Луна сияла посреди чистого неба, и ее тихий блеск освещал эту любопытную картину со всеми ее подробностями.
— Как я люблю прекрасную летнюю ночь! — сказал Хитано. — Цветы развертываются, чтобы впивать в себя свежесть воздуха, и запах от них становится ощутимее. Послушайте, братцы, чувствуете ли вы приятное благоухание алоев и золотолистников?
Новая ружейная пальба прервала этот неуместный монолог, но на этот раз один контрабандист упал.
— Ради Христа! Ты должен нас спасти. Именем Бога, я тебе это приказываю! — кричал монах Хитано, указывая ему на небо.
Это движение было величественно, но не произвело никакого действия, ибо Хитано отвечал, смеясь: — Именем Бога, да, Бога!.. полно-те, честный Отец! Перестаньте шутить. Минута важная! важная!.. Посмотрите лучше на сего христианина, который бьется и истекает своей кровью.
К ужасному смеху окаянного присоединился рев моря, которое поднималось, поднималось, и с каждой минутой наводняло и стесняло узкое пространство, на котором толпилось это малое число людей.
Испанцы с трепетом крестились. Один из них зарядил свой штуцер и направил его на Хитано. Монах подоспел в пору: — Несчастный! Он один только может нас спасти, он один знает этот выход!
Видя эту враждебную выходку, Хитано спустился в море по грудь своей лошади. — Вот уже таможенные сходят с последних уступов, дети мои, и вы видите, что теперь пули достигают, — кричал проклятый, указывая на смертельно раненого контрабандиста.
Тогда испанцы бросились к ногам монаха: — Отец, молись за нас!
И монах, и они упали ниц, восклицая:
— Сан-Жуан, Сан-Жуан! моли Бога о нас!
И они ударяли себя в грудь, между тем как при блеске ружейного огня виден был на коне Хитано, возвышавшийся над ними всем своим ростом; и этот странный образ, который ночь, казалось, удваивала измерения, рисовался черными чертами с ярким отражением огненного цвета, на брызгах пены ослепительной белизны.
Опять раздались выстрелы; другой контрабандист упал, и слышны были командные слова офицеров таможенной стражи.
Страх монаха достиг высшей степени; он дополз до самого края моря, и там, стоя на коленях в воде, кричал Хитану с выражением сильного ужаса: — Спаси меня! Спаси меня!!!
И монах заплакал!
— Ради души твоего отца, спаси нас! Мы дадим тебе золота, золотом мы засыплем твою тартану! — вопили контрабандисты.
И они умоляли его со сложенными руками, между тем, как трое из них костенели в смертельном судорожном томлении.
— Боже мой! Боже мой! — лепетал францисканец. И он ломал себе руки и метался по окровавленному утесу.
— Бог не внемлет, — сказал Хитано, — призывайте Сатану. — И он смеялся.
— Прочь, прочь, богохульник! — отвечал монах, вставая с ужасом.
Но море так поднялось, что волны начали разбиваться у ног и покрывать их пеной.
— Призывайте Сатану, и я спасу вас. Позади этих утесов есть потайной выход, заслоненный подвижным камнем. Вы можете в нем быть безопасны от береговой стражи. Есть еще время, ибо крутость берега скрывает вас от ее взоров, — продолжал Хитано, которого подняло возвышением воды вместе с лошадью.
И контрабандисты вопрошали каждый утес с отчаянием; и монах с неподвижными глазами, с помертвелым лицом, подумав о предложении проклятого, снова сделал движение ужаса... Потом однако он, казалось, поколебался.
И не мудрено, ибо в эту минуту, хотя не видно было таможенных, но слышно было бряцание их оружия и щелканье взводимых ими курков.
— Итак, — сказал исступленный францисканец, — итак, Сатана, спаси нас! Ибо ты не кто иной, как сам Сатана, ты не можешь быть другим.
— Да, Сатана, спаси нас! — закричали испанцы с выражением необъяснимого ужаса.
И задыхающиеся, с устремленными и сверкающими очами, они ожидали...
Хитано пожал плечами, повернул свою лошадь к тартане, и посреди града пуль достиг ее вплавь, напевая старый мавританский романс из Гафиза :
— О! Позволь, прелестная дева, обвить мою шею твоими руками...
Контрабандисты оцепенели.
— Бей! Ради святого Иакова, бей! Стреляй по лошади и по белому перу! Это сам разбойник! — кричал офицер, которого явственно можно было различить, ибо его отряд, остановись на предпоследнем уступе и свернувшись в густую толпу, производил непрерывный и сильный огонь по остальным контрабандистам.
Тем, которые были живы из этих безпатентных купцов, оставалось только, как сказал Хитано, выбирать огонь или воду.
— Бей! Бей этих нечестивцев! — повторял офицер для поощрения своего отряда. — Святейший епископ обещал нам индульгенции на этот пост, и так как атаман ушел от нас, то истребим остаток его шайки. Стреляй!..
