в ее комнатах теперь бывали женщины среднего класса, которые хотя и боялись показываться в таком районе, как Айлингтон, но зато были спокойны, что здесь не встретят тех, кто их знает.
Теперь Ма одевалась во все белое – платье, которое она сама себе придумала и сшила, и странную, тоже белую, шапочку. Она больше не торговала «колбасками от живота». Вместо них она рекламировала быстро помогающие от женских болезней пилюли. Она готовила их из спорыньи, которая оставляла на наших руках неприятный запах рыбы. Софина и я часто по утрам считали эти грубо сделанные красные пилюли и наполняли ими маленькие темные бутылочки.
К четырнадцати годам я так вырос, что уже не мог спускаться по дымоходам, но я и Софина теперь хорошо разбирались в старинном серебре. Вместе с Томом, научившимся многому за долгие годы пребывания в подмастерьях, мы довели свое мастерство до такого высокого уровня, какой не мог бы представить себе даже Сайлас.
Иногда Том взламывал замок, но чаще просто подпиливал его лобзиком, чего было достаточно, чтобы потом справиться с ним пальцем. Софина и я не присутствовали при проникновении в дом, но мы легко представляли себе, как Том чутьем находил нужную дорогу, вооруженный всеми своими инструментами: это хорошо просмоленная бечевка, особые щупальца из тонкой проволоки и пилка не толще человеческого волоса. Он работал бесшумнее жука-точильщика. А когда заканчивал, то дверь открывалась тихо и легко, как страница книги, и он тогда спокойно ждал нас в доме.
Когда он встречался с нами и инструктировал нас перед очередным походом, то превосходил самого себя. Его движения были быстры и легки, он испытывал одповременно огромное удовольствие и смущение. Я видел, какие взгляды он бросал на Софину из-под своих длинных ресниц, а показывая нам, как он сам прокрадывается в дом, всегда подчеркивал ту опасность, которой подвергался. Он действительно хотел показать нам, что он главный в упряжке. Он не разговаривал с Софиной или с кем-нибудь о ней, но я не был слеп и видел, насколько сильно его чувство к ней.
Когда он бывал в Айлингтоне, то старался игнорировать нас, меня и Софину. Он засиживался допоздна, беседуя с матерью в столовой, где, склонившись над обеденным столом, они бесконечно просматривали свои «бумаги». Что это были за бумаги, я не знал, хотя верил, что среди них было письменное показание под присягой о невиновности Сайласа, и права Ма на два землевладения – хотя я никогда не видел второго, – со слов Ма, это был «просторный и удобный дом» в Ноттинг-Хилле.
По воскресеньям они, попивая джин из желтых венецианских стаканов, изучали бумаги со столбиками цифр и таинственно шептались, делясь секретами. Что это за секреты, я и по сей день не знаю. Я не могу сказать тебе, знала ли Ма, что Том предал Сайласа, или все было сделано вообще по ее указанию. Что бы ты ни вообразил себе об этой паре, знай: для нее не было ничего невозможного.
Иногда Том уходил от матери рано, расстроенный какой-нибудь их размолвкой, но чаще он задерживался надолго, когда Софина и я уже уходили спать в нашу маленькую комнатушку.
К вечеру мы с Софиной ужасно уставали, и не только потому, что несколько ночей в неделю приходилось пешком пройти половину Лондона – нет, не только из-за этого, – мы еще должны были следить за чистотой и порядком в доме, мыть и чистить его так, как не доводилось, пожалуй, ни одной черной служанке в господском доме.
Верхний этаж не так изнурял нас, как уборка нижнего этажа, который Ма Бриттен весь отдала «своим леди», как она называла пациенток. Комнаты эти были таковы, что в них не разрешалось ни есть, ни спать; если в них кто-то позволил бы себе появиться с куском хлеба, намазанного топленым говяжьим жиром, он подвергся бы самому суровому выговору; они были меблированы и убраны согласно вкусам и пониманиям Ма о том, что такое дамская гостиная.
Мери Бриттен не была образованной и ее высокая, крепко сколоченная фигура была полна той грубой силы, которая скорее под стать уличной торговке, чем медицинской сестре, но она со всей страстностью своей широкой натуры мечтала стать светской дамой, прогуливаться по Сент-Джеймскому парку и получить беспрепятственный доступ на выставки и фестивали в парке Рейнлаг. Поэтому, не колеблясь, она сделала первую комнату нижнего этажа своего рода алтарем, воплощением своих задумок и желаний, и не пожалела денег на дорогие воланы, рюши, кружева, салфеточки, статуэтки смуглых девушек, в чьи протянутые руки можно было вставить зажженные свечи. И вот что странно: я, бывавший в богатых домах гораздо больше, чем она, не стал бы подвергать критике ни ее умение, ни ее вкус.
