парень хоть куда! Отоспавшись с дороги на прохладном полу горницы, я достал из чемодана акварельные краски, слоновую бумагу и сел рисовать у окна, открытого на обсаженную акациями улицу. Увлекся и не заметил, как из методического кабинета вернулась Рая и с ней три молоденькие учительницы, — будто впорхнула стая ярких щебечущих птиц. Сестра представила меня; я не знал, на ком задержать внимание: все хорошенькие, веселые. Горница наполнилась говором, смехом. Рыжеволосая, со светло-карими глазами, прорезанными чуть по-монгольски, тихонько воскликнула:
— Вы и рисуете?
— Почему___«и» рисуете? — не понял я.
Девушка смешалась.
— Я читала в альманахе «Карапет» и думала, что вы только писатель.
Я не нашелся что ответить. В правдивых глазах девушки я прочитал что-то большее, чем интерес ко мне как новому лицу в станице, парню-холостяку. Поклоне-
ние моему таланту? А она уже вышла из комнаты вслед за щебечущими подругами, которые и выпорхнули по-птичьи, все сразу. Но когда учительницы промелькнули
мимо раскрытых окон — по деревянному тротуарчику, в сквозной тени легких акаций, — я внимательно посмотрел именно на эту девушку. Очень ладная, в светлой блузке, короткой синей юбочке, открывавшей красивые ноги в желтых сандалетах. Как ее звать? Кажется, Тася? Странное имя, есть в нем что-то монашеское.
Рая, смеясь, рассказала, что, когда молоденькие учительницы узнали о моем приезде из Москвы (студент института иностранных языков, рассказ напечатал в столичном альманахе), им всем вдруг позарез понадобились книги по методике и они гурьбой увязались с ней из кабинета,
— Тебя смотреть прибегали.
В Москве у меня уже было новое увлечение: студентка второго курса института Леля Вандышева. Леля была полная, старше меня года на два, с тяжелой рыжей челкой, словно бы чуть перевешивавшей набок ее голову, из-под которой она бросала кокетливые, томно-ленивые взгляды. Леля благосклонными улыбками отвечала на мои ухаживания, но в Сокольнический парк гулять со мной никак не шла, сколько я ни уговаривал, «Толкуют, она резведенка? Опытная». Все же я теперь только ее считал дамой своего сердца.
К началу нового семестра и вернулся в Москву и забыл обо всех станичных знакомых. Однако полгода спустя, приехав к брату зимой, я встретился в кино с Тасей, и мы поздоровались как знакомые,
— На каникулы?
Я заметил, как она вспыхнула, Само собой вышло так, что после сеанса я пошел ее провожать.
Лепил мокрый снежок, прикрыв глянцевито-черную кубанскую грязь. В мае з Старо-Щербиновке полно ночных серебристых мотыльков; казалось, они и сейчас, под Новый год, тучей налетели на станицу и от них весь воздух побелел. Побелели голые акации, сады, крыши, заборы, а окна домов празднично .светились красными ог-нями. Вкусно пахло мокрым снегом, снег приятно хрупал под ботинками, мягко вдавливался.
— Думала, вы и сейчас меня не признаете, — говорила Тася,— Нас ведь еще позапрошлым летом познако-
мила Галя Остапенко. Не помните? Вы тогда собирались в Москву поступать на рабфак искусств.
Я и Галю-то стал забывать, как совсем забыл и харьковскую «любовь» Клавочку Овсяникову. Все же спросил: — А где сейчас Галя?
— В Ясенке. Станица у Азовского моря. Учительствует, вышла замуж.
Хоть бы чуть сжалось сердце: что делает время! Может, я такой легкомысленный?
— Вы сейчас, Витя, что-нибудь пишете?
Почему я приосанился? Сам не знаю. Я всегда терял естественный топ, когда меня спрашивали о писательстве: и льстило, и было неловко. Ответил, что закончил третью часть «Карапета»: решил сделать повесть. Тася сказала как-то удивительно просто, искренне:
— Мне очень понравилось. Вы тяжелую жизнь прожили?
Никто меня не спрашивал, какую жизнь я прожил, и это меня проняло.
— Всяко пришлось хлебнуть.
Мы пересекли площадь, остановились у зеленой калитки с железным кольцом, засыпанной снегом. За частоколом палисадника с верхушками, вырезанными сердечками, залаяла собака. «Свои, Минорка, — сказала ей Тася. — Свои». Жалюзи на окнах кирпичного особняка были опущены и пропускали ровные полоски мягкого света. И голые, облепленные снегом кусты акации за частоколом, и густой сад, угадывавшийся в мутной, движущейся мгле, и сам дом — все было голубовато-белое, волшебное, такое редкое для слякотной кубанской зимы. Обсыпан снегом был и пуховый платок Таем, нарядная теплая курточка, отороченная мехом. Мне вдруг захотелось поцеловать ее в холодные губы.