— Но, капитан, я вижу монаха...
— Наглое, безбожное переодевание! Бей супостата!
— Ради Сан-Педро! Бей же. Вот тебе, честный Отец!
Францисканец получил удар в грудь, и упал на колена. Наконец остались только двое, он и Философ, также раненый. Из прочих, одни были перебиты, другие, желая добраться до тартаны, потонули среди подводных камней или увлечены были бурунами, которые становились ужасными.
— Дети мои! — кричал постриженник, — я монах из Сан-Жуана, посланный моим настоятелем, помилуйте, ради Христа, помилуйте!
И он цеплялся за острые края утеса.
— Это значит, — бормотал Философ, получив другую и смертельную рану, — что если бы я мог во что-нибудь верить, то не верил бы... и... я...
Руки его разнялись. Он выпустил край гранита, за который держался с усилием, глаза его закатились, и он исчез.
— Пощадите! Пощадите! Боже мой! Я утопаю! — вопил монах.
Он грыз скалу.
— Как! — сказал офицер, — безбожник жив еще! Бей его, ради святого Иакова!
Три карабина выстрелили разом; синяя ряса монаха всплыла на минуту, и не стало ничего, ничего... ни лошадей, ни людей, ни францисканца. Ничего, кроме пенящихся волн, завладевших уже первым уступом тропинки, и начинавших с сильным шумом разбиваться о второй.
— Хитано один спасся. Клянусь Христом! Его тартана разобьется о подводные рифы, — кричал офицер. — Бог правосуден! Он не выплывет из протока против течения, его гибель неизбежна.
Но окаянный неустрашимо лавировал в узком проливе, хотя ярость валов сделала его непроходимым.
ГЛАВА VI
Монахиня (LA MONJA)
Ah! ce coeur dans la tombe est descendu vivant;
Et les austerites de ce sombre couvent
D'un regret criminel ne m'ont point preservee;
En vain de pleurs amers je me suis abreuvee.
Delphine Gay, Madame de Lavaliere.
Когда бы я был монахиней, и мне предоставили бы избрать монастырь, я конечно избрал бы монастырь Санта-Магдалины, эту почтенную обитель, печальную и мрачную, стоящую на берегу моря, в семи милях от Тарифы. К северу океан омывает ее стены; к югу непроходимые озера, к западу неприступные утесы; но к востоку... О, к востоку, прекрасный зеленеющий луг, орошаемый маленьким ручейком, который, образуя тысячу изворотов, блестит на солнце, как длинная серебряная лента;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Как я люблю прекрасную летнюю ночь! — сказал Хитано. — Цветы развертываются, чтобы впивать в себя свежесть воздуха, и запах от них становится ощутимее. Послушайте, братцы, чувствуете ли вы приятное благоухание алоев и золотолистников?
Новая ружейная пальба прервала этот неуместный монолог, но на этот раз один контрабандист упал.
— Ради Христа! Ты должен нас спасти. Именем Бога, я тебе это приказываю! — кричал монах Хитано, указывая ему на небо.
Это движение было величественно, но не произвело никакого действия, ибо Хитано отвечал, смеясь: — Именем Бога, да, Бога!.. полно-те, честный Отец! Перестаньте шутить. Минута важная! важная!.. Посмотрите лучше на сего христианина, который бьется и истекает своей кровью.
К ужасному смеху окаянного присоединился рев моря, которое поднималось, поднималось, и с каждой минутой наводняло и стесняло узкое пространство, на котором толпилось это малое число людей.
Испанцы с трепетом крестились. Один из них зарядил свой штуцер и направил его на Хитано. Монах подоспел в пору: — Несчастный! Он один только может нас спасти, он один знает этот выход!
Видя эту враждебную выходку, Хитано спустился в море по грудь своей лошади. — Вот уже таможенные сходят с последних уступов, дети мои, и вы видите, что теперь пули достигают, — кричал проклятый, указывая на смертельно раненого контрабандиста.
Тогда испанцы бросились к ногам монаха: — Отец, молись за нас!
И монах, и они упали ниц, восклицая:
— Сан-Жуан, Сан-Жуан! моли Бога о нас!
И они ударяли себя в грудь, между тем как при блеске ружейного огня виден был на коне Хитано, возвышавшийся над ними всем своим ростом; и этот странный образ, который ночь, казалось, удваивала измерения, рисовался черными чертами с ярким отражением огненного цвета, на брызгах пены ослепительной белизны.
Опять раздались выстрелы; другой контрабандист упал, и слышны были командные слова офицеров таможенной стражи.
Страх монаха достиг высшей степени; он дополз до самого края моря, и там, стоя на коленях в воде, кричал Хитану с выражением сильного ужаса: — Спаси меня! Спаси меня!!!
И монах заплакал!
— Ради души твоего отца, спаси нас! Мы дадим тебе золота, золотом мы засыплем твою тартану! — вопили контрабандисты.
