Донья Лупе перевела дух, увидев, что они обменялись рукопожатием. Паломино от волнения едва мог говорить.
«Клянусь вам, я сделаю все, – запинаясь, произнес он. – Она – лучшее, что есть у меня в жизни, она – божий свет…»
«А теперь вы пожмите друг другу руки, – приказал пожилой, – забудьте прошлое. Нет больше офицера и рядового. Нет начальников и подчиненных. Просто двое, нет, трое мужчин на равных, как мужчинам и положено, покончили дело миром. Ну, ты довольна теперь? Ты успокоилась? Забудем все, что было. Поехали, здесь нам больше нечего делать».
Он торопливо полез в задний карман за бумажником, и несколько влажных от пота купюр оказались в ладони доньи Лупе, и учтивый голос поблагодарил ее, и попросил извинения за причиненное беспокойство, и посоветовал поскорее все забыть. Потом приземистый силуэт пожилого двинулся к машине, стоявшей с открытыми дверцами. Но второй офицер, прежде чем уйти, снова ткнул ее стволом пистолета в грудь:
«Держи язык за зубами. Если что, пощады не жди».
– И что же, те двое покорно сели в джип? Уехали? – Судя по лицу лейтенанта, он не мог в это поверить, да и Литума тоже.
– Девушка ехать не хотела и дружка своего попыталась удержать. «Давай, – говорила, – останемся. Не верь им, не верь!»
«Поехали, поехали, доченька, – долетел к ним из машины ободряющий голос пожилого. – Он ведь дезертировал, не забывай об этом. Должен вернуться в часть. Чем скорей он вернется, тем меньше придется расхлебывать, тем проще будет замять это дело. Подумай о том, что его ждет, доченька. Едем».
«Да, милая, он прав, он нас простил, надо ехать, – сказал Паломино. – Я ему доверяю. Как же мне ему не доверять?»
«Как же не доверять?» Литума почувствовал, что по щеке до угла рта проползла слеза, соленая, как капля морской воды. Как шум прибоя, слышал он рассказ доньи Лупе, время от времени перебиваемый вопросами лейтенанта, и смутно сознавал, что ничего нового она уже не рассказывает, и дело, которое они приехали расследовать, проясняется все больше. Женщина плакалась на невезение и злосчастную свою судьбу, вопрошала небеса, за какие грехи послали они ей такую кару – впутали ее в такую ужасную историю. Иногда у нее прорывалось рыдание. Но ее слова уже не интересовали Литуму. Словно грезя наяву, снова и снова видел он счастливую пару, проводившую на убогих улочках Амотапе свой медовый месяц, опередивший свадьбу. Видел его – чоло с улицы Кастилии; видел ее – белую девушку из хорошей семьи. «Для любви нет преград», – поется в одном вальсе. В этом случае так оно и было: любовь их сумела сокрушить и расовые предрассудки, и неравенство положения, и разницу в достатке. Видно, сильно, страстно и безудержно любили они друг друга, если решились на нее. «Я такой любви не знал, – подумал Литума. – Я так сильно не любил даже Мече, невесту Хосефино». Ему случалось влюбляться, но стоило женщине уступить ему или слишком долго ломаться и артачиться, как дурь эта исчезала. Никогда любовь не приказывала ему с непререкаемой властностью, чтобы он рискнул из-за нее жизнью, как рискнул Паломино, или бросил вызов всему свету, как сделала девушка. «Может, не родилась такая, чтобы я узнал настоящую любовь, – думал он. – Может, слишком долго таскался я по девкам вместе с „непобедимыми“, вот сердце-то и истаскал и любить, как любил Паломино, теперь не способен».
– Что же мне теперь делать? – донесся до него рыдающий голос доньи Лупе. – Посоветуйте.
Лейтенант, поднявшись, спрашивал, сколько с них причитается. «Ничего, ничего», – бормотала хозяйка, но лейтенант настаивал: так, мол, сударыня, не пойдет, он не из тех полицейских, что норовят пожрать и выпить задарма, он всегда платит за все, что съел и выпил, и неважно, при исполнении он или нет.
– Так скажите же, по крайней мере, что мне делать? – с тоской вопросила донья Лупе, сложив ладони как для молитвы. – Со мной разделаются не хуже, чем с тем несчастным. Разве вы не понимаете? Куда мне бежать? Куда податься? Разве я не оказала вам содействия? Вот и скажите, как мне быть теперь?
– Сидеть тихо, донья Лупе, – любезно отвечал лейтенант, кладя кредитки рядом со своим стаканом. – Сидеть тихо, помалкивать. Никто вас не убьет, никто не обидит. Живите как жили, а про все то, что видели, слышали и нам рассказали, забудьте. А пока до свиданьица.