Софина и я, разумеется, немало времени уделяли обсуждению ее вкусов, ибо в наши обязанности входило убирать эти две комнаты – одну красивую, а другую самую обыкновенную, как мы ее называли.
Красивая комната была нашим кошмаром из-за дубового пола, который надо натирать воском, и тяжелых ковров (которые следует выбивать). Спаси нас Господь, если плинтус не надраен до блеска, если с каминной доски плохо стерты следы чьих-то локтей (значит, пожалели пасты), а на серебряной вазе, которую я украл у фермера в Хеэмптэде, оставлен след от полировальной смеси для серебра.
Простую комнату убрать было легче и в то же время труднее: легче, потому что здесь не было воланов и всяких вязаных салфеток, но труднее, потому что мы здесь могли невзначай увидеть такое количество крови, которое способно напугать любого малолетку, и в тазу, прикрытом марлей, обнаруживали нечто такое, что продолжает преследовать меня до сегодняшнего дня. Между собой мы никогда не говорили об этой комнате и молча опорожняли тазы в сточную канаву в конце сада. Мы мыли эту простую комнату мылом, скребли щетками, стараясь не дышать.
Уход из этой комнаты по лестнице на верхний этаж: был похож: на уход со сцены за кулисы. Здесь, наверху, мы жили своей жизнью и совсем иначе, чем прежде. Здесь был «большой шкаф» – по сути, маленькая комнатушка с окошками, – где Ма молола спорынью и сама, своими руками, готовила пилюли. Это была трудоемкая работа, ибо каждую маленькую пилюлю надо было обкатать руками. Ма уставала и тогда у нее портилось настроение. На этом этаже была небольшая кухня с жаркой черной плитой, от которой у нас была постоянные ожоги. Здесь же рядом была и спальня Ма, в которой в больших коробках, поставленных одна на другую, находились какие-то странные вещи, которые до ареста Сайласа хранились у него на чердаке в Уэппинге.
В небольшой «столовой», служившей Ма также кабинетом, в железном ящике она хранила книги, таинственные сертификаты и ордена, сохранность которых неизменно проверялась.
Нам, Софине и мне, было приказано называть ее Ма, но так, чтобы мы всегда помнили, что мы не ее дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Теперь Ма одевалась во все белое – платье, которое она сама себе придумала и сшила, и странную, тоже белую, шапочку. Она больше не торговала «колбасками от живота». Вместо них она рекламировала быстро помогающие от женских болезней пилюли. Она готовила их из спорыньи, которая оставляла на наших руках неприятный запах рыбы. Софина и я часто по утрам считали эти грубо сделанные красные пилюли и наполняли ими маленькие темные бутылочки.
К четырнадцати годам я так вырос, что уже не мог спускаться по дымоходам, но я и Софина теперь хорошо разбирались в старинном серебре. Вместе с Томом, научившимся многому за долгие годы пребывания в подмастерьях, мы довели свое мастерство до такого высокого уровня, какой не мог бы представить себе даже Сайлас.
Иногда Том взламывал замок, но чаще просто подпиливал его лобзиком, чего было достаточно, чтобы потом справиться с ним пальцем. Софина и я не присутствовали при проникновении в дом, но мы легко представляли себе, как Том чутьем находил нужную дорогу, вооруженный всеми своими инструментами: это хорошо просмоленная бечевка, особые щупальца из тонкой проволоки и пилка не толще человеческого волоса. Он работал бесшумнее жука-точильщика. А когда заканчивал, то дверь открывалась тихо и легко, как страница книги, и он тогда спокойно ждал нас в доме.
Когда он встречался с нами и инструктировал нас перед очередным походом, то превосходил самого себя. Его движения были быстры и легки, он испытывал одповременно огромное удовольствие и смущение. Я видел, какие взгляды он бросал на Софину из-под своих длинных ресниц, а показывая нам, как он сам прокрадывается в дом, всегда подчеркивал ту опасность, которой подвергался. Он действительно хотел показать нам, что он главный в упряжке. Он не разговаривал с Софиной или с кем-нибудь о ней, но я не был слеп и видел, насколько сильно его чувство к ней.
Когда он бывал в Айлингтоне, то старался игнорировать нас, меня и Софину. Он засиживался допоздна, беседуя с матерью в столовой, где, склонившись над обеденным столом, они бесконечно просматривали свои «бумаги». Что это были за бумаги, я не знал, хотя верил, что среди них было письменное показание под присягой о невиновности Сайласа, и права Ма на два землевладения – хотя я никогда не видел второго, – со слов Ма, это был «просторный и удобный дом» в Ноттинг-Хилле.
