Вообще-то на улицах Лос-Анджелеса и всегда не слишком людно. Большинство его обитателей даже в магазин за углом отправляются на машине.
Бродя в одиночестве, я вскоре понял: думать мне, в сущности, не о чем. Когда Дядюшке Сэму было угодно послать меня на войну с немцами, я безропотно повиновался. И если он теперь отправит меня в тюрьму, значит, так тому и быть. В сороковых и пятидесятых годах мы повиновались закону, насколько это возможно для бедняков, потому что закон оберегал нас от врагов. Тогда нам казалось, мы знаем своих врагов. Врагом был белый человек, говорящий на другом языке и желающий лишить нас свободы. Во время войны это были Гитлер и нацисты, потом товарищ Сталин и коммунисты, а еще позже на смену им пришли Мао Цзэдун и китайцы. Все это были люди со зловещими замыслами против свободного мира.
Мое мрачное настроение улетучилось, когда я дошел до Сто шестнадцатой улицы. Здесь у меня был домик, маленький, зато с большим газоном перед ним. В последние годы я пристрастился к садовничеству. У изгороди посадил красноднев и шиповник, а на больших квадратных грядках в центре дворика выращивал клубнику и картофель. Веранду огораживала деревянная решетка, увитая цветущей пассифлорой.
Но больше всего я любил свое дерево авокадо сорока футов высотой. Под его густой темной короной всегда было прохладно. Вокруг его ствола я соорудил чугунную скамейку. Когда мне бывало по-настоящему плохо, я садился на нее и наблюдал, как в траве птицы охотятся на насекомых.
Подходя к изгороди, я уже почти забыл про письмо из налоговой инспекции. Да ничего они не знают обо мне. Неоткуда им знать! Они ничего не обнаружат.
И тут я увидел мальчишку.
Он исполнял дикий танец на моих картофельных грядках. Размахивая руками, закинув голову назад, исторгая какие-то странные звуки. Время от времени он топтал землю ногами, потом наклонялся и выдергивал ботву с завязями будущих картофелин.
Когда ворота скрипнули и мальчишка наконец заметил меня, глаза у него расширились от испуга, и он стал судорожно оглядываться по сторонам, ища пути к бегству. Убедившись, что улизнуть ему не удастся, он изобразил невинную улыбку и протянул мне картофельную ботву. А потом засмеялся.
К подобной уловке я и сам частенько прибегал в детстве.
Я вознамерился строго его отчитать, но, глядя на него, не мог сдержать улыбки.
– Что ты здесь делаешь, малыш?
– Играю, – отвечал он с ярко выраженным техасским акцентом.
Это был маленький, темнокожий мальчик лет пяти, с большой головой и крошечными ушами.
– Как ты думаешь, чью картошку ты держишь в руках?
– Мамину.
– Мамину?
– Угу. Это дом моей мамы.
– С каких это пор? – спросил я.
Вопрос был слишком сложен для него. Он прищурил глаза и набычился.
– Это так, вот и все.
– И давненько ты вытаптываешь мой огород? – Я огляделся. Лепестки красноднева и шиповника развеяны по земле. На грядке – ни одной красной клубнички.
– Мы только что приехали. – Он широко улыбнулся и потянулся ко мне, а я поднял его на руки, не успев подумать, зачем это делаю. – Мама потеряла ключ, и мне пришлось влезть в окно, чтобы открыть дверь.
– Что?!
Прежде чем я опустил его на землю, мой слух уловил голос что-то напевающей женщины. Я еще не узнал этот голос, но его тембр наполнил душу невыразимым блаженством. А потом и сама она появилась из-за угла дома. Женщина с кожей цвета сепии, рослая, но хорошо сложенная. В простом синем хлопчатобумажном платье и белом фартуке. На правой руке у нее висела корзинка с плоским дном, явно моя, взятая из чулана. А в корзинке лежали кумкваты, гранаты и клубника из моего сада. Красивая женщина с полным лицом, серьезными глазами и губами, которые, как я знал, всегда готовы одарить тебя улыбкой. На руке, державшей корзину, четко обозначились сильно развитые мускулы. В юности Этта-Мэй стирала белье по девять часов, шесть дней в неделю. Она легко могла скрутить мужчину в бараний рог или же прижать его к себе так крепко, что он ощущал себя ребенком в объятиях любящей матери.
– Этта, – произнес я чуть слышно.
Мальчуган все еще трясся от смеха. Он так извивался в моих руках, что постепенно сполз на землю.
– Изи Роулинз. – Ее улыбка заворожила меня, я улыбнулся в ответ.
– Почему вы здесь? – пробормотал я. Мальчишка бешено носился вокруг матери.
– Мы приехали повидаться с тобой, Изи. Ведь это так, Ламарк?
– Угу, – сказал малыш. Он даже не взглянул на нас, все продолжая бегать.
– Прекрати немедленно. – Этта поймала его за руку и повернула к себе лицом.
