Еврей побледнел, но между тем отвечал:
— Правда. Пусть ангел коснется меня перстом, если я лгу!
— Так, в нынешнюю же ночь, без отлагательства, без отговорок, ты ступай и нагрузи этими товарами тартану, которая бросила якорь в проливе Бетим'Сах, под Датским флагом.
Еврей, стоявший на коленях, вдруг вскочил, как бы ужаленный ехидной. — Клянусь поясом Магов, ты помешался, молодой человек; божусь Балтазаром, это невозможно! При одной только мысли об этом у меня волосы становятся дыбом.
— Презренный еврей! — сказал юноша, — не полагаешь ли ты, что я даром хочу получить твои товары? Вот на тебе золота столько, что можно откупить твои магазины, тебя самого и твоего Раввина.
— Боже Небес! Оставь у себя твое золото, оно меня ужасает. Ты странно ошибаешься в побудительных причинах моего отказа, молодой человек. Разве я не знаю, что имея в руках эту священную эмблему, ты вправе от меня все получить, мое имущество, мою жизнь; но знаешь ли, чего ты от меня требуешь?
И он сложил руки, и его взор, устремленный на Фазильо, выражал глубочайший ужас.
— Знаю, Плок.
— Ты знаешь! Но нет; это невозможно.
Тогда он огляделся вокруг себя с беспокойством и, как бы боясь быть услышанным, подошел к Фазильо, и говорил ему с минуту на ухо; потом посмотрел на него, качая головой с вопрошающим видом.
— Я это знал, говорю тебе, Плок.
— И вы хотите...
— Хочу.
Вечером, Фазильо наблюдал за переноской товаров, и уже старый Бентек и негры относили на судно последние тюки, когда Плок, стоявший доселе в отдалении, приблизился к молодому человеку и сказал ему:
— Один демон мог поручить вам такое дело, сын мой; я в нем невинен: пусть мщение Небес падет на голову вашу, или на тех, кто заставил вас так поступать!
— Да наградят тебя Небеса, Плок! — отвечал Фазильо, протягивая ему руку.
Но еврей со страхом отскочил назад.
— Это правда, я помешался, — сказал юноша. — Прощай, хозяин. До свидания.
— До свидания... Разве до завтра, ибо через три дня ваша мать лишится сына.
— Нет, еврей. До свидания... до того, где нашим первым приветом будет скрежет зубов; ибо прежде тебя, Плок, мне будет ложем огненная печь; но я сберегу и для тебя хорошее место. Итак, до свидания.
— Он на меня наводит ужас, — сказал еврей; и, неподвижный на песчаном берегу, следовал глазами за Фазильо, который взошел на тартану, распустил паруса, и, пользуясь благоприятным восточным ветром, долженствовавшим поспешно принести его в пролив Гибралтарский, повернул на северо-запад, удалился, и мало-помалу исчез в глубине горизонта.
Когда еврей не видел уже больше ничего, то медленными шагами возвратился в Тангер, но, проходя перед одним низким сводом, обращенным к берегу, он удвоил шаги, воздев руки к небу. Эта дверь служила входом в магазины.
Ровно месяц спустя после казни Хитано, жестокая зараза начала свирепствовать в Кадиксе; ибо Фазильо бросил на мель свою тартану, у самых стен крепости Святой Екатерины.
Его тартана, наполненная товарами, добытыми им в Тангере, была расхищена народом.
Покупая эти товары, привезенные с Востока, опустошаемого тогда моровой язвой, Фазильо знал, что они были заражены, и что еврей Плок ожидал только благоприятной минуты их очистить.
Простой народ Кадикса, которому неизвестны были эти обстоятельства, завладел прекрасными кашемирами Испагана и тканями Грузии, и простой народ был зачумлен.
Высшее сословие нашло выгодным покупать такие редкости за дешевую цену, и высшее сословие было зачумлено.
Сам алькад и члены Юнты не могли противиться желанию видеть своих жен и дочерей одетыми, как одеты благородные супруги и дочери испанских Грандов; и члены Юнты, алькад и их семейства были зачумлены!
Наконец, в Кадиксе и его окрестностях, погибло бесчисленное множество людей, ибо в июле и августе было весьма жарко, и желтая горячка присоединилась к заразе.
Число умерших полагают до двадцати девяти тысяч семисот тридцати двух человек, не считая монахов.
Неизвестно, что сделалось с Фазильо и с его экипажем негров.
Но он сдержал слово, данное Хитано.
Он отомстил за него.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КЕРНОК
ГЛАВА I
Живодер и ворожея
Les ecorcheurs et hleurs de chanvre (cacous), vivent separes du reste des hommes...
— La presence d'un fou dans une maison defend ses habitans contre les malefices des esprits malins.
Conam-Hec, Chronique bretonne.
В одну мрачную и холодную ноябрьскую ночь северо-западный ветер дул со свирепой силой, и длинные волны океана разбивались о груды гранита, покрывающие Пампульский берег. Остроконечные края этих утесов то исчезали под волнами, то обозначались черным цветом поверх пены ослепительной белизны.
Выстроенная между двух скал и огражденная ими от действий урагана стояла убогая хижина, но доступ к ней был смраден и отвратителен, по причине множества костей, лошадиных и собачьих трупов, окровавленных кож и других остатков, которые довольно ясно показывали, что владетель этой лачуги был Каку.
Дверь отворилась. Показалась женщина, закутанная в черную мантилью, из-под которой только видно было ее желтое и морщинистое лицо, совершенно почти закрытое клочьями седых волос. В одной руке она держала железный ночник, другой же старалась заслонить горевший в нем огонь, волнуемый ветром.
— Пень-Уэ! Пень-Уэ! — закричала она с гневом и упреком, — куда ты девался, проклятый ребенок? Ради Святого Павла, разве ты не знаешь, что уже наступило время бродить по берегу ночным певуньям?
Слышен был только свист бури, увеличивавшийся с жестокостью.
— Пень-Уэ! — закричала она опять.
Пень-Уэ услышал наконец.
Дурачок сидел на корточках около кучи костей, которые складывал, придавая им самые разнообразные и чудные формы. Он повернул голову, встал с недовольным видом, как дитя, покидающее поневоле свои игрушки, и пошел к хижине, не забыв однако взять с собой прекрасную белую и гладкую кость лошадиной головы, которая ему чрезвычайно нравилась, особенно с тех пор, как он насыпал в нее кремней, которые звучали самым приятнейшим образом, когда Пень-Уэ потрясал этот нового рода инструмент.
— Войди, проклятый! — прокричала мать, толкнув его так сильно, что голова его ударилась об стену, кровь потекла. Тогда дурачок начал хохотать глупым и судорожным смехом, утер рану своими длинными, черными волосами, и забился под колпак обширного камина.
— Ивонна, Ивонна, думай о душе своей, вместо того, чтоб проливать кровь своего сына! — сказал Каку, который стоял на коленях, и казалось, погружен был в глубокое размышление. — Разве ты не слышишь?
— Я слышу шум волн, бьющихся об эту скалу, и свист бури.
— Скажи лучше, голоса усопших. Клянусь Святым Иоанном Перстным, ведь сегодня день мертвых, жена, и усопших, которых мы... — Здесь умолчание — в своих белых саванах, со своими красными слезами, легко могут подвести к дверям нашим карикель-анку , — отвечал Каку тихим и трепещущим голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45