственность Хью. За это утро я уже перенесла наверх, в комнату, которая будет служить ему кабинетом, «Понтус Хармон», «Отель „Тарзан“», «Чудовищное вуаля», а теперь вот настал черед «Небесного усреднения».
Когда я еще в Нью-Йорке застала его за написанием этих странных названий на коробках, я внимательно на него посмотрела, потом — на коробку и снова — на него.
— Или я чего-то не понимаю? Как ты запомнишь, что внутри?
Он надел колпачок на толстый маркер и сунул его в задний карман брюк.
— Я пакую вещи под настроение. Свободная форма. Складываю в коробку подходящие друг к другу предметы, но иногда добавляю и что-нибудь неожиданное, чтобы удивиться, когда открою ее снова.
— И что же означает «Отель „Тарзан“»?
— В детстве у меня была такая игра. Я взял коробку от туфель «Бастер Браун», прорезал в ней дверцу, раскрасил ее. Мне было семь лет. Так появился отель для некоторых моих любимых игрушек.
— И ты ее хранил все эти годы?
— Нет. — Подняв на меня глаза, он пожал плечами.
— Так этот твой «Отель „Тарзан“» не лежит в коробке, на которой ты написал «Отель „Тарзан“»?
— Нет.
— Хью, кажется, у нас обоих поехала крыша. Может, пора вернуть ее на место?
— Пусть ее. Передай, пожалуйста, скотч. В отеле «Тарзан» я хранил свои любимые вещи. И в этой коробке тоже сложены мои любимые вещи. Моя коллекция складных ножей, авторучки, лучшие книги. Этот роман, что ты мне подарила, — «История Гарольда». И всякое другое тоже, но описи я не составлял, чтобы потом удивиться.
— Ты странный тип, но ты мне нравишься.
Благодаря Хью переезд показался мне делом не таким уж и невыносимым. Прежде мне не нравилось переезжать с места на место. А кому нравится? Но его присутствие и неизменный энтузиазм делали это занятие вполне сносным, а порой даже приятным. Иногда я вдруг начинала сходить с ума, мне казалось, что мы должны все сделать-сложить-упаковать к определенному дню и часу. Хью относился ко всему гораздо спокойнее, и его настроение передавалось мне. Он часто подходил ко мне с каким-нибудь предметом в руках — настольной лампой, статуэткой, немецким биноклем — и требовал, чтобы я рассказала ему историю этой вещи. Он не шпионил и не задавал нескромных вопросов — он просто хотел лучше меня узнать через вещи, которые мне принадлежали. Я нередко ловила себя на том, что, рассказывая в мельчайших подробностях истории разных предметов, отрешаюсь от сиюминутных тревог и беспокойства и с удовольствием погружаюсь в пережитое. Устав от сборов, мы, грязные и усталые, принимали ванну и шли куда-нибудь перекусить. Наш разговор неизбежно вращался вокруг того, какой будет наша жизнь в Крейнс-Вью. И не только этого. Какой вообще будет наша совместная жизнь. Однажды вечером после ужина он вытащил из кармана листок бумаги и прочел мне стихотворение. Я этот листок сохранила и поместила в рамку под стекло. В течение долгих лет я повторяла эти стихи сотни и тысячи раз:
Когда я полюблю тебя, входи ко мне без стука, но все-таки сперва подумай хорошо. Я уложу тебя на свой тюфяк, где пылью дышит звонкая солома.
Я принесу тебе кувшин воды студеной и башмаки от пыли оботру, и нам с тобой никто не помешает, — ты можешь спину гнуть и штопать наше платье.
Какая тишина великая настала. Устал ты, так садись на этот стул единственный, сними воротничок и галстук, А если голоден, возьми листок бумаги взамен тарелки, что-нибудь поесть возьми, коли найдешь, и мне оставь немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Миранда, ты идешь?
— Минутку. Я тебя догоню.
Я слышала удалявшиеся шаги Хью, скрип внутренней двери. Негромкое «ух ты», снова шаги. Что же это был за запах? Я сделала несколько шагов в дом, огляделась и закрыла глаза.
Когда я открыла их мгновение спустя, холл оказался полон людей. Вернее, детей. Немногие взрослые стояли у стен и наблюдали за происходящим. Ребята бегали, скакали, строили друг другу гримасы, играли. Они носились из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестнице, поедали многослойный сине-желтый кекс (вот что это было — запах исходил от кекса), дудели в пластмассовые дудки, тузили друг друга. У большинства на головах красовались праздничные бумажные колпаки. Я поняла, что здесь отмечали детский день рождения.
Меня это нисколько не удивило. Я повторю, потому что это очень важно. В течение одной секунды пустой дом Франсес Хэтч наполнился радостной суетой детского праздника, но я этому не удивилась. Я просто смотрела и принимала все как есть.
Маленький мальчик стоял в холле посреди этого безумия и смотрел, как резвятся остальные. Он был одет в белую сорочку, новые жесткие джинсы и полосатые теннисные туфли. Он был уменьшенной копией Хью Оукли вплоть до цвета волос, и прически, и широкой улыбки на лице. Улыбки, которую я успела так хорошо узнать и полюбить. Мальчик мог быть только сыном Хью.
Он посмотрел на меня в упор и сделал удивительную вещь. Медленно закрыв глаза, он задрожал всем телом.
Я поняла, что так он выражал свою радость. Ведь это был его праздник, его день рождения.