Он взглянул на меня и улыбнулся.
– Привет.
– Мы уже познакомились. – Я кивнул в сторону разоренного газона.
У Этты глаза полезли на лоб, и я уже пожалел об опрометчивом жесте.
– Ламарк! Что ты натворил!
Мальчик опустил голову и пожал плечами.
– Ничего.
– Ничего? По-твоему, это – ничего?
Она протянула руку, чтобы схватить его, но Ламарк упал на спину, крепко прижав колени к животу.
– Я немного посадовничал во дворике, – пробормотал он. – И все.
– Посадовничал? – Лицо Этты еще больше потемнело, и морщинки, собравшиеся вокруг глаз, придали ему зловещее выражение. Не знаю, как Ламарк отреагировал на этот взгляд, но у меня перехватило дыхание.
Она сжала кулаки, мышцы на руках напряглись, дрожь прошла по плечам и шее.
Но внезапно ее взгляд смягчился, и она рассмеялась. Этта смеялась так заразительно, что все, слышавшие этот смех, чувствовали себя счастливыми.
Я засмеялся вместе с ней.
– Посадовничал? – переспросила она. – Похоже, здесь промчался ураган.
Ламарк не совсем понимал, почему нам так весело, но на всякий случай ухмыльнулся и стал кататься по земле.
– Вставай и пойди умойся.
– Да, мамочка. – Ламарк прекрасно знал, как нужно себя вести после того, как набедокуришь. Он бросился к дому, но Этта схватила его за руку на бегу, высоко подняла и смачно поцеловала в щеку. Он улыбнулся во весь рот, вытер щеку и, соскользнув на землю, побежал к дому.
Этта простерла ко мне руки, и я буквально вплыл в ее объятия, как будто никогда не слышал о ее муже и моем лучшем друге, Крысе.
Я приник к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, напоминающий запах свежесмолотой муки. Я обнял Этту-Мэй Харрис и забылся. В последний раз я обнимал ее пятнадцать лет тому назад.
– Изи, – прошептала она.
Я не понял, следует ли мне немного ослабить свои объятия или ей просто захотелось услышать, как звучит мое имя.
Я знал, это объятие равносильно дулу заряженного револьвера у моего виска. Реймонд Александр, известный друзьям как Крыса, был убийцей. Если бы он увидел, что его жену обнимает другой мужчина, пристрелил бы его, не моргнув глазом. Да, я это знал и все-таки не мог отпустить ее.
– Изи, – снова сказала Этта, и я осознал, насколько плотно прижимаюсь к ней бедрами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Бродя в одиночестве, я вскоре понял: думать мне, в сущности, не о чем. Когда Дядюшке Сэму было угодно послать меня на войну с немцами, я безропотно повиновался. И если он теперь отправит меня в тюрьму, значит, так тому и быть. В сороковых и пятидесятых годах мы повиновались закону, насколько это возможно для бедняков, потому что закон оберегал нас от врагов. Тогда нам казалось, мы знаем своих врагов. Врагом был белый человек, говорящий на другом языке и желающий лишить нас свободы. Во время войны это были Гитлер и нацисты, потом товарищ Сталин и коммунисты, а еще позже на смену им пришли Мао Цзэдун и китайцы. Все это были люди со зловещими замыслами против свободного мира.
Мое мрачное настроение улетучилось, когда я дошел до Сто шестнадцатой улицы. Здесь у меня был домик, маленький, зато с большим газоном перед ним. В последние годы я пристрастился к садовничеству. У изгороди посадил красноднев и шиповник, а на больших квадратных грядках в центре дворика выращивал клубнику и картофель. Веранду огораживала деревянная решетка, увитая цветущей пассифлорой.
Но больше всего я любил свое дерево авокадо сорока футов высотой. Под его густой темной короной всегда было прохладно. Вокруг его ствола я соорудил чугунную скамейку. Когда мне бывало по-настоящему плохо, я садился на нее и наблюдал, как в траве птицы охотятся на насекомых.
Подходя к изгороди, я уже почти забыл про письмо из налоговой инспекции. Да ничего они не знают обо мне. Неоткуда им знать! Они ничего не обнаружат.
И тут я увидел мальчишку.
Он исполнял дикий танец на моих картофельных грядках. Размахивая руками, закинув голову назад, исторгая какие-то странные звуки. Время от времени он топтал землю ногами, потом наклонялся и выдергивал ботву с завязями будущих картофелин.
Когда ворота скрипнули и мальчишка наконец заметил меня, глаза у него расширились от испуга, и он стал судорожно оглядываться по сторонам, ища пути к бегству. Убедившись, что улизнуть ему не удастся, он изобразил невинную улыбку и протянул мне картофельную ботву. А потом засмеялся.
К подобной уловке я и сам частенько прибегал в детстве.
Я вознамерился строго его отчитать, но, глядя на него, не мог сдержать улыбки.
– Что ты здесь делаешь, малыш?