И они умоляли его со сложенными руками, между тем, как трое из них костенели в смертельном судорожном томлении.
— Боже мой! Боже мой! — лепетал францисканец. И он ломал себе руки и метался по окровавленному утесу.
— Бог не внемлет, — сказал Хитано, — призывайте Сатану. — И он смеялся.
— Прочь, прочь, богохульник! — отвечал монах, вставая с ужасом.
Но море так поднялось, что волны начали разбиваться у ног и покрывать их пеной.
— Призывайте Сатану, и я спасу вас. Позади этих утесов есть потайной выход, заслоненный подвижным камнем. Вы можете в нем быть безопасны от береговой стражи. Есть еще время, ибо крутость берега скрывает вас от ее взоров, — продолжал Хитано, которого подняло возвышением воды вместе с лошадью.
И контрабандисты вопрошали каждый утес с отчаянием; и монах с неподвижными глазами, с помертвелым лицом, подумав о предложении проклятого, снова сделал движение ужаса... Потом однако он, казалось, поколебался.
И не мудрено, ибо в эту минуту, хотя не видно было таможенных, но слышно было бряцание их оружия и щелканье взводимых ими курков.
— Итак, — сказал исступленный францисканец, — итак, Сатана, спаси нас! Ибо ты не кто иной, как сам Сатана, ты не можешь быть другим.
— Да, Сатана, спаси нас! — закричали испанцы с выражением необъяснимого ужаса.
И задыхающиеся, с устремленными и сверкающими очами, они ожидали...
Хитано пожал плечами, повернул свою лошадь к тартане, и посреди града пуль достиг ее вплавь, напевая старый мавританский романс из Гафиза :
— О! Позволь, прелестная дева, обвить мою шею твоими руками...
Контрабандисты оцепенели.
— Бей! Ради святого Иакова, бей! Стреляй по лошади и по белому перу! Это сам разбойник! — кричал офицер, которого явственно можно было различить, ибо его отряд, остановись на предпоследнем уступе и свернувшись в густую толпу, производил непрерывный и сильный огонь по остальным контрабандистам.
Тем, которые были живы из этих безпатентных купцов, оставалось только, как сказал Хитано, выбирать огонь или воду.
— Бей! Бей этих нечестивцев! — повторял офицер для поощрения своего отряда. — Святейший епископ обещал нам индульгенции на этот пост, и так как атаман ушел от нас, то истребим остаток его шайки. Стреляй!..
— Но, капитан, я вижу монаха...
— Наглое, безбожное переодевание! Бей супостата!
— Ради Сан-Педро! Бей же. Вот тебе, честный Отец!
Францисканец получил удар в грудь, и упал на колена. Наконец остались только двое, он и Философ, также раненый. Из прочих, одни были перебиты, другие, желая добраться до тартаны, потонули среди подводных камней или увлечены были бурунами, которые становились ужасными.
— Дети мои! — кричал постриженник, — я монах из Сан-Жуана, посланный моим настоятелем, помилуйте, ради Христа, помилуйте!
И он цеплялся за острые края утеса.
— Это значит, — бормотал Философ, получив другую и смертельную рану, — что если бы я мог во что-нибудь верить, то не верил бы... и... я...
Руки его разнялись. Он выпустил край гранита, за который держался с усилием, глаза его закатились, и он исчез.
— Пощадите! Пощадите! Боже мой! Я утопаю! — вопил монах.
Он грыз скалу.
— Как! — сказал офицер, — безбожник жив еще! Бей его, ради святого Иакова!
Три карабина выстрелили разом; синяя ряса монаха всплыла на минуту, и не стало ничего, ничего... ни лошадей, ни людей, ни францисканца. Ничего, кроме пенящихся волн, завладевших уже первым уступом тропинки, и начинавших с сильным шумом разбиваться о второй.
— Хитано один спасся. Клянусь Христом! Его тартана разобьется о подводные рифы, — кричал офицер. — Бог правосуден! Он не выплывет из протока против течения, его гибель неизбежна.
Но окаянный неустрашимо лавировал в узком проливе, хотя ярость валов сделала его непроходимым.
ГЛАВА VI
Монахиня (LA MONJA)
Ah! ce coeur dans la tombe est descendu vivant;
Et les austerites de ce sombre couvent
D'un regret criminel ne m'ont point preservee;
En vain de pleurs amers je me suis abreuvee.
Delphine Gay, Madame de Lavaliere.
Когда бы я был монахиней, и мне предоставили бы избрать монастырь, я конечно избрал бы монастырь Санта-Магдалины, эту почтенную обитель, печальную и мрачную, стоящую на берегу моря, в семи милях от Тарифы. К северу океан омывает ее стены; к югу непроходимые озера, к западу неприступные утесы; но к востоку... О, к востоку, прекрасный зеленеющий луг, орошаемый маленьким ручейком, который, образуя тысячу изворотов, блестит на солнце, как длинная серебряная лента;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45