Привычным движением он поднес пальцы к козырьку. Литума, позабыв попрощаться с хозяйкой, вскочил и поспешил следом. Выйти в это пекло, принять на себя отвесные удары солнечных лучей, не смягченных ни кровлей, ни навесом, – все равно что в ад попасть. Не прошли и нескольких шагов, а рубаха на спине уже промокла, в висках зазвенело. Лейтенант шагал легко, а Литума еле переставлял глубоко увязавшие в рыхлом песке ноги. Они миновали извилистую улочку – центральную магистраль, – выбрались на пустырь, двигались к шоссе. По дороге Литума замечал, что их провожают беспокойные любопытные глаза – целые гроздья голов торчали у окон, прячась при появлении полицейских. Литума был уверен, что лишь только они с лейтенантом уберутся из городка, все ринутся к донье Лупе и станут жадно выспрашивать у нее, что да как. Шли молча, о чем-то размышляя: впереди – лейтенант, шагах в трех за ним – Литума. На самой окраине шелудивая собака заворчала на них, ощерилась. На пустыре проворно сновали между камнями ящерицы – то прятались, то снова появлялись. Литума подумал, что по ночам сюда забредают и лисы. Должно быть, Паломино со своей возлюбленной слышали, как они воют и плачут, кружа у курятников и козьих загонов. Испугалась ли девушка, услыхав глубокой ночью этот голодный вой? Наверно, обняла Паломино, покрепче прижалась к нему, ища защиты, а он успокоил ее, нашептал на ухо что-нибудь нежное. А может, любовный столбняк был так силен, что им ни до чего не было дела и никакие звуки до них не доходили? Здесь ли, в Амотапе, впервые познали они друг друга? Или это случилось где-нибудь в окрестностях Пиурской авиабазы?
Когда вышли к шоссе, Литума был мокр как мышь, словно искупался в чем был. Он видел, что зеленые брюки и кремовая форменная рубаха на лейтенанте покрыты влажными разводами, а лоб вызвездили крупные капли пота. Ни одной машины. Лейтенант, покорствуя судьбе, пожал плечами, пробормотал «подождем». Достал пачку сигарет, угостил Литуму, закурил сам. Некоторое время они молча пускали дым, поджариваясь на солнцепеке, думали думу, глядели на посверкивание миражей – озера, ручьи, моря – в этой бесконечной песчаной пустыне. Грузовик, шедший в сторону Талары, не остановился, как ни махали они ему руками и фуражками.
– Когда я только-только кончил училище и служил в Абанкае, был у меня начальник, с которым такие вот шутки не проходили. Он бы на нашем месте достал пистолет да продырявил ему скаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
«Клянусь вам, я сделаю все, – запинаясь, произнес он. – Она – лучшее, что есть у меня в жизни, она – божий свет…»
«А теперь вы пожмите друг другу руки, – приказал пожилой, – забудьте прошлое. Нет больше офицера и рядового. Нет начальников и подчиненных. Просто двое, нет, трое мужчин на равных, как мужчинам и положено, покончили дело миром. Ну, ты довольна теперь? Ты успокоилась? Забудем все, что было. Поехали, здесь нам больше нечего делать».
Он торопливо полез в задний карман за бумажником, и несколько влажных от пота купюр оказались в ладони доньи Лупе, и учтивый голос поблагодарил ее, и попросил извинения за причиненное беспокойство, и посоветовал поскорее все забыть. Потом приземистый силуэт пожилого двинулся к машине, стоявшей с открытыми дверцами. Но второй офицер, прежде чем уйти, снова ткнул ее стволом пистолета в грудь:
«Держи язык за зубами. Если что, пощады не жди».
– И что же, те двое покорно сели в джип? Уехали? – Судя по лицу лейтенанта, он не мог в это поверить, да и Литума тоже.
– Девушка ехать не хотела и дружка своего попыталась удержать. «Давай, – говорила, – останемся. Не верь им, не верь!»
«Поехали, поехали, доченька, – долетел к ним из машины ободряющий голос пожилого. – Он ведь дезертировал, не забывай об этом. Должен вернуться в часть. Чем скорей он вернется, тем меньше придется расхлебывать, тем проще будет замять это дело. Подумай о том, что его ждет, доченька. Едем».
«Да, милая, он прав, он нас простил, надо ехать, – сказал Паломино. – Я ему доверяю. Как же мне ему не доверять?»
