Следующая очередь была Романа. Сундуков приглянулся плешивому Михаилу и Кате. Между ними разгорелся торг. Торговались они очень своеобразно. Михаил сидел за бутылкой самогонки и даже не смотрел в сторону Сундукова. Лишь когда Чернобородый фиксировал повышение цены, он цедил сквозь стиснутые зубы:
– Врешь, не уйдешь… – и набавлял цену.
Катя же исследовал Сундукова, как врач пациента. Он щупал его, мял, заглядывал в рот, зачем-то дул в уши, и то довольно щелкал языком, то качал белой головой.
– Простудами часто болеет… простудами, – шептал он. – Семьсот.
– Семьсот пятьдесят! – тут же отзывался плешивый Михаил.
– Хватит баловать, – сердился Аггей. – Пусть возьмет человек. Тебе для забавы, а ему работать.
Слова «для забавы» окончательно сразили Романа. Он и до этого не сводил глазе Кати, мысленно умоляя не отступаться от него, а теперь он без содрогания не мог слушать хрипения Михаила. То ли денег у плешивого было побольше, то ли им руководило упрямство, а не благоразумие, но Михаил набавлял цену не задумываясь, в то время как Катя все тщательнее ощупывал бедного Сундукова и все больше и больше делал паузы между цифрами. Вскоре стало ясно, что Сундуков достанется плешивому.
– Последний раз прошу – не балуй; – предупредил Аггей своего сына. – Без надобности он тебе.
– Найдем надобность, – криво ухмыльнулся Михаил, и в его глазах опять забился, как в первый вечер, волчий огонек.
– Правильно, Мишка! – закричал Черкес. – Бери! Самогонку гнать будет! Ишь морда, не доволен, мы ему покажем! Помнишь, как того ты вышколил! Ж… лизал!
– Дяденька, – взмолился вдруг Роман. – Ну, купите меня! Я весь здоровый! Я, честное слово, весь здоровый! У меня третий разряд по физкультуре. Зимой я на двадцать километров на лыжах запросто ходил!
Сундуков стал очень нескромно превозносить свое здоровье и свои спортивные достижения.. Он обещал работать, как зверь, рассказывал о своей выносливости, силе и в доказательство даже хотел выжать одной рукой за ножку табуретку. Но табуретка оказалась очень тяжелой и свалилась на голову Сундукову. Не знаю, как Тихону Егоровичу, но мне было стыдно за студента философского факультета. Несмотря на атлетические данные, Роман все-таки достался бы Плешивому, так как тот догнал уже цену до двух тысяч и, судя по всему, не думал отступать, но тут в дом вошел новый человек, и торг сразу прекратился. Вошедший был одноногим. Его угрюмое лицо с красными выпученными глазами повернулось к каждому и немного поморгало, запоминая.
– Ну, как улов? – спросил он, ни к кому не обращаясь. – Есть что-нибудь… экзическое?
– Да как сказать, Михаил Карпович, – ответил Аггей.
– Дядька Михай… – вырвалось у Сундукова.
Одноногий даже не взглянул на него. Он подошел к столу, положил на него, не выпуская из руки, костыль и твердо налил себе водки.
– Студента вот торгуем, Михаил Карпович, – продолжал Аггей.
– Студент… гм… – Дядька Михай выпил и, медленно жуя огурец, уставился на Романа. – У тебя что, язва? Ты почему такой худой?
– Это… спортивная худоба… Так сказать, отсутствие лишних накоплений… У меня никакой язвы… Да вы же знаете меня, Михаил Карпович. Я студент, Роман Сундуков… к вам за солью ходил. Возьмите меня к себе, товарищ начальник. Я оправдаю доверие. Я, честное слово, оправдаю доверие! У меня третий разряд по физкультуре, товарищ начальник.
– Откуда ты знаешь, что я начальник?
– Так ведь сразу видно.
– Ишь ты… – Дядьке Михаю, видно, понравились слова Романа. – А что ты умеешь делать?
– Я знаю философию. У меня научные труды по Платону, Фейербаху, например.
Одноногий продавец соли еще раз выпил, опять медленно закусил, и по его угрюмому лицу пробежала тень улыбки.
– Может, вам нужен учетчик, Михаил Карпович? Я хотел бы у вас работать, Михаил Карпович. Я всегда оправдаю доверие, Михаил Карпович. Я хорошо считаю, Михаил Карпович. Я, например, Михаил Карпович, запросто могу умножить сорок три на двенадцать.
– А ну умножь.
– Значит, так… Михаил Карпович… сорок на десять… это будет четыреста… три на два – это шесть… три на десять – это тридцать… и там у нас сколько было… Михаил Карпович…
– Четыреста.
– Значит, четыреста и плюс шесть… и плюс тридцать… значит, четыреста тридцать шесть… Михаил Карпович.
– Ишь ты, – удивился одноногий. – Ловок. Расскажи по порядку, как это у тебя.
– Значит, так, Михаил Карпович, – начал опять Сундуков. – Берем сорок и умножаем на десять…
Сундуков проделал предыдущую операцию, но результат теперь у него получился другой: шестьсот шестнадцать.
– Минуточку… я сейчас… Михаил Карпович… где-то вкралась ошибка, – зашептал трясущимися губами Роман. – Я сейчас…
– Ладно, верю, – милостиво сказал продавец. – Этого я беру в контору. Будет бухгалтерию вести. Кто еще?
Он опять внимательно осмотрел нас. На мне его взгляд задержался несколько дольше.
– Ну и бородища, – сказал Михаил Карпович даже с легкой завистью.
– Это бард, – заржал Николай.
– Осетин, в смысле?
– Турок, – еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. – Ну, появились сейчас такие… – пояснил он почтительно. – Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.
– Ишь ты, как, значит, побирушки.
– Ну, не совсем, Михаил Карпович…
– А точно, что того взяли?
– Точно.
– Документы есть?
– На гитаре фамилия написана.
– С гитарой взяли?
– А как же. Ее же нигде не достанешь.
– Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.
– Конечно, хорошо, Михаил Карпович.
– Наверно, он и на балалайке умеет.
– Наверно, Михаил Карпович.
– Эй, ты, на балалайке умеешь?
– Нет.
– Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет – на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.
Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой – на мандолине, третий – на губной гармонике, четвертый – на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:
– Я не буду совсем играть.
– Почему? – воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.
– Потому что известно – птица в клетке не поет.
– Щегол поет, – поправил Аггей.
– Я не щегол, – возразил я.
Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.
– Пусть сейчас споет, – сказал дядька Михай. – Посмотрим, кто он.
– Пущай, – Катя облизнул губы белым языком.
– Буду делать что угодно, только не петь, – сказал я.
– Продай его мне, – сказал Михаил тусклым голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36