По воскресеньям они, попивая джин из желтых венецианских стаканов, изучали бумаги со столбиками цифр и таинственно шептались, делясь секретами. Что это за секреты, я и по сей день не знаю. Я не могу сказать тебе, знала ли Ма, что Том предал Сайласа, или все было сделано вообще по ее указанию. Что бы ты ни вообразил себе об этой паре, знай: для нее не было ничего невозможного.
Иногда Том уходил от матери рано, расстроенный какой-нибудь их размолвкой, но чаще он задерживался надолго, когда Софина и я уже уходили спать в нашу маленькую комнатушку.
К вечеру мы с Софиной ужасно уставали, и не только потому, что несколько ночей в неделю приходилось пешком пройти половину Лондона – нет, не только из-за этого, – мы еще должны были следить за чистотой и порядком в доме, мыть и чистить его так, как не доводилось, пожалуй, ни одной черной служанке в господском доме.
Верхний этаж не так изнурял нас, как уборка нижнего этажа, который Ма Бриттен весь отдала «своим леди», как она называла пациенток. Комнаты эти были таковы, что в них не разрешалось ни есть, ни спать; если в них кто-то позволил бы себе появиться с куском хлеба, намазанного топленым говяжьим жиром, он подвергся бы самому суровому выговору; они были меблированы и убраны согласно вкусам и пониманиям Ма о том, что такое дамская гостиная.
Мери Бриттен не была образованной и ее высокая, крепко сколоченная фигура была полна той грубой силы, которая скорее под стать уличной торговке, чем медицинской сестре, но она со всей страстностью своей широкой натуры мечтала стать светской дамой, прогуливаться по Сент-Джеймскому парку и получить беспрепятственный доступ на выставки и фестивали в парке Рейнлаг. Поэтому, не колеблясь, она сделала первую комнату нижнего этажа своего рода алтарем, воплощением своих задумок и желаний, и не пожалела денег на дорогие воланы, рюши, кружева, салфеточки, статуэтки смуглых девушек, в чьи протянутые руки можно было вставить зажженные свечи. И вот что странно: я, бывавший в богатых домах гораздо больше, чем она, не стал бы подвергать критике ни ее умение, ни ее вкус.
Софина и я, разумеется, немало времени уделяли обсуждению ее вкусов, ибо в наши обязанности входило убирать эти две комнаты – одну красивую, а другую самую обыкновенную, как мы ее называли.
Красивая комната была нашим кошмаром из-за дубового пола, который надо натирать воском, и тяжелых ковров (которые следует выбивать). Спаси нас Господь, если плинтус не надраен до блеска, если с каминной доски плохо стерты следы чьих-то локтей (значит, пожалели пасты), а на серебряной вазе, которую я украл у фермера в Хеэмптэде, оставлен след от полировальной смеси для серебра.
Простую комнату убрать было легче и в то же время труднее: легче, потому что здесь не было воланов и всяких вязаных салфеток, но труднее, потому что мы здесь могли невзначай увидеть такое количество крови, которое способно напугать любого малолетку, и в тазу, прикрытом марлей, обнаруживали нечто такое, что продолжает преследовать меня до сегодняшнего дня. Между собой мы никогда не говорили об этой комнате и молча опорожняли тазы в сточную канаву в конце сада. Мы мыли эту простую комнату мылом, скребли щетками, стараясь не дышать.
Уход из этой комнаты по лестнице на верхний этаж: был похож: на уход со сцены за кулисы. Здесь, наверху, мы жили своей жизнью и совсем иначе, чем прежде. Здесь был «большой шкаф» – по сути, маленькая комнатушка с окошками, – где Ма молола спорынью и сама, своими руками, готовила пилюли. Это была трудоемкая работа, ибо каждую маленькую пилюлю надо было обкатать руками. Ма уставала и тогда у нее портилось настроение. На этом этаже была небольшая кухня с жаркой черной плитой, от которой у нас была постоянные ожоги. Здесь же рядом была и спальня Ма, в которой в больших коробках, поставленных одна на другую, находились какие-то странные вещи, которые до ареста Сайласа хранились у него на чердаке в Уэппинге.
В небольшой «столовой», служившей Ма также кабинетом, в железном ящике она хранила книги, таинственные сертификаты и ордена, сохранность которых неизменно проверялась.
Нам, Софине и мне, было приказано называть ее Ма, но так, чтобы мы всегда помнили, что мы не ее дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95