Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, так?..
И повел меня из кабинета, рассказывая по пути о колонии.
Здание, в котором расположилось управление, – бывшие монастырские кельи: тесные комнатенки, пришлось стены между ними кое-где проламывать, и потолок, хоть и оштукатуренный теперь, белый, а все одно давит, как небо пасмурное. Может, оттого еще так, что окошки-то уж очень маленькие, подслеповатые: псалтырь читать можно, а жить тяжело. Раньше и тут размещались спальни колонистов, но как только Зотов стал начальником, добился, чтоб выстроили новые жилые здания, просторные, даже койки не в два ряда одна над другой, как бывает, а только – по стенам, и посреди комнаты не просто пройти – танцевать при желании можно.
– Да вот увидите сами сейчас, – говорил Зотов, вышагивая впереди. – Вообще я смотрю на жизнь в колонии нашей, как на некий компромисс со всем «миром», который вокруг. Взаимные уступки, условности – не больше. Да вот и забор этот – тоже, в сущности, условность. Спортивный городок видели перед воротами?..
Сами мы его построили и водим мальчишек туда играть, смотреть без всякого конвоя… Вообще забор-то всего лет десять назад поставили, по приказу. А то его вовсе не было, и я со своим отрядом – тогда еще воспитателем служил – спокойно в лес на лыжах кататься ходил и даже раз как-то – на экскурсию в музей, в город.
И так все здесь во многом на условности строится: работа – редкая даже для «воли», почти все моторы мы экспортируем за границу – почетно! Чуть не в двадцать стран… Я все стараюсь, чтоб мальчишки точно себе представляли, как на их моторах где-нибудь на Инде и Ганге путешествуют. Специально написал о том в индийское посольство, и они на родине засняли для нас и прислали фильм. Копия, правда, уже исшоркалась, но крутим чуть не для каждого новичка…
Он и еще что-то говорил – о рабочей гордости, о кружке, в котором воспитанники колонии строят модели яхт, лодок. Но я уже не слушал его: думал о том, что сейчас скажу Саше. Столько мелочей всяких припомнилось! – как пальцы у Семена Матвеевича дрожали и какая несчастная спина у него была, когда уходил он от меня к автобусу по сумеречной еще улице, как пудрила нос Мария Семеновна и как кричала на меня, какие блеклые глаза вдруг стали у секретарши Токарева…
И будто ничего уже и не было, кроме этих назойливых деталек. Мне стало не по себе. Я попросил Зотова:
– Иван Егорыч, простите, что перебиваю. Не агитируйте вы меня сейчас. Мне с Сашей Ронкиным говорить, а как?! Простите, но лучше уж о другом – после.
Ладно?
Он внимательно взглянул на меня.
– Понимаю… Вы первый раз в колонии?
– В детской – да.
– В первый раз здесь все, даже многое повидавшие люди волнуются… Но вот ведь что характерно: Саша-то Ронкин не волновался. Он сразу сказал: «Я думал, хуже у вас». Вот ведь какое дело!
– Правда?
– А почему же не правда? – Зотов улыбнулся чуть заметно. – Тем более, он-то – после нескольких месяцев тюрьмы, по контрасту…
Тут мимо нас строем прошел отряд заключенных, с завода – в зону жилую. В синих, теплых стеганках, ушанках, и строй они не держали, оглядывались, пересмеивались… Синие, разбродливые пятна на снегу… Зотов сказал:
– Ну, вот они, наши мальчишки.
И домашнее это словечко – «мальчишки» – прозвучало у него не фальшиво.
– Иван Егорович, а можете вы меня с Сашей один на один оставить?
– Почему же нет?.. Тем более, я уж узнавал, он на общих работах сегодня. Вот за этот цех, справа, идите, там они должны дорожки расчищать, там и пристроитесь с ним где-нибудь, найдете место.
Зотов остановился на краю дороги, по обе стороны которой высились заводские цеха, а мне показал на боковую тропку в снегу. Я еще оглянулся на него в нерешительности, и он, улыбнувшись, легонько подтолкнул меня рукой. И я побрел по этой тропке, проложенной среди белых сугробов. Вдруг вспомнил давнее московское утро, когда увидел такой же свежий снег и когда почудилось мне: если ступит на него человек с недобрыми мыслями, они тут же и отпечатаются, оплывут чернотой в следках, – подлецам нельзя ходить по такому снегу… Не зря и дорога меж цехами даже сейчас затоптана темно: не ангелы здесь живут.
Хорошо, что пошел по тропе.
Цех был тоже кирпичным – желтоватый, силикатный кирпич, нынешний. В окна виднелись ряды станков, рядом – никого. Наверно, отсюда и прошла нам навстречу колонна – перерыв, двенадцать часов. И только сообразив это, я заторопился, ботинки оскальзывались на неровной тропе. И так, размахивая руками, выскочил за угол, успел увидеть широкое белое поле, за ним длинные здания без окон – складские, должно быть. На дальнем краю поля копошились две синих фигурки. Я вгляделся: Саши там не было, маленькие уж очень ребята. И вдруг услышал сбоку удивленный возглас:
– Владимир Сергеич! – нет, не просто удивленный: звуки последние как бы сломались, и в этом изломе была еще настороженность и испуг, пожалуй. Не было только радости. Я обернулся: Саша стоял совсем рядом, опершись о рукоять фанерной, дворницкой лопаты. Лицо у него было худое, красное, а брови, черные, широкие, изломаны напряженным углом. Я молчал растерянно, а он снял шапку, сказал:
– Здравствуйте, – и побледнел, глаза его, огромные, еще больше расширились. – Как… вы здесь?.. Что-нибудь с папой?
Волосы острижены под нулевку, уши оттопыренные, нелепые. Я наконец пришел в себя.
– Что ты, Саша! Я сам по себе. У папы все нормально, я только сегодня с ним виделся… Да надень ты шапку! Холодно же!..
Он неловко насунул одной рукой ушанку на затылок и отвернулся, ссутулился, вдруг побрел прочь, раскачиваясь, не выпуская из другой руки скребок, а тот дребезжал плохо прибитой к нижнему краю жестянкой.
Я увидел три бревнышка, аккуратно приваленные к стене цеха, и окликнул:
– Саша! Куда ты?.. Давай тут посидим, – и сел сам.
Не смотрел на него. Но слышал, как он остановился и пошел обратно. Тень его легла рядом с моею. – Садись, Саша… Как это ты узнал меня? Ведь и виделись всего раз да и летом…
Он молча опустился на бревна и все не выпускал из рук этот скребок. Пальцы у Саши были красные, а все равно на суставах и у ногтей можно было разглядеть отметинки машинного масла.
– Слушай, у тебя руки ну в точности – папины.
Очень похожи… Ты и на станке работаешь?
– Начал учиться, – и замолчал. Сидел, отвернувшись от меня, и я не видел его лица, только матерчатое, опущенное ухо шапки. Тогда я рассказал, почему приехал сюда, как читал его дело и что по этому поводу думаю.
Он резко повернулся ко мне, спросил:
– Вы верите, что не нарочно?.. ну, что не хотел я – этого?
Вопрос такой я ждал. Два дня назад, узнав как-то, что я в городе и был в суде, знакомился с делом Ронкина, бывшие одноклассники Саши, из его старой школы, принесли мне письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
И повел меня из кабинета, рассказывая по пути о колонии.
Здание, в котором расположилось управление, – бывшие монастырские кельи: тесные комнатенки, пришлось стены между ними кое-где проламывать, и потолок, хоть и оштукатуренный теперь, белый, а все одно давит, как небо пасмурное. Может, оттого еще так, что окошки-то уж очень маленькие, подслеповатые: псалтырь читать можно, а жить тяжело. Раньше и тут размещались спальни колонистов, но как только Зотов стал начальником, добился, чтоб выстроили новые жилые здания, просторные, даже койки не в два ряда одна над другой, как бывает, а только – по стенам, и посреди комнаты не просто пройти – танцевать при желании можно.
– Да вот увидите сами сейчас, – говорил Зотов, вышагивая впереди. – Вообще я смотрю на жизнь в колонии нашей, как на некий компромисс со всем «миром», который вокруг. Взаимные уступки, условности – не больше. Да вот и забор этот – тоже, в сущности, условность. Спортивный городок видели перед воротами?..
Сами мы его построили и водим мальчишек туда играть, смотреть без всякого конвоя… Вообще забор-то всего лет десять назад поставили, по приказу. А то его вовсе не было, и я со своим отрядом – тогда еще воспитателем служил – спокойно в лес на лыжах кататься ходил и даже раз как-то – на экскурсию в музей, в город.
И так все здесь во многом на условности строится: работа – редкая даже для «воли», почти все моторы мы экспортируем за границу – почетно! Чуть не в двадцать стран… Я все стараюсь, чтоб мальчишки точно себе представляли, как на их моторах где-нибудь на Инде и Ганге путешествуют. Специально написал о том в индийское посольство, и они на родине засняли для нас и прислали фильм. Копия, правда, уже исшоркалась, но крутим чуть не для каждого новичка…
Он и еще что-то говорил – о рабочей гордости, о кружке, в котором воспитанники колонии строят модели яхт, лодок. Но я уже не слушал его: думал о том, что сейчас скажу Саше. Столько мелочей всяких припомнилось! – как пальцы у Семена Матвеевича дрожали и какая несчастная спина у него была, когда уходил он от меня к автобусу по сумеречной еще улице, как пудрила нос Мария Семеновна и как кричала на меня, какие блеклые глаза вдруг стали у секретарши Токарева…
И будто ничего уже и не было, кроме этих назойливых деталек. Мне стало не по себе. Я попросил Зотова:
– Иван Егорыч, простите, что перебиваю. Не агитируйте вы меня сейчас. Мне с Сашей Ронкиным говорить, а как?! Простите, но лучше уж о другом – после.
Ладно?
Он внимательно взглянул на меня.
– Понимаю… Вы первый раз в колонии?
– В детской – да.
– В первый раз здесь все, даже многое повидавшие люди волнуются… Но вот ведь что характерно: Саша-то Ронкин не волновался. Он сразу сказал: «Я думал, хуже у вас». Вот ведь какое дело!
– Правда?
– А почему же не правда? – Зотов улыбнулся чуть заметно. – Тем более, он-то – после нескольких месяцев тюрьмы, по контрасту…
Тут мимо нас строем прошел отряд заключенных, с завода – в зону жилую. В синих, теплых стеганках, ушанках, и строй они не держали, оглядывались, пересмеивались… Синие, разбродливые пятна на снегу… Зотов сказал:
– Ну, вот они, наши мальчишки.
И домашнее это словечко – «мальчишки» – прозвучало у него не фальшиво.
– Иван Егорович, а можете вы меня с Сашей один на один оставить?
– Почему же нет?.. Тем более, я уж узнавал, он на общих работах сегодня. Вот за этот цех, справа, идите, там они должны дорожки расчищать, там и пристроитесь с ним где-нибудь, найдете место.
Зотов остановился на краю дороги, по обе стороны которой высились заводские цеха, а мне показал на боковую тропку в снегу. Я еще оглянулся на него в нерешительности, и он, улыбнувшись, легонько подтолкнул меня рукой. И я побрел по этой тропке, проложенной среди белых сугробов. Вдруг вспомнил давнее московское утро, когда увидел такой же свежий снег и когда почудилось мне: если ступит на него человек с недобрыми мыслями, они тут же и отпечатаются, оплывут чернотой в следках, – подлецам нельзя ходить по такому снегу… Не зря и дорога меж цехами даже сейчас затоптана темно: не ангелы здесь живут.
Хорошо, что пошел по тропе.
Цех был тоже кирпичным – желтоватый, силикатный кирпич, нынешний. В окна виднелись ряды станков, рядом – никого. Наверно, отсюда и прошла нам навстречу колонна – перерыв, двенадцать часов. И только сообразив это, я заторопился, ботинки оскальзывались на неровной тропе. И так, размахивая руками, выскочил за угол, успел увидеть широкое белое поле, за ним длинные здания без окон – складские, должно быть. На дальнем краю поля копошились две синих фигурки. Я вгляделся: Саши там не было, маленькие уж очень ребята. И вдруг услышал сбоку удивленный возглас:
– Владимир Сергеич! – нет, не просто удивленный: звуки последние как бы сломались, и в этом изломе была еще настороженность и испуг, пожалуй. Не было только радости. Я обернулся: Саша стоял совсем рядом, опершись о рукоять фанерной, дворницкой лопаты. Лицо у него было худое, красное, а брови, черные, широкие, изломаны напряженным углом. Я молчал растерянно, а он снял шапку, сказал:
– Здравствуйте, – и побледнел, глаза его, огромные, еще больше расширились. – Как… вы здесь?.. Что-нибудь с папой?
Волосы острижены под нулевку, уши оттопыренные, нелепые. Я наконец пришел в себя.
– Что ты, Саша! Я сам по себе. У папы все нормально, я только сегодня с ним виделся… Да надень ты шапку! Холодно же!..
Он неловко насунул одной рукой ушанку на затылок и отвернулся, ссутулился, вдруг побрел прочь, раскачиваясь, не выпуская из другой руки скребок, а тот дребезжал плохо прибитой к нижнему краю жестянкой.
Я увидел три бревнышка, аккуратно приваленные к стене цеха, и окликнул:
– Саша! Куда ты?.. Давай тут посидим, – и сел сам.
Не смотрел на него. Но слышал, как он остановился и пошел обратно. Тень его легла рядом с моею. – Садись, Саша… Как это ты узнал меня? Ведь и виделись всего раз да и летом…
Он молча опустился на бревна и все не выпускал из рук этот скребок. Пальцы у Саши были красные, а все равно на суставах и у ногтей можно было разглядеть отметинки машинного масла.
– Слушай, у тебя руки ну в точности – папины.
Очень похожи… Ты и на станке работаешь?
– Начал учиться, – и замолчал. Сидел, отвернувшись от меня, и я не видел его лица, только матерчатое, опущенное ухо шапки. Тогда я рассказал, почему приехал сюда, как читал его дело и что по этому поводу думаю.
Он резко повернулся ко мне, спросил:
– Вы верите, что не нарочно?.. ну, что не хотел я – этого?
Вопрос такой я ждал. Два дня назад, узнав как-то, что я в городе и был в суде, знакомился с делом Ронкина, бывшие одноклассники Саши, из его старой школы, принесли мне письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138