– Играю, – отвечал он с ярко выраженным техасским акцентом.
Это был маленький, темнокожий мальчик лет пяти, с большой головой и крошечными ушами.
– Как ты думаешь, чью картошку ты держишь в руках?
– Мамину.
– Мамину?
– Угу. Это дом моей мамы.
– С каких это пор? – спросил я.
Вопрос был слишком сложен для него. Он прищурил глаза и набычился.
– Это так, вот и все.
– И давненько ты вытаптываешь мой огород? – Я огляделся. Лепестки красноднева и шиповника развеяны по земле. На грядке – ни одной красной клубнички.
– Мы только что приехали. – Он широко улыбнулся и потянулся ко мне, а я поднял его на руки, не успев подумать, зачем это делаю. – Мама потеряла ключ, и мне пришлось влезть в окно, чтобы открыть дверь.
– Что?!
Прежде чем я опустил его на землю, мой слух уловил голос что-то напевающей женщины. Я еще не узнал этот голос, но его тембр наполнил душу невыразимым блаженством. А потом и сама она появилась из-за угла дома. Женщина с кожей цвета сепии, рослая, но хорошо сложенная. В простом синем хлопчатобумажном платье и белом фартуке. На правой руке у нее висела корзинка с плоским дном, явно моя, взятая из чулана. А в корзинке лежали кумкваты, гранаты и клубника из моего сада. Красивая женщина с полным лицом, серьезными глазами и губами, которые, как я знал, всегда готовы одарить тебя улыбкой. На руке, державшей корзину, четко обозначились сильно развитые мускулы. В юности Этта-Мэй стирала белье по девять часов, шесть дней в неделю. Она легко могла скрутить мужчину в бараний рог или же прижать его к себе так крепко, что он ощущал себя ребенком в объятиях любящей матери.
– Этта, – произнес я чуть слышно.
Мальчуган все еще трясся от смеха. Он так извивался в моих руках, что постепенно сполз на землю.
– Изи Роулинз. – Ее улыбка заворожила меня, я улыбнулся в ответ.
– Почему вы здесь? – пробормотал я. Мальчишка бешено носился вокруг матери.
– Мы приехали повидаться с тобой, Изи. Ведь это так, Ламарк?
– Угу, – сказал малыш. Он даже не взглянул на нас, все продолжая бегать.
– Прекрати немедленно. – Этта поймала его за руку и повернула к себе лицом.
Он взглянул на меня и улыбнулся.
– Привет.
– Мы уже познакомились. – Я кивнул в сторону разоренного газона.
У Этты глаза полезли на лоб, и я уже пожалел об опрометчивом жесте.
– Ламарк! Что ты натворил!
Мальчик опустил голову и пожал плечами.
– Ничего.
– Ничего? По-твоему, это – ничего?
Она протянула руку, чтобы схватить его, но Ламарк упал на спину, крепко прижав колени к животу.
– Я немного посадовничал во дворике, – пробормотал он. – И все.
– Посадовничал? – Лицо Этты еще больше потемнело, и морщинки, собравшиеся вокруг глаз, придали ему зловещее выражение. Не знаю, как Ламарк отреагировал на этот взгляд, но у меня перехватило дыхание.
Она сжала кулаки, мышцы на руках напряглись, дрожь прошла по плечам и шее.
Но внезапно ее взгляд смягчился, и она рассмеялась. Этта смеялась так заразительно, что все, слышавшие этот смех, чувствовали себя счастливыми.
Я засмеялся вместе с ней.
– Посадовничал? – переспросила она. – Похоже, здесь промчался ураган.
Ламарк не совсем понимал, почему нам так весело, но на всякий случай ухмыльнулся и стал кататься по земле.
– Вставай и пойди умойся.
– Да, мамочка. – Ламарк прекрасно знал, как нужно себя вести после того, как набедокуришь. Он бросился к дому, но Этта схватила его за руку на бегу, высоко подняла и смачно поцеловала в щеку. Он улыбнулся во весь рот, вытер щеку и, соскользнув на землю, побежал к дому.
Этта простерла ко мне руки, и я буквально вплыл в ее объятия, как будто никогда не слышал о ее муже и моем лучшем друге, Крысе.
Я приник к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, напоминающий запах свежесмолотой муки. Я обнял Этту-Мэй Харрис и забылся. В последний раз я обнимал ее пятнадцать лет тому назад.
– Изи, – прошептала она.
Я не понял, следует ли мне немного ослабить свои объятия или ей просто захотелось услышать, как звучит мое имя.
Я знал, это объятие равносильно дулу заряженного револьвера у моего виска. Реймонд Александр, известный друзьям как Крыса, был убийцей. Если бы он увидел, что его жену обнимает другой мужчина, пристрелил бы его, не моргнув глазом. Да, я это знал и все-таки не мог отпустить ее.
– Изи, – снова сказала Этта, и я осознал, насколько плотно прижимаюсь к ней бедрами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57