— Вы много читаете? — спросила она.
— Люблю. У вас-то в станице придется «отдыхать». Где тут достанешь хорошую книжку?
— Я не знаю, что вас интересует, — покраснев, сказала Тася. — Потому и спросила: узнать у писателя. Посоветовали бы, кого читать. У нас целый шкаф книг, еще папа выписывал. Собрание сочинений Чехова, Писемского, Мельпикова-Печерского, подшивка «Нивы» за несколько лет. Если хотите...
Хочу ли я? Да это подлинная находка!
— Завтра же приду.
— Будем с мамой рады.
Возвращаясь домой, я все время думал о Тасе: какая правдивость, ни тени рисовки. Дело в том, что московская студентка Леля Вандышева стала принимать ухаживания толстощекого однокурсника с мясистыми ушами, носившего великолепное кожаное пальто, а меня раза два назвала «кудрявым мальчиком». Она действительно была разведенка и, видимо, искала солидного мужа.
Накануне отъезда из станицы я поцеловал Тасю. Она вырвалась, сказала дрожащим голосом:
— Играете, Виктор? Нашли провинциальную кисейную барышню?
Все же на мое московское письмо ответила, а когда я в прошлом году приехал на летние каникулы, мы гуляли в общественном саду, катались в лодке по лиману, и это заметила вся станица. Я стал постоянным гостем в особнячке на площади.
Здесь все поражало меня удивительной порядочностью, уютом. Ковер на стене, тюлевые гардины, крашеный, до блеска вымытый пол, мебель в белых чехлах, пахнущих мылом, альбомы семейных фотографий в золотом обрезе, вышитые накидочки.
Хозяйка дома, мать Таси Фелицата Никитична, ко мне присматривалась недоверчиво. Она с отличием кончила екатеринодарскую гимназию, овдовев, сошлась с таким же, как сама, учителем, которого ее трое детей называли «Кузьмич». В этом году Кузьмич оставил ее и уехал в Ейск. Фелицата Никитична была молодящаяся женщина, черноволосая, с серыми до черноты глазами, носом с горбинкой, всегда тщательно, красиво одетая. Она увидела, что наша «дружба» с Тасей переросла в любовь; видимо, моя молодость, «непристроеиность» вызывали у нее сомнения.
— Так рано жениться! — покачала она головой.— Чем же, Виктор, вы думаете заняться в жизни?
Вопрос мне показался странным. Неужели она не видит, что я писатель? Хоть институт я бросил, но «по старой памяти» всем говорил, что — студент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Вы и рисуете?
— Почему___«и» рисуете? — не понял я.
Девушка смешалась.
— Я читала в альманахе «Карапет» и думала, что вы только писатель.
Я не нашелся что ответить. В правдивых глазах девушки я прочитал что-то большее, чем интерес ко мне как новому лицу в станице, парню-холостяку. Поклоне-
ние моему таланту? А она уже вышла из комнаты вслед за щебечущими подругами, которые и выпорхнули по-птичьи, все сразу. Но когда учительницы промелькнули
мимо раскрытых окон — по деревянному тротуарчику, в сквозной тени легких акаций, — я внимательно посмотрел именно на эту девушку. Очень ладная, в светлой блузке, короткой синей юбочке, открывавшей красивые ноги в желтых сандалетах. Как ее звать? Кажется, Тася? Странное имя, есть в нем что-то монашеское.
Рая, смеясь, рассказала, что, когда молоденькие учительницы узнали о моем приезде из Москвы (студент института иностранных языков, рассказ напечатал в столичном альманахе), им всем вдруг позарез понадобились книги по методике и они гурьбой увязались с ней из кабинета,
— Тебя смотреть прибегали.
В Москве у меня уже было новое увлечение: студентка второго курса института Леля Вандышева. Леля была полная, старше меня года на два, с тяжелой рыжей челкой, словно бы чуть перевешивавшей набок ее голову, из-под которой она бросала кокетливые, томно-ленивые взгляды. Леля благосклонными улыбками отвечала на мои ухаживания, но в Сокольнический парк гулять со мной никак не шла, сколько я ни уговаривал, «Толкуют, она резведенка? Опытная». Все же я теперь только ее считал дамой своего сердца.
К началу нового семестра и вернулся в Москву и забыл обо всех станичных знакомых. Однако полгода спустя, приехав к брату зимой, я встретился в кино с Тасей, и мы поздоровались как знакомые,
— На каникулы?
Я заметил, как она вспыхнула, Само собой вышло так, что после сеанса я пошел ее провожать.