Его звали Джек Оукли, и ему исполнялось восемь лет. Он был сыном, который появится у нас с Хью, когда мы поселимся в этом доме. Мы много говорили о наших будущих детях, шутили по поводу их имен. Джек и Киара. Святая Киара из Типперэри молитвой пожар прогнала за двери. И вот он, наш Джек Оукли, — стоит напротив меня, празднует свой восьмой день рождения и выглядит в точности, как его отец. В нем было что-то и от меня. Высокий лоб и крутые изгибы бровей.
Я не шевелилась, опасаясь, что от малейшего колебания воздуха эта изумительная картина нашего будущего исчезнет. Мальчик снова посмотрел на меня и, все еще улыбаясь, вытянул руки вверх и разжал ладони, словно они были полны конфетти.
— Миранда?
Вздрогнув, я повернула голову влево. Ко мне подходил Хью, улыбаясь в точности как его сын. Наш сын. Я оглянулась туда, где только что стоял мальчик. Но все уже исчезло — Джек, гости, праздник.
— Что с тобой?
— Нам надо здесь поселиться, Хью. Мы должны жить в этом доме.
— Но ты его еще не видела! Даже с места не сдвинулась. Пошли, я тебе что-то покажу.
Он обнял меня за плечи и мягко, но настойчиво повлек за собой. Я повиновалась, но оглянулась раз-другой, в надежде, что Джек вернулся. Мальчик, наш малыш, покажись еще разок, чтобы мы себе представили, какое счастье ожидает здесь нас всех.
Отель «Тарзан»
Я остановилась на нижней площадке лестницы и набрала полную грудь воздуха. Тридцать четыре ступени. После тридцати четырех ступеней можно себе позволить остановиться и немного передохнуть. И рукам отдых не помешает, они стали плохо меня слушаться, словно сделаны из жевательной резинки, над которой изрядно потрудились чьи-то челюсти. В руках у меня была тяжелая картонная коробка. Сверху на ней было написано: «Небесное усреднение». Бесполезно меня спрашивать, что это означает; коробка и ее содержимое — собственность Хью. За это утро я уже перенесла наверх, в комнату, которая будет служить ему кабинетом, «Понтус Хармон», «Отель „Тарзан“», «Чудовищное вуаля», а теперь вот настал черед «Небесного усреднения».
Когда я еще в Нью-Йорке застала его за написанием этих странных названий на коробках, я внимательно на него посмотрела, потом — на коробку и снова — на него.
— Или я чего-то не понимаю? Как ты запомнишь, что внутри?
Он надел колпачок на толстый маркер и сунул его в задний карман брюк.
— Я пакую вещи под настроение. Свободная форма. Складываю в коробку подходящие друг к другу предметы, но иногда добавляю и что-нибудь неожиданное, чтобы удивиться, когда открою ее снова.
— И что же означает «Отель „Тарзан“»?
— В детстве у меня была такая игра. Я взял коробку от туфель «Бастер Браун», прорезал в ней дверцу, раскрасил ее. Мне было семь лет. Так появился отель для некоторых моих любимых игрушек.
— И ты ее хранил все эти годы?
— Нет. — Подняв на меня глаза, он пожал плечами.
— Так этот твой «Отель „Тарзан“» не лежит в коробке, на которой ты написал «Отель „Тарзан“»?
— Нет.
— Хью, кажется, у нас обоих поехала крыша. Может, пора вернуть ее на место?
— Пусть ее. Передай, пожалуйста, скотч. В отеле «Тарзан» я хранил свои любимые вещи. И в этой коробке тоже сложены мои любимые вещи. Моя коллекция складных ножей, авторучки, лучшие книги. Этот роман, что ты мне подарила, — «История Гарольда». И всякое другое тоже, но описи я не составлял, чтобы потом удивиться.
— Ты странный тип, но ты мне нравишься.
Благодаря Хью переезд показался мне делом не таким уж и невыносимым. Прежде мне не нравилось переезжать с места на место. А кому нравится? Но его присутствие и неизменный энтузиазм делали это занятие вполне сносным, а порой даже приятным. Иногда я вдруг начинала сходить с ума, мне казалось, что мы должны все сделать-сложить-упаковать к определенному дню и часу. Хью относился ко всему гораздо спокойнее, и его настроение передавалось мне. Он часто подходил ко мне с каким-нибудь предметом в руках — настольной лампой, статуэткой, немецким биноклем — и требовал, чтобы я рассказала ему историю этой вещи. Он не шпионил и не задавал нескромных вопросов — он просто хотел лучше меня узнать через вещи, которые мне принадлежали. Я нередко ловила себя на том, что, рассказывая в мельчайших подробностях истории разных предметов, отрешаюсь от сиюминутных тревог и беспокойства и с удовольствием погружаюсь в пережитое. Устав от сборов, мы, грязные и усталые, принимали ванну и шли куда-нибудь перекусить. Наш разговор неизбежно вращался вокруг того, какой будет наша жизнь в Крейнс-Вью. И не только этого. Какой вообще будет наша совместная жизнь. Однажды вечером после ужина он вытащил из кармана листок бумаги и прочел мне стихотворение. Я этот листок сохранила и поместила в рамку под стекло. В течение долгих лет я повторяла эти стихи сотни и тысячи раз:
Когда я полюблю тебя, входи ко мне без стука, но все-таки сперва подумай хорошо. Я уложу тебя на свой тюфяк, где пылью дышит звонкая солома.
Я принесу тебе кувшин воды студеной и башмаки от пыли оботру, и нам с тобой никто не помешает, — ты можешь спину гнуть и штопать наше платье.
Какая тишина великая настала. Устал ты, так садись на этот стул единственный, сними воротничок и галстук, А если голоден, возьми листок бумаги взамен тарелки, что-нибудь поесть возьми, коли найдешь, и мне оставь немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75