«Как же не доверять?» Литума почувствовал, что по щеке до угла рта проползла слеза, соленая, как капля морской воды. Как шум прибоя, слышал он рассказ доньи Лупе, время от времени перебиваемый вопросами лейтенанта, и смутно сознавал, что ничего нового она уже не рассказывает, и дело, которое они приехали расследовать, проясняется все больше. Женщина плакалась на невезение и злосчастную свою судьбу, вопрошала небеса, за какие грехи послали они ей такую кару – впутали ее в такую ужасную историю. Иногда у нее прорывалось рыдание. Но ее слова уже не интересовали Литуму. Словно грезя наяву, снова и снова видел он счастливую пару, проводившую на убогих улочках Амотапе свой медовый месяц, опередивший свадьбу. Видел его – чоло с улицы Кастилии; видел ее – белую девушку из хорошей семьи. «Для любви нет преград», – поется в одном вальсе. В этом случае так оно и было: любовь их сумела сокрушить и расовые предрассудки, и неравенство положения, и разницу в достатке. Видно, сильно, страстно и безудержно любили они друг друга, если решились на нее. «Я такой любви не знал, – подумал Литума. – Я так сильно не любил даже Мече, невесту Хосефино». Ему случалось влюбляться, но стоило женщине уступить ему или слишком долго ломаться и артачиться, как дурь эта исчезала. Никогда любовь не приказывала ему с непререкаемой властностью, чтобы он рискнул из-за нее жизнью, как рискнул Паломино, или бросил вызов всему свету, как сделала девушка. «Может, не родилась такая, чтобы я узнал настоящую любовь, – думал он. – Может, слишком долго таскался я по девкам вместе с „непобедимыми“, вот сердце-то и истаскал и любить, как любил Паломино, теперь не способен».
– Что же мне теперь делать? – донесся до него рыдающий голос доньи Лупе. – Посоветуйте.
Лейтенант, поднявшись, спрашивал, сколько с них причитается. «Ничего, ничего», – бормотала хозяйка, но лейтенант настаивал: так, мол, сударыня, не пойдет, он не из тех полицейских, что норовят пожрать и выпить задарма, он всегда платит за все, что съел и выпил, и неважно, при исполнении он или нет.
– Так скажите же, по крайней мере, что мне делать? – с тоской вопросила донья Лупе, сложив ладони как для молитвы. – Со мной разделаются не хуже, чем с тем несчастным. Разве вы не понимаете? Куда мне бежать? Куда податься? Разве я не оказала вам содействия? Вот и скажите, как мне быть теперь?
– Сидеть тихо, донья Лупе, – любезно отвечал лейтенант, кладя кредитки рядом со своим стаканом. – Сидеть тихо, помалкивать. Никто вас не убьет, никто не обидит. Живите как жили, а про все то, что видели, слышали и нам рассказали, забудьте. А пока до свиданьица.
Привычным движением он поднес пальцы к козырьку. Литума, позабыв попрощаться с хозяйкой, вскочил и поспешил следом. Выйти в это пекло, принять на себя отвесные удары солнечных лучей, не смягченных ни кровлей, ни навесом, – все равно что в ад попасть. Не прошли и нескольких шагов, а рубаха на спине уже промокла, в висках зазвенело. Лейтенант шагал легко, а Литума еле переставлял глубоко увязавшие в рыхлом песке ноги. Они миновали извилистую улочку – центральную магистраль, – выбрались на пустырь, двигались к шоссе. По дороге Литума замечал, что их провожают беспокойные любопытные глаза – целые гроздья голов торчали у окон, прячась при появлении полицейских. Литума был уверен, что лишь только они с лейтенантом уберутся из городка, все ринутся к донье Лупе и станут жадно выспрашивать у нее, что да как. Шли молча, о чем-то размышляя: впереди – лейтенант, шагах в трех за ним – Литума. На самой окраине шелудивая собака заворчала на них, ощерилась. На пустыре проворно сновали между камнями ящерицы – то прятались, то снова появлялись. Литума подумал, что по ночам сюда забредают и лисы. Должно быть, Паломино со своей возлюбленной слышали, как они воют и плачут, кружа у курятников и козьих загонов. Испугалась ли девушка, услыхав глубокой ночью этот голодный вой? Наверно, обняла Паломино, покрепче прижалась к нему, ища защиты, а он успокоил ее, нашептал на ухо что-нибудь нежное. А может, любовный столбняк был так силен, что им ни до чего не было дела и никакие звуки до них не доходили? Здесь ли, в Амотапе, впервые познали они друг друга? Или это случилось где-нибудь в окрестностях Пиурской авиабазы?
Когда вышли к шоссе, Литума был мокр как мышь, словно искупался в чем был. Он видел, что зеленые брюки и кремовая форменная рубаха на лейтенанте покрыты влажными разводами, а лоб вызвездили крупные капли пота. Ни одной машины. Лейтенант, покорствуя судьбе, пожал плечами, пробормотал «подождем». Достал пачку сигарет, угостил Литуму, закурил сам. Некоторое время они молча пускали дым, поджариваясь на солнцепеке, думали думу, глядели на посверкивание миражей – озера, ручьи, моря – в этой бесконечной песчаной пустыне. Грузовик, шедший в сторону Талары, не остановился, как ни махали они ему руками и фуражками.
– Когда я только-только кончил училище и служил в Абанкае, был у меня начальник, с которым такие вот шутки не проходили. Он бы на нашем месте достал пистолет да продырявил ему скаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33