Прежняя религия у них глубоко в крови. Она — часть всей их общественной жизни. Конечно, за последние десять лет появилось много новоообращенных, но кто они? Почти все — левантинцы. Главный костяк Рима, все эти всадники и сенаторы, истинные италийцы, — все в душе язычники. Они только и ждут отъезда императора, чтобы снова устраивать свои прежние представления в Колизее. Они радуются, что христиане разжирели и закоснели. Вот почему мне иногда становится жаль, что так много денег тратится на постройку всех этих громадных храмов. Как ты считаешь?
Лишь один раз он непосредственно коснулся теологии.
— Я думаю, в Трире тебя вряд ли волновали наши разногласия?
— Мы там все консерваторы.
— Видишь ли, царица, это весьма специальный вопрос.
— А специалисты в последнее время склонились к консерватизму, да и ты тоже, по-моему?
— Да, верно, все мы послушно голосовали вместе с большинством. Это был не такой поступок, которым следует гордиться. Когда мы расходились, я сказал нашему пылкому другу-египтянину: «Ты не первый, кого постигла такая участь». Не могу сказать, впрочем, чтобы это сильно его утешило. Но что такое большинство? Волна иррациональных эмоций, сгусток укоренившихся предрассудков. Разум человеческий не раз терпел такие неудачи. Что произошло с Троей? Она казалась неприступной, но горсточка людей и деревянный конь повергли ее в прах. Точно так же падут и крепости недомыслия. Нет, я не питаю уважения к приамам и гекторам Никеи.
В тот вечер Елена нашла у себя на подоконнике записку: «Евсевий — еретик и арианин».
«В этом, конечно, есть доля истины, — подумала она. — Интересно, про Фавсту — тоже была правда?»
На следующий день пришла Констанция со своим сыном Лицинианом, угрюмым двенадцатилетним мальчиком с недоверчивым взглядом. В его жизни, как в греческой драме, все важные события происходили за сценой, в то время как его внимание отвлекал хор нянек, теток и учителей. Когда-то у него был блистающий славой отец, который появлялся в его маленьком мирке исключительно под звуки труб. Потом наступила зловещая тишина, и имя отца при нем перестали упоминать. Теперь он жил под одной позолоченной крышей с той, кто из всей семьи внушал ему наибольший страх, — с раздушенной дамой, которая каким-то непонятным образом приходилась ему одновременно теткой и двоюродной бабушкой, из-за чего, казалось, была к нему вдвойне недоброжелательна. Иногда он, играя, ненароком поднимал на нее глаза и встречал такой взгляд ее ужасных рыбьих глаз, что цепенел от страха, и на полу под ним появлялась лужа. Ничто не интересовало этого мальчика, словно он приехал в эту чужую страну так ненадолго, что не стоило и пытаться что-нибудь понять.
— Значит, ты познакомилась с нашим обожаемым епископом, — сказала Констанция. — Расскажи, что ты о нем думаешь.
— У меня от него мурашки.
— Ах, вот как!
— Что с твоим мальчиком? Почему он не может сидеть спокойно?
— Он немного нервничает.
— Из-за меня?
— Нет, он всегда такой нервный. Не могу понять почему.
— Его надо бы увезти в какое-нибудь более здоровое место.
— О, мы не можем оставить Гракха. Он был к нам так добр. Стоит нам только уехать, как все начнут говорить про нас всякие гадости. Ты не представляешь себе, что здесь за люди. А я не хочу, чтобы Гракх плохо о нас думал. Но я полагаю, что скоро весь двор снова переедет на Восток. Надеюсь. Мне Рим не нравится, а тебе?
— Он не совсем такой, как я думала.
— По-моему, римляне не ценят Гракха так, как он заслуживает. Взять хотя бы эту безобразную историю на днях, когда сословие всадников устроило свою процессию. Скажи-ка, эти рабы — твои собственные?
— Я привезла их с собой, почти всех.
— Тогда, наверное, можно говорить откровенно.
Тем не менее Констанция держалась очень осторожно, словно любая тема, от домашнего хозяйства до светской жизни, могла оказаться чреватой всевозможными недоразумениями и неприятностями. А вскоре она встала и собралась уходить.
— Передай Криспу, чтобы зашел меня повидать, — сказала Елена.
Констанция поморщилась.
— Тарквину? Да, конечно, передам, если только его увижу.
— А почему ты можешь его не увидеть? Он же сейчас в Палатинском дворце, да?
— Да, но дворец такой большой, там столько всяких церемоний, столько разных ведомств... Иногда целыми днями никого не видишь.
