– Окончательна одна только смерть, – пробормотал лейтенант, и Литума не заметил в его словах затаенного страха – словно бы и он тоже не имел никакого касательства к предмету разговора, а вел беседу о совершенно посторонних людях. Но тут лейтенант прокашлялся и добавил: – Да, многое еще неясно, но на три главных вопроса мы теперь ответить сумеем. Кто убил. Как убил. За что убил.
Где-то залаяла собака, а потом ее надрывный отчаянный лай сменился тоскливым воем. То ли полковник сделал шаг назад, то ли луна переместилась, но лицо его опять было в темноте. Раскачивался вверх-вниз мол. Вспыхивал и гас маяк, дрожал на воде золотистый сноп света.
– Я читал ваш рапорт, – сказал полковник. – Ваше начальство переслало его моему, а мое было так любезно, что сняло с него копию и отправило для ознакомления.
Голос его звучал все так же бесстрастно и размеренно. Литума видел, как налетевший ветерок дыбом поднял его редкие волосы; полковник тотчас их пригладил. Литума по-прежнему был сам не свой от страха и напряжен как струна, но перед глазами у него теперь стояли незваные и непрошеные тени Паломино Молеро и Алисии Миндро. Девушка, остолбенев, смотрела, как ее возлюбленного тащили к голубому грузовичку с заведенным мотором. По дороге на пустырь летчики, выслуживаясь перед начальством, прижигали сигаретами руки, шею и лицо Паломино и хохотали, слушая его крики. «Ужас, ужас, – стонуще повторял лейтенант Дуфо и вдруг, поцеловав скрещенные пальцы, выкрикнул: – Клянусь, ты пожалеешь, что на свет родился!» Лейтенант Сильва снова встал с перевернутой лодки, сунул руки в карманы, повернулся лицом к морю.
– Означает ли это, что дело положат под сукно, господин полковник? – спросил он не оборачиваясь.
– Не знаю, – сухо, словно этот вопрос был слишком несуразен или банален и заставлял его попусту тратить драгоценное время, ответил тот. И тут же добавил: – Нет, не думаю. По крайней мере, не сейчас. Это не так просто… Не знаю. Это будут решать в верхах.
«Решать будут тузы и шишки», – подумал Литума. Почему же полковнику вроде бы ни до чего нет дела? Зачем в конце-то концов он сюда явился?
– Мне нужно узнать у вас… – сказал полковник и осекся. Литуме показалось, что он скользнул по нему взглядом, словно только что обнаружил присутствие полицейского и сразу же решил, что при этой бессловесной твари можно говорить свободно. – Моя дочь говорила вам, что я обесчестил ее? Говорила?
Литума увидел, что его начальник, не вынимая рук из карманов, повернулся к полковнику.
– Дала понять, – ответил он. – Впрямую ничего сказано не было, но она намекнула, что была вам не только дочерью.
Он запнулся, смешался. Литума никогда еще не видел своего начальника в таком смущении. Ему стало жалко его. И его, и полковника, и Паломино, и Алисию – так жалко, что захотелось завыть, заплакать, пожалеть весь белый свет, в лоб его драть. Тут только он заметил, что дрожмя дрожит. Прав, прав был Хосефино: был он рохлей, рохлей и остался.
– Она сказала вам, что я целовал ей ноги, что после того, как это случилось, я ползал перед ней на коленях и умолял простить меня! – не спросил, а с полной уверенностью сказал полковник.
Лейтенант что-то пробормотал, а что именно – Литума не расслышал: он испытывал неодолимое желание убежать отсюда куда глаза глядят. Хоть бы пристали к берегу рыбаки, прервали этот мучительный разговор, а не рыбаки, так еще кто-нибудь.
– Она сказала, что я, обезумев от раскаяния, дал ей пистолет, чтобы она застрелила меня? – слышал Литума голос, звучавший теперь тихо, устало и доносившийся словно из дальней дали.
На этот раз лейтенант ничего не ответил. Наступило долгое молчание. Тень полковника была напряженно-неподвижна, причал, сотрясаемый ударами волн, ходил вверх-вниз. Рокот прибоя стал слабее, наверно, прилив кончался. Хрипло крикнула где-то рядом невидимая во тьме птица.
– Вам дурно? – спросил лейтенант.
– Есть такое английское слово «delusions», – твердо проговорил полковник, непонятно к кому обращаясь. – По-испански это понятие никак не передашь. «Delusions» – это одновременно и фантазия, и иллюзия, и заблуждение, и обман. Иллюзия, которая кончается обманом. Фантазия, которая оборачивается надувательством. – Он вздохнул так глубоко, словно долго был без воздуха, поднес ладонь к губам. – Я продал родительский дом, чтобы отправить Алисию в Нью-Йорк, я потратил на это все сбережения и даже то, что было скоплено на отставку. В Америке творят чудеса, излечивают любые болезни, не так ли? А если так, то любые жертвы оправданы. Надо было спасать девочку. И меня тоже. Но ее не вылечили. Не вылечили, хотя и определили ее болезнь. Она называется «delusions». Ее не вылечили, потому что болезнь ее лечению не поддается. Напротив, она идет вширь и вглубь. Она разрастается, как раковая опухоль, до тех пор, пока остается порождающая ее причина. Гринго объяснили мне это со свойственной им прямотой и грубостью: вы – причина ее болезни, в вас – корень всех ее бед. На вас она возложила ответственность за гибель матери, которую никогда не знала. Она придумывает про вас ужасные вещи, она сочиняет про вас чудовищные небылицы, придумывает и рассказывает их монахиням из обители Сердца Христова в Лиме и из Лурдского монастыря в Пиуре, и своим тетушкам, и подругам. Она говорит, что вы издеваетесь над нею, что вы мучаете ее, что вы скупы, что вы привязываете ее к кровати и хлещете ее плетью. И все затем, чтобы отомстить за мать, за мать, которую она даже никогда не видела. Это еще не все, сказали мне, приготовьтесь к худшему. Когда она вырастет, она обвинит вас в том, что вы хотели ее убить, что вы покушались на ее честь, что вы изнасиловали ее. И никто никогда не втолкует ей, что все это – ложь. Поймите, она живет своими фантазиями и убеждена в их реальности. «Delusions» – вот как это называется по-английски. У нас такого всеобъемлющего понятия нет.
Снова воцарилось молчание. Слышался только рокот прибоя. «Впервые я наслушался таких слов», – подумал Литума.
– Разумеется, все это так, – почтительно-суровым тоном заговорил лейтенант. – Но тем не менее фантазии или даже душевное нездоровье вашей дочери всего не объясняют. – Он помолчал, ожидая, быть может, возражения полковника или подыскивая слова. – Того, например, зверства, которое было учинено над Паломино Молеро.
Литума зажмурился. Вот он: вот он стоит на каменистом пустыре под безжалостным солнцем, замученный пытками, и на теле его нет живого места, а вокруг пасутся ко всему равнодушные козы. Он удавлен, он обожжен, он посажен на кол. Бедный Паломино.
– Это совсем другое, – начал полковник и сейчас же осекся. – Да, не объясняет, – добавил он через минуту.
– Вы задали мне вопрос, я на него ответил. Теперь позвольте и мне спросить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33