— Вам ее должны были переслать из «Советской литературы».—И на всякий случай, для перестраховки, добавил:— Правда, еще не отредактированный экземпляр.
Углонов сдвинул густые, широкие, изломистые брови, как бы что-то вспоминая.
— Разговор был... да, да, был. Что-то мне еще Натан Левик толковал о какой-то рукописи. Вероятно, о вашей... как вы сказали: «Карапет»? Вот-вот. Но издательство мне ничего не передавало.
Эт-то номер! Так, значит, Ульян Углонов со мной беседовал просто как с «молодым»? Делился опытом? Я был и признателен, и смущен, обескуражен.
«Ну и чиновники в издательстве! И я-то, растяпа, не спросил секретаршу: переслали? Неудобно было. А они там и ухом не ведут!»
Теперь все ясно. Признаться, я сдрейфил — неужто пишу из рук вон плохо? Возможно, Углонову понравится «Карапет»? Быть того не может, чтобы не понравился! Значит, его похвалы еще ожидают меня впереди? Конечно, и критические замечания... кое-какие. У него вой какой вкусище-то! С души не только сняли камень — гору Арарат.
Будем считать, что мы просто познакомились: зрелый «классик» и молодой писатель, подающий надежды. Как бы там ни вышло, я был весьма доволен и встречей с Углоновым и замечательной беседой: узнал пропасть нового о литературном мастерстве. Ульян Мартынович сказал, что завтра же затребует «Карапета», и вдобавок предложил принести ему рассказы.
— Покажите, Авдеев, что у вас вообще есть. Не все, разумеется. Лучшее.
«Заинтересовался, — с удовлетворением думал я, идя от писателя к Никитским воротам и шлепая высохшими туфлями по новым лужам. — Увидал, что малый с толком».
Одна мысль о возвращении в подвал показалась мне противной, и я свернул на любимый Тверской бульвар. Сколько раз я ходил по его длинным аллеям, сколько сокровенных дум поведал вот этим голым сейчас липам? Далеко впереди, голубовато освещенный фонарями, тускло блестел бронзовокудрый Пушкин замечательной работы Опекушина. Мне хотелось побродить в одиночестве, повторить в памяти то, что я услышал от Ульяна Углонов а.
«Бывали вы когда-нибудь на выставках? — шептал я, вспоминая его слова. — Ну, скажем, фарфоровой посуды? Сервизы там — все разные по форме, рисунку. Лишь то, что поражает новизною, привлекает внимание зрителя. Сумеете ль и вы создать что-нибудь отмеченное собственною печатью?» А вот как создавать это «свое», вы мне, Ульян Мартынович, не сказали. Удержали секрет про себя. Самому надобно добиться? Добьюсь. «Литература,—-восстанавливал я другие его слова, —не терпит побирушек. Она признает только богов».
Дойдя до подножия памятника, я круто завернул к Никитским воротам. Дождик перестал, было сыро, пасмурно, в легком тумане растекался свет фонарей: казалось, там и сям на грифельно-темной промокашке с кляксами деревьев кто-то растерял цепочку молочных капелек. Я не замечал редких прохожих: в непогоду люди мелькают торопливо, будто тени.
«Никогда не поддавайтесь литературным модам,— всплывали новые слова Углопова, будто их из глубины сознания беспрерывