Вот так, такой – зачем я, один-то? «Я» – становилось пустой бессмыслицей.
Федя, оказывается, уже успел проковылять из палаты и вернуться, встал надо мной, покачиваясь, поджав забинтованную культю, а в руке у него была нераспечатанная бутылка водки.
– Вот! В честь того, что заговорил ты, – обмыть надо! А то молчишь-молчишь… И без того голова наша на нитке, а молчком-то лежать – глядишь, и не заметишь, как оторвется, а? – И, поймав удивленный мой взгляд, пояснил, встряхнув бутылкой: – Это-то? Так ведь магазин напротив больницы. Были бы деньги, а уж нянечки фуговать станут, стружку завивать, ох!.. Точно тебе говорю! – Разлил водку в стаканы, выпил первый и радостно прокомментировал: – Как говорил один мой знакомый святой отец: «Могий вместити да вместит!»
Пей! Чего задумался?
И я выпил. А потом еще выпил. Закусывали консервированным компотом. Деньги у меня были, и я дал Феде трояк, через час еще один. Хотел дать и третий, но он, лежа на кровати, проговорил с досадой:
– Нет, больше уж не дойду, на костылях-то.
Не донесу, – и удивился: – Вот ведь какое дело-то, а?..
Но больше уже и не надо было. Я прислушался к себе, к тому, что там делается у меня внутри, и вдруг почувствовал, что падаю куда-то вниз, может, в ту самую пропасть, о которой мечтал, но вовсе не крючит меня в корчах, не мнет, боль отхлынула, и я лечу, свободно раскинув руки, скользя по мягким пригоркам тумана, который приятно дурманит, кружит голову, и кажется, не будет этому паденью конца.
Вспыхнуло под потолком облако света, и в нем замаячило ватное лицо врача. Он сказал резко:
– Уж от вас, Чердынцев, я этого не ждал!
Чудак! Ничего ж плохого не случилось – напротив!
Вообще они меня не от того лечат: не кости надо лечить, не ушибы… Но разве ему понять? – он-то не видел ржавый задник самосвала, не видел небо, мгновенно взметнувшееся и пропавшее, и потому нынешние мои мерила – себе и другим, хлебу, горю и радости – ему недоступны. Я хотел ему все это сказать, но не сумел произнести его имя и отчество – Вадим Вениаминович.
Вспомнил, как жаловался Федя: «Имечко! Натощак не выговоришь!» Пробормотав что-то невнятное, закрыл глаза и заснул. И кажется, первый раз ничего не видел во сне, во всяком случае – сна не запомнил.
Но может быть, не запомнил лишь оттого, что разбудила меня толчком боль, да такая, какой не было будто даже в самый день аварии, – я вдохнул в себя воздух, а выдохнуть долго не решался, лежал, распятый на койке, мокрый от напряжения. Федя, заглянув мне в лицо, вскинул брови испуганно, запричитал:
– Ох! Да ты весь черный, Сергеич! Сейчас!.. Сейчас! – и быстро заковылял из палаты вон, а вернулся опять с бутылкой.
Так и потянулись дни наши. Выпив, Федя становился откровеннее, и я как будто начинал угадывать тайну его жизнерадостности. Он говорил:
– С хорошими людьми, Сергеич, никогда не пропадешь. Нужно только уметь ключ подобрать под их настроение, чтоб на каждый сезон – особенный. А я весь такой – семисезонный, у меня с любым – общее. Вот возьмем тебя, Сергеич. Тебе что нужно? Водка? Нет, вовсе нет! Просто ты с нею легче от себя ко мне перебегаешь, из-за той стороны – на эту, яа нашу, так? – Я согласно кивал, и Федя, весь лоснившийся от довольства собой и мной, уже требовательно добавлял: – Ну, давай трояк-то, давай!..
Сперва каждый раз он добавлял к трояку свою рублевку. Но потом деньги его кончились, мы пили только на мои, и нам обоим это казалось справедливым: Федя мне давал больше, чем я ему. Вот если бы только получше держал он равновесие на своих костылях… Но должно быть, слухи о наших пьянках разошлись по всему травматологическому отделению, и однажды появился в палате еще один спиртонос, добровольный.
Это был Долгов.
Кое-что Федя мне про него уже рассказывал. По всему судя, плохи были дела у Долгова. После черепного ранения развилось у него заболевание мозга: будто бы забыл Долгов начисто все, что знал, даже имя свое забыл, но, в отличие от Танева, способность запоминать вновь у него сохранилась, и он сейчас, по словам Феди, «дитё, ну, чистое дитё!..».
Я не очень-то этому верил, а точнее – слушать не хотел всякие разговоры о нем. Все-таки, как ни крути, был Долгов виноват в случившемся; если б не гнал с такой скоростью – а кто его принуждал? – да был бы поосмотрительней, можно было б заметить в заснеженной этой низинке и поворот с шоссе и притормозить вовремя, – можно?.. Но я даже отвечать не хотел на вопросы такие. Подсознательно, видимо, казался мне Долгов чем-то вроде искусителя, который навязчиво преследовал меня, проверял – потачками моим слабостям, компромиссами с совестью: уйдешь – не уйдешь?..