Лепил мокрый снежок, прикрыв глянцевито-черную кубанскую грязь. В мае з Старо-Щербиновке полно ночных серебристых мотыльков; казалось, они и сейчас, под Новый год, тучей налетели на станицу и от них весь воздух побелел. Побелели голые акации, сады, крыши, заборы, а окна домов празднично .светились красными ог-нями. Вкусно пахло мокрым снегом, снег приятно хрупал под ботинками, мягко вдавливался.
— Думала, вы и сейчас меня не признаете, — говорила Тася,— Нас ведь еще позапрошлым летом познако-
мила Галя Остапенко. Не помните? Вы тогда собирались в Москву поступать на рабфак искусств.
Я и Галю-то стал забывать, как совсем забыл и харьковскую «любовь» Клавочку Овсяникову. Все же спросил: — А где сейчас Галя?
— В Ясенке. Станица у Азовского моря. Учительствует, вышла замуж.
Хоть бы чуть сжалось сердце: что делает время! Может, я такой легкомысленный?
— Вы сейчас, Витя, что-нибудь пишете?
Почему я приосанился? Сам не знаю. Я всегда терял естественный топ, когда меня спрашивали о писательстве: и льстило, и было неловко. Ответил, что закончил третью часть «Карапета»: решил сделать повесть. Тася сказала как-то удивительно просто, искренне:
— Мне очень понравилось. Вы тяжелую жизнь прожили?
Никто меня не спрашивал, какую жизнь я прожил, и это меня проняло.
— Всяко пришлось хлебнуть.
Мы пересекли площадь, остановились у зеленой калитки с железным кольцом, засыпанной снегом. За частоколом палисадника с верхушками, вырезанными сердечками, залаяла собака. «Свои, Минорка, — сказала ей Тася. — Свои». Жалюзи на окнах кирпичного особняка были опущены и пропускали ровные полоски мягкого света. И голые, облепленные снегом кусты акации за частоколом, и густой сад, угадывавшийся в мутной, движущейся мгле, и сам дом — все было голубовато-белое, волшебное, такое редкое для слякотной кубанской зимы. Обсыпан снегом был и пуховый платок Таем, нарядная теплая курточка, отороченная мехом. Мне вдруг захотелось поцеловать ее в холодные губы.
— Вы много читаете? — спросила она.
— Люблю. У вас-то в станице придется «отдыхать». Где тут достанешь хорошую книжку?
— Я не знаю, что вас интересует, — покраснев, сказала Тася. — Потому и спросила: узнать у писателя. Посоветовали бы, кого читать. У нас целый шкаф книг, еще папа выписывал. Собрание сочинений Чехова, Писемского, Мельпикова-Печерского, подшивка «Нивы» за несколько лет. Если хотите...
Хочу ли я? Да это подлинная находка!
— Завтра же приду.
— Будем с мамой рады.
Возвращаясь домой, я все время думал о Тасе: какая правдивость, ни тени рисовки. Дело в том, что московская студентка Леля Вандышева стала принимать ухаживания толстощекого однокурсника с мясистыми ушами, носившего великолепное кожаное пальто, а меня раза два назвала «кудрявым мальчиком». Она действительно была разведенка и, видимо, искала солидного мужа.
Накануне отъезда из станицы я поцеловал Тасю. Она вырвалась, сказала дрожащим голосом:
— Играете, Виктор? Нашли провинциальную кисейную барышню?
Все же на мое московское письмо ответила, а когда я в прошлом году приехал на летние каникулы, мы гуляли в общественном саду, катались в лодке по лиману, и это заметила вся станица. Я стал постоянным гостем в особнячке на площади.
Здесь все поражало меня удивительной порядочностью, уютом. Ковер на стене, тюлевые гардины, крашеный, до блеска вымытый пол, мебель в белых чехлах, пахнущих мылом, альбомы семейных фотографий в золотом обрезе, вышитые накидочки.
Хозяйка дома, мать Таси Фелицата Никитична, ко мне присматривалась недоверчиво. Она с отличием кончила екатеринодарскую гимназию, овдовев, сошлась с таким же, как сама, учителем, которого ее трое детей называли «Кузьмич». В этом году Кузьмич оставил ее и уехал в Ейск. Фелицата Никитична была молодящаяся женщина, черноволосая, с серыми до черноты глазами, носом с горбинкой, всегда тщательно, красиво одетая. Она увидела, что наша «дружба» с Тасей переросла в любовь; видимо, моя молодость, «непристроеиность» вызывали у нее сомнения.
— Так рано жениться! — покачала она головой.— Чем же, Виктор, вы думаете заняться в жизни?
Вопрос мне показался странным. Неужели она не видит, что я писатель? Хоть институт я бросил, но «по старой памяти» всем говорил, что — студент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58