Это был редчайший случай выпуска зарубежной фантастики. Мы с мамой были очень бедными людьми, но я ее умолил зайти в магазин и купить все-таки эту книгу. Боже, какое это было наслаждение и какое это было счастье! А вот появившуюся где-то в начале 50-х годов книжку «220 дней на звездолете» Александра Ивановича Шалимова я так и не смог достать. Теперь я понимаю, что книжка эта вполне посредственная, но тогда я ее так и не достал, не прочитал и, наверное, потерял некий кусочек удовольствия, который потом уже получить стало невозможно: я изменился, а книжка осталась прежней…
– У Шалимова я помню разве что «Охотников за динозаврами». И еще в подростковом возрасте я прочел несколько книг упомянутого Вами Немцова – и не без удовольствия…
– Ни одной книжки Немцова я не прочитал с удовольствием, хотя читал их все! Или почти все. Когда вышла его книга «Семь цветов радуги», я, конечно же, купил ее, но быстро понял, что прочесть не смогу. Ни за какие коврижки. Это была первая фантастическая книга в моей жизни, которую я не смог прочесть. Больше я Немцова не покупал… Но почему мы говорим только о фантастике? Я читал не только фантастику, я прочел практически всего Джека Лондона, и очень много читал ныне совершенно забытого Кэрвуда. Конечно, я прочел всего Фенимора Купера, хотя и не очень его любил – за «старообразность». Так же, между прочим, как и Жюля Верна, хотя Жюль Верн был все-таки на голову выше. И разумеется, был Дюма, и был Алексей Толстой, и даже Понсон дю Террайль ходил некоторое время в моих любимцах…
– Если бы Вам тогда рассказали, что возможно нынешнее разнообразие в книжной торговле – Вы бы поверили?
– Это невозможно было себе представить. Книжный голод был просто неимоверный.
– У Вас нет ощущения, что все лучшее из мировой фантастики мы прочли именно в те годы, когда был этот самый книжный голод? А подавляющее большинство того, что сегодня издается под видом фантастики (да еще под вымышленными именами или в «соавторстве» с Гаррисоном или Шекли, о чем они, наверное, и не подозревают), вообще говоря, издавать бы не стоило?
– Вы, безусловно, правы. Но закон Старджона живет и работает ежедневно и ежеминутно: «90 процентов всего на свете – дерьмо». Это полностью относится и к фантастике. Во времена советской власти книжная политика была чудовищной, в том числе – в части переводов западной фантастики. Но один плюс у этой политики был: книг издавалось настолько мало, что в их число, воленс-ноленс, попадали только самые лучшие. Поэтому так мало открытий мы сделали в последние десять лет в области иностранной фантастики: все лучшее уже было переведено и опубликовано раньше. А что касается «издавать – не издавать», то это неверная постановка вопроса. Все, что покупается, надо издавать. И всегда 90% того, что вы издали, будет дерьмом…
Жить трудно, но интересно
На вопросы Бориса Вишневского отвечает Борис Стругацкий.
Сентябрь 2000 года
– Борис Натанович, в прежние годы Вы были среди тех, кто мечтал о том, что наступит новое время, среди тех, кто боролся за это новое время и приближал его. Теперь это время наступило. Довольны ли Вы им?
– Один из наших героев (писатель, между прочим) исповедует идею, что жить надо ради будущего, сражаться надо во имя будущего, но умирать все-таки предпочтительнее в настоящем. Впрочем, столкнувшись с будущим, так сказать, воочию, он отнюдь не отказывается заглянуть в него, хотя бы одним глазком. Очень хорошо его понимаю, со всеми его идеями и предпочтениями согласен, сам дрожу от сквозняков на нынешнем перекрестке истории, проклинаю (в соответствии с древней пословицей) судьбу свою, которая угораздила меня родиться, чтобы жить в эпоху перемен, и – в то же самое время – представьте себе, доволен. Ведь я убежден был, что всю жизнь проживу да так и помру в прошлом. Это была уютная (хоть и бесславная) мысль, она обещала как минимум спокойную старость и какую-никакую, но стабильность: старики – любят стабильность, они самые консервативные люди на земле, что, согласитесь, вполне естественно. А я все равно доволен. Я дожил до конца великой и страшной Империи (которая казалась вечной и горделиво обещала быть вечной), я увидел, как ЭТО происходит, я оказался свидетелем того, как, пройдя своими тайными неисповедимыми путями, Необходимость вырывается вдруг из недр истории и обрушивает то, что обветшало. Я, как и все мы, стою на руинах в некоторой растерянности и с неуверенной улыбкой на устах пытаюсь убедить себя, что произошло лишь то, что должно было произойти, что хуже теперь уже не будет, что дальше впереди все может стать только лучше… Мне страшновато, и я сражаюсь внутри себя с подступающим разочарованием («Так вот ты какое, новое тысячелетие моей страны!»), и при всем при том – я доволен! Потому что разочарование разочарованием, а ведь, если поразмыслить, ничего другого с нами произойти и не могло. Хуже – да, могло бы стать (гражданская война, кровавый развал и новый передел державы при помощи армии, голод, диктатура), но лучше – сомнительно. Чего это ради? С нашим-то прошлым, с нашей холопской ментальностью, с нашим насквозь милитаризованным хозяйством и проспиртованным модус вивенди? Нет уж: без большой крови обошлось, и слава богу! Остается надеяться, что обойдется и впредь. А жить – интересно. Трудно, но интересно. И для меня это, признаюсь, главное. Да и кто нам, собственно, сказал, что жить должно быть легко? Товарищ Сталин? «Жить стало легче, жить стало веселее» – 1938 годик, если не ошибаюсь. Нет, я предпочитаю другие максимы: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой» – это, по крайней мере, справедливо. И честно. И по-настоящему вечно. Другое дело, я заметил, что последнее время мелкие хлопоты быта занимают меня все больше, а политические перипетии все меньше – верный признак стабилизации ситуации. Сейчас уже каждому человеку (кроме совсем уж далеких от) ясно, что именно надлежит делать в экономике да и в политике тоже. Роль конкретной властной личности становится все меньше – в том смысле, что любой человек у власти (если он не полный идиот) вынужден будет сейчас совершать одни и те же, запрограммированные необходимостью действия. Вероятность отклонений от разумного курса становится все меньше, прогнозы – определеннее, неуверенность в завтрашнем дне – не такой уж и острой. Соответственно, интерес к происходящему в исторических масштабах – падает, а интерес к проблемам (проблемкам) личного бытия возрастает. Что ж, это тоже не самый плохой вариант развития событий. Хотя и не такой интересный.
– Вы не раз говорили, что не беретесь строить прогнозы на 3–4 года, зато на 100 лет – пожалуйста. Что же, каков Ваш прогноз на двадцать первый век? Или, по крайней мере, на первую его половину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– У Шалимова я помню разве что «Охотников за динозаврами». И еще в подростковом возрасте я прочел несколько книг упомянутого Вами Немцова – и не без удовольствия…
– Ни одной книжки Немцова я не прочитал с удовольствием, хотя читал их все! Или почти все. Когда вышла его книга «Семь цветов радуги», я, конечно же, купил ее, но быстро понял, что прочесть не смогу. Ни за какие коврижки. Это была первая фантастическая книга в моей жизни, которую я не смог прочесть. Больше я Немцова не покупал… Но почему мы говорим только о фантастике? Я читал не только фантастику, я прочел практически всего Джека Лондона, и очень много читал ныне совершенно забытого Кэрвуда. Конечно, я прочел всего Фенимора Купера, хотя и не очень его любил – за «старообразность». Так же, между прочим, как и Жюля Верна, хотя Жюль Верн был все-таки на голову выше. И разумеется, был Дюма, и был Алексей Толстой, и даже Понсон дю Террайль ходил некоторое время в моих любимцах…
– Если бы Вам тогда рассказали, что возможно нынешнее разнообразие в книжной торговле – Вы бы поверили?
– Это невозможно было себе представить. Книжный голод был просто неимоверный.
– У Вас нет ощущения, что все лучшее из мировой фантастики мы прочли именно в те годы, когда был этот самый книжный голод? А подавляющее большинство того, что сегодня издается под видом фантастики (да еще под вымышленными именами или в «соавторстве» с Гаррисоном или Шекли, о чем они, наверное, и не подозревают), вообще говоря, издавать бы не стоило?
– Вы, безусловно, правы. Но закон Старджона живет и работает ежедневно и ежеминутно: «90 процентов всего на свете – дерьмо». Это полностью относится и к фантастике. Во времена советской власти книжная политика была чудовищной, в том числе – в части переводов западной фантастики. Но один плюс у этой политики был: книг издавалось настолько мало, что в их число, воленс-ноленс, попадали только самые лучшие. Поэтому так мало открытий мы сделали в последние десять лет в области иностранной фантастики: все лучшее уже было переведено и опубликовано раньше. А что касается «издавать – не издавать», то это неверная постановка вопроса. Все, что покупается, надо издавать. И всегда 90% того, что вы издали, будет дерьмом…
Жить трудно, но интересно
На вопросы Бориса Вишневского отвечает Борис Стругацкий.
Сентябрь 2000 года
– Борис Натанович, в прежние годы Вы были среди тех, кто мечтал о том, что наступит новое время, среди тех, кто боролся за это новое время и приближал его. Теперь это время наступило. Довольны ли Вы им?
– Один из наших героев (писатель, между прочим) исповедует идею, что жить надо ради будущего, сражаться надо во имя будущего, но умирать все-таки предпочтительнее в настоящем. Впрочем, столкнувшись с будущим, так сказать, воочию, он отнюдь не отказывается заглянуть в него, хотя бы одним глазком. Очень хорошо его понимаю, со всеми его идеями и предпочтениями согласен, сам дрожу от сквозняков на нынешнем перекрестке истории, проклинаю (в соответствии с древней пословицей) судьбу свою, которая угораздила меня родиться, чтобы жить в эпоху перемен, и – в то же самое время – представьте себе, доволен. Ведь я убежден был, что всю жизнь проживу да так и помру в прошлом. Это была уютная (хоть и бесславная) мысль, она обещала как минимум спокойную старость и какую-никакую, но стабильность: старики – любят стабильность, они самые консервативные люди на земле, что, согласитесь, вполне естественно. А я все равно доволен. Я дожил до конца великой и страшной Империи (которая казалась вечной и горделиво обещала быть вечной), я увидел, как ЭТО происходит, я оказался свидетелем того, как, пройдя своими тайными неисповедимыми путями, Необходимость вырывается вдруг из недр истории и обрушивает то, что обветшало. Я, как и все мы, стою на руинах в некоторой растерянности и с неуверенной улыбкой на устах пытаюсь убедить себя, что произошло лишь то, что должно было произойти, что хуже теперь уже не будет, что дальше впереди все может стать только лучше… Мне страшновато, и я сражаюсь внутри себя с подступающим разочарованием («Так вот ты какое, новое тысячелетие моей страны!»), и при всем при том – я доволен! Потому что разочарование разочарованием, а ведь, если поразмыслить, ничего другого с нами произойти и не могло. Хуже – да, могло бы стать (гражданская война, кровавый развал и новый передел державы при помощи армии, голод, диктатура), но лучше – сомнительно. Чего это ради? С нашим-то прошлым, с нашей холопской ментальностью, с нашим насквозь милитаризованным хозяйством и проспиртованным модус вивенди? Нет уж: без большой крови обошлось, и слава богу! Остается надеяться, что обойдется и впредь. А жить – интересно. Трудно, но интересно. И для меня это, признаюсь, главное. Да и кто нам, собственно, сказал, что жить должно быть легко? Товарищ Сталин? «Жить стало легче, жить стало веселее» – 1938 годик, если не ошибаюсь. Нет, я предпочитаю другие максимы: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой» – это, по крайней мере, справедливо. И честно. И по-настоящему вечно. Другое дело, я заметил, что последнее время мелкие хлопоты быта занимают меня все больше, а политические перипетии все меньше – верный признак стабилизации ситуации. Сейчас уже каждому человеку (кроме совсем уж далеких от) ясно, что именно надлежит делать в экономике да и в политике тоже. Роль конкретной властной личности становится все меньше – в том смысле, что любой человек у власти (если он не полный идиот) вынужден будет сейчас совершать одни и те же, запрограммированные необходимостью действия. Вероятность отклонений от разумного курса становится все меньше, прогнозы – определеннее, неуверенность в завтрашнем дне – не такой уж и острой. Соответственно, интерес к происходящему в исторических масштабах – падает, а интерес к проблемам (проблемкам) личного бытия возрастает. Что ж, это тоже не самый плохой вариант развития событий. Хотя и не такой интересный.
– Вы не раз говорили, что не беретесь строить прогнозы на 3–4 года, зато на 100 лет – пожалуйста. Что же, каков Ваш прогноз на двадцать первый век? Или, по крайней мере, на первую его половину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92