И вот, чтоб уйти, лучше уж было о нем вовсе не думать: кому приятно вспоминать для себя стыдное?
Я даже наорал на инспектора ГАИ, который пришел в больницу составлять протокол дорожного происшествия, долго заполнял такие, на первый взгляд, невинные, обязательные графы: «температура воздуха» – минус 18 градусов, «видимость (в метрах)» – 500 метров, «состояние уличного освещения» – дневное, «погода (снег, дождь и т. д.)» – ясная, «состояние дороги (сухая, мокрая, наледь и т. д.)» – наледь, «покрытие дороги (булыжники и т. д.)» – асфальт, «есть ли выбоины, разрытия» – нет, «продольный профиль пути (уклоны в градусах)» – уклон 3 градуса, «ширина проезжей части улицы, шоссе» – 10 метров… И вот, когда он меня убаюкал этими вопросами, на которые сам же и отвечал, – вдруг зашарил по лицу моему взглядом и спросил:
– А вы не заметили, левый огонек поворота шофер самосвала включил или нет?
Можно бы просто ответить: «Не заметил», – и это было правдой. Но я ведь и больше того видел: весь задний борт заляпан комками снега, из-под колес, – может быть, потому разглядеть огонек тот вообще невозможно было? Кого он хочет выгородить, этот инспектор, шофера-самосвальщика или Долгова?
А разве ты сам, – спросил я себя, – хочешь непременно кого-нибудь обвинить? Во что бы то ни стало обвинить?.. Я лишь поморщился в ответ, и тогда сухое лицо его напряглось, и он еще спросил, вроде бы недовольно даже:
– А вы можете сказать, с какой скоростью шла ваша машина? – и уточнил вопрос: – Когда вы в последний раз на спидометр взглянули?
Иначе говоря, он ставил меня перед выбором: скажи я, что взглянул перед самой аварией и стрелка маячила за ста двадцатью, – Долгова будут судить, наверняка будут, но скажи я не столь определенно – и уже никто ничего доказать не сможет. Выходит, я был единственным обвинителем, и, возможно, никто, кроме меня, не мог решить будущего Долгова.
Я вспомнил, каким занятным, двояким смыслом отмечем был наш диалог с Долговым, когда машина выбралась из Лопасни, слова долговские про отца, в которых соединились в тот миг неразделимые для меня ложь и правда: «Нынешнее на вчерашнее ох как легко намазать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Федя, оказывается, уже успел проковылять из палаты и вернуться, встал надо мной, покачиваясь, поджав забинтованную культю, а в руке у него была нераспечатанная бутылка водки.
– Вот! В честь того, что заговорил ты, – обмыть надо! А то молчишь-молчишь… И без того голова наша на нитке, а молчком-то лежать – глядишь, и не заметишь, как оторвется, а? – И, поймав удивленный мой взгляд, пояснил, встряхнув бутылкой: – Это-то? Так ведь магазин напротив больницы. Были бы деньги, а уж нянечки фуговать станут, стружку завивать, ох!.. Точно тебе говорю! – Разлил водку в стаканы, выпил первый и радостно прокомментировал: – Как говорил один мой знакомый святой отец: «Могий вместити да вместит!»
Пей! Чего задумался?
И я выпил. А потом еще выпил. Закусывали консервированным компотом. Деньги у меня были, и я дал Феде трояк, через час еще один. Хотел дать и третий, но он, лежа на кровати, проговорил с досадой:
– Нет, больше уж не дойду, на костылях-то.
Не донесу, – и удивился: – Вот ведь какое дело-то, а?..
Но больше уже и не надо было. Я прислушался к себе, к тому, что там делается у меня внутри, и вдруг почувствовал, что падаю куда-то вниз, может, в ту самую пропасть, о которой мечтал, но вовсе не крючит меня в корчах, не мнет, боль отхлынула, и я лечу, свободно раскинув руки, скользя по мягким пригоркам тумана, который приятно дурманит, кружит голову, и кажется, не будет этому паденью конца.
Вспыхнуло под потолком облако света, и в нем замаячило ватное лицо врача. Он сказал резко:
– Уж от вас, Чердынцев, я этого не ждал!
Чудак! Ничего ж плохого не случилось – напротив!
Вообще они меня не от того лечат: не кости надо лечить, не ушибы… Но разве ему понять? – он-то не видел ржавый задник самосвала, не видел небо, мгновенно взметнувшееся и пропавшее, и потому нынешние мои мерила – себе и другим, хлебу, горю и радости – ему недоступны. Я хотел ему все это сказать, но не сумел произнести его имя и отчество – Вадим Вениаминович.
Вспомнил, как жаловался Федя: «Имечко! Натощак не выговоришь!» Пробормотав что-то невнятное, закрыл глаза и заснул. И кажется, первый раз ничего не видел во сне, во всяком случае – сна не запомнил.
Но может быть, не запомнил лишь оттого, что разбудила меня толчком боль, да такая, какой не было будто даже в самый день аварии, – я вдохнул в себя воздух, а выдохнуть долго не решался, лежал, распятый на койке, мокрый от напряжения. Федя, заглянув мне в лицо, вскинул брови испуганно, запричитал:
– Ох! Да ты весь черный, Сергеич! Сейчас!.. Сейчас! – и быстро заковылял из палаты вон, а вернулся опять с бутылкой.
Так и потянулись дни наши. Выпив, Федя становился откровеннее, и я как будто начинал угадывать тайну его жизнерадостности. Он говорил:
– С хорошими людьми, Сергеич, никогда не пропадешь. Нужно только уметь ключ подобрать под их настроение, чтоб на каждый сезон – особенный. А я весь такой – семисезонный, у меня с любым – общее. Вот возьмем тебя, Сергеич. Тебе что нужно? Водка? Нет, вовсе нет! Просто ты с нею легче от себя ко мне перебегаешь, из-за той стороны – на эту, яа нашу, так? – Я согласно кивал, и Федя, весь лоснившийся от довольства собой и мной, уже требовательно добавлял: – Ну, давай трояк-то, давай!..
Сперва каждый раз он добавлял к трояку свою рублевку. Но потом деньги его кончились, мы пили только на мои, и нам обоим это казалось справедливым: Федя мне давал больше, чем я ему. Вот если бы только получше держал он равновесие на своих костылях… Но должно быть, слухи о наших пьянках разошлись по всему травматологическому отделению, и однажды появился в палате еще один спиртонос, добровольный.
Это был Долгов.
Кое-что Федя мне про него уже рассказывал. По всему судя, плохи были дела у Долгова. После черепного ранения развилось у него заболевание мозга: будто бы забыл Долгов начисто все, что знал, даже имя свое забыл, но, в отличие от Танева, способность запоминать вновь у него сохранилась, и он сейчас, по словам Феди, «дитё, ну, чистое дитё!..».
Я не очень-то этому верил, а точнее – слушать не хотел всякие разговоры о нем. Все-таки, как ни крути, был Долгов виноват в случившемся; если б не гнал с такой скоростью – а кто его принуждал? – да был бы поосмотрительней, можно было б заметить в заснеженной этой низинке и поворот с шоссе и притормозить вовремя, – можно?.. Но я даже отвечать не хотел на вопросы такие. Подсознательно, видимо, казался мне Долгов чем-то вроде искусителя, который навязчиво преследовал меня, проверял – потачками моим слабостям, компромиссами с совестью: уйдешь – не уйдешь?..
И вот, чтоб уйти, лучше уж было о нем вовсе не думать: кому приятно вспоминать для себя стыдное?
Я даже наорал на инспектора ГАИ, который пришел в больницу составлять протокол дорожного происшествия, долго заполнял такие, на первый взгляд, невинные, обязательные графы: «температура воздуха» – минус 18 градусов, «видимость (в метрах)» – 500 метров, «состояние уличного освещения» – дневное, «погода (снег, дождь и т. д.)» – ясная, «состояние дороги (сухая, мокрая, наледь и т. д.)» – наледь, «покрытие дороги (булыжники и т. д.)» – асфальт, «есть ли выбоины, разрытия» – нет, «продольный профиль пути (уклоны в градусах)» – уклон 3 градуса, «ширина проезжей части улицы, шоссе» – 10 метров… И вот, когда он меня убаюкал этими вопросами, на которые сам же и отвечал, – вдруг зашарил по лицу моему взглядом и спросил:
– А вы не заметили, левый огонек поворота шофер самосвала включил или нет?
Можно бы просто ответить: «Не заметил», – и это было правдой. Но я ведь и больше того видел: весь задний борт заляпан комками снега, из-под колес, – может быть, потому разглядеть огонек тот вообще невозможно было? Кого он хочет выгородить, этот инспектор, шофера-самосвальщика или Долгова?
А разве ты сам, – спросил я себя, – хочешь непременно кого-нибудь обвинить? Во что бы то ни стало обвинить?.. Я лишь поморщился в ответ, и тогда сухое лицо его напряглось, и он еще спросил, вроде бы недовольно даже:
– А вы можете сказать, с какой скоростью шла ваша машина? – и уточнил вопрос: – Когда вы в последний раз на спидометр взглянули?
Иначе говоря, он ставил меня перед выбором: скажи я, что взглянул перед самой аварией и стрелка маячила за ста двадцатью, – Долгова будут судить, наверняка будут, но скажи я не столь определенно – и уже никто ничего доказать не сможет. Выходит, я был единственным обвинителем, и, возможно, никто, кроме меня, не мог решить будущего Долгова.
Я вспомнил, каким занятным, двояким смыслом отмечем был наш диалог с Долговым, когда машина выбралась из Лопасни, слова долговские про отца, в которых соединились в тот миг неразделимые для меня ложь и правда: «Нынешнее на вчерашнее ох как легко намазать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138