В тот вечер в записке, которую Елена уже ждала — на сей раз она была засунута в дверную щель, — стояло: «Берегись коварства Лициниана».
Елене нанесли визиты все придворные дамы: прошел слух, что ею действительно не следует пренебрегать. Ее не всегда удавалось застать дома: часто она отправлялась на прогулку по городу или бывала в церкви. Однако за первые десять дней Елену посетили все представители злополучного рода Флавиев. Каждого она просила передать Криспу, чтобы тот пришел к ней, и наконец он появился, уже в сумерках и без всякого предупреждения. Он бросился в объятья бабушки, а когда отстранился, она увидела в его глазах слезы.
Они разговаривали допоздна. Дважды за это время Криспу показалось, что на террасе послышался какой-то подозрительный шорох, и он приказывал ликторам обыскать весь сад. А один раз он внезапно распахнул дверь, но обнаружил в коридоре только старую преданную горничную из Галлии, заправлявшую лампы.
— Мне кажется, вы на Палатине сами себя взвинчиваете, — сказала Елена. — Все до единого. Ты в точности как тот несчастный мальчик, сын Констанции. Придется мне поговорить об этом с твоим отцом.
— Я не виделся с ним уже три недели, — сказал Крисп.
— Тебе надо бы больше выходить в город.
— Я так и делал, когда мы только приехали. Несколько сенаторов устроили обеды в мою честь. Было очень здорово. Эти римские обеды ни на что не похожи. В Никомедии все так чопорно и официально, а здесь куда роскошнее, но в то же время гораздо свободнее. Я думаю, у них это просто более давняя традиция. Когда мы только приехали, меня принимали, как светского льва. И по-моему, я им понравился. Когда я появлялся, меня встречали приветственными криками. В общем, весело было. А теперь я нигде не показываюсь.
— А что случилось?
— Да ничего не случилось. В этом дворце никогда ничего не случается. Ну, было много анонимных писем, но к этому можно привыкнуть. Больше всего угнетает как раз то, что как будто ничего не происходит. Никто ничего не говорит, и вдруг чувствуешь, что ты в опале, все начинают тебя сторониться. Начинаешь понимать, что где-то сделал что-то не то, но никто не говорит что. Я видел, как это бывает с другими. Начинается с евнухов: они вдруг перестают замечать человека. Потом и родственники тоже. А потом человек просто перестает появляться. В его комнатах поселяется кто-то другой, а про него никто не спрашивает — все идет так, словно его никогда и не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Лишь один раз он непосредственно коснулся теологии.
— Я думаю, в Трире тебя вряд ли волновали наши разногласия?
— Мы там все консерваторы.
— Видишь ли, царица, это весьма специальный вопрос.
— А специалисты в последнее время склонились к консерватизму, да и ты тоже, по-моему?
— Да, верно, все мы послушно голосовали вместе с большинством. Это был не такой поступок, которым следует гордиться. Когда мы расходились, я сказал нашему пылкому другу-египтянину: «Ты не первый, кого постигла такая участь». Не могу сказать, впрочем, чтобы это сильно его утешило. Но что такое большинство? Волна иррациональных эмоций, сгусток укоренившихся предрассудков. Разум человеческий не раз терпел такие неудачи. Что произошло с Троей? Она казалась неприступной, но горсточка людей и деревянный конь повергли ее в прах. Точно так же падут и крепости недомыслия. Нет, я не питаю уважения к приамам и гекторам Никеи.
В тот вечер Елена нашла у себя на подоконнике записку: «Евсевий — еретик и арианин».
«В этом, конечно, есть доля истины, — подумала она. — Интересно, про Фавсту — тоже была правда?»
На следующий день пришла Констанция со своим сыном Лицинианом, угрюмым двенадцатилетним мальчиком с недоверчивым взглядом. В его жизни, как в греческой драме, все важные события происходили за сценой, в то время как его внимание отвлекал хор нянек, теток и учителей. Когда-то у него был блистающий славой отец, который появлялся в его маленьком мирке исключительно под звуки труб. Потом наступила зловещая тишина, и имя отца при нем перестали упоминать. Теперь он жил под одной позолоченной крышей с той, кто из всей семьи внушал ему наибольший страх, — с раздушенной дамой, которая каким-то непонятным образом приходилась ему одновременно теткой и двоюродной бабушкой, из-за чего, казалось, была к нему вдвойне недоброжелательна. Иногда он, играя, ненароком поднимал на нее глаза и встречал такой взгляд ее ужасных рыбьих глаз, что цепенел от страха, и на полу под ним появлялась лужа. Ничто не интересовало этого мальчика, словно он приехал в эту чужую страну так ненадолго, что не стоило и пытаться что-нибудь понять.
— Значит, ты познакомилась с нашим обожаемым епископом, — сказала Констанция. — Расскажи, что ты о нем думаешь.
— У меня от него мурашки.
— Ах, вот как!
— Что с твоим мальчиком? Почему он не может сидеть спокойно?
— Он немного нервничает.
— Из-за меня?
— Нет, он всегда такой нервный. Не могу понять почему.
— Его надо бы увезти в какое-нибудь более здоровое место.
— О, мы не можем оставить Гракха. Он был к нам так добр. Стоит нам только уехать, как все начнут говорить про нас всякие гадости. Ты не представляешь себе, что здесь за люди. А я не хочу, чтобы Гракх плохо о нас думал. Но я полагаю, что скоро весь двор снова переедет на Восток. Надеюсь. Мне Рим не нравится, а тебе?
— Он не совсем такой, как я думала.
— По-моему, римляне не ценят Гракха так, как он заслуживает. Взять хотя бы эту безобразную историю на днях, когда сословие всадников устроило свою процессию. Скажи-ка, эти рабы — твои собственные?
— Я привезла их с собой, почти всех.
— Тогда, наверное, можно говорить откровенно.
Тем не менее Констанция держалась очень осторожно, словно любая тема, от домашнего хозяйства до светской жизни, могла оказаться чреватой всевозможными недоразумениями и неприятностями. А вскоре она встала и собралась уходить.
— Передай Криспу, чтобы зашел меня повидать, — сказала Елена.
Констанция поморщилась.
— Тарквину? Да, конечно, передам, если только его увижу.
— А почему ты можешь его не увидеть? Он же сейчас в Палатинском дворце, да?
— Да, но дворец такой большой, там столько всяких церемоний, столько разных ведомств... Иногда целыми днями никого не видишь.
В тот вечер в записке, которую Елена уже ждала — на сей раз она была засунута в дверную щель, — стояло: «Берегись коварства Лициниана».
Елене нанесли визиты все придворные дамы: прошел слух, что ею действительно не следует пренебрегать. Ее не всегда удавалось застать дома: часто она отправлялась на прогулку по городу или бывала в церкви. Однако за первые десять дней Елену посетили все представители злополучного рода Флавиев. Каждого она просила передать Криспу, чтобы тот пришел к ней, и наконец он появился, уже в сумерках и без всякого предупреждения. Он бросился в объятья бабушки, а когда отстранился, она увидела в его глазах слезы.
Они разговаривали допоздна. Дважды за это время Криспу показалось, что на террасе послышался какой-то подозрительный шорох, и он приказывал ликторам обыскать весь сад. А один раз он внезапно распахнул дверь, но обнаружил в коридоре только старую преданную горничную из Галлии, заправлявшую лампы.
— Мне кажется, вы на Палатине сами себя взвинчиваете, — сказала Елена. — Все до единого. Ты в точности как тот несчастный мальчик, сын Констанции. Придется мне поговорить об этом с твоим отцом.
— Я не виделся с ним уже три недели, — сказал Крисп.
— Тебе надо бы больше выходить в город.
— Я так и делал, когда мы только приехали. Несколько сенаторов устроили обеды в мою честь. Было очень здорово. Эти римские обеды ни на что не похожи. В Никомедии все так чопорно и официально, а здесь куда роскошнее, но в то же время гораздо свободнее. Я думаю, у них это просто более давняя традиция. Когда мы только приехали, меня принимали, как светского льва. И по-моему, я им понравился. Когда я появлялся, меня встречали приветственными криками. В общем, весело было. А теперь я нигде не показываюсь.
— А что случилось?
— Да ничего не случилось. В этом дворце никогда ничего не случается. Ну, было много анонимных писем, но к этому можно привыкнуть. Больше всего угнетает как раз то, что как будто ничего не происходит. Никто ничего не говорит, и вдруг чувствуешь, что ты в опале, все начинают тебя сторониться. Начинаешь понимать, что где-то сделал что-то не то, но никто не говорит что. Я видел, как это бывает с другими. Начинается с евнухов: они вдруг перестают замечать человека. Потом и родственники тоже. А потом человек просто перестает появляться. В его комнатах поселяется кто-то другой, а про него никто не спрашивает — все идет так, словно его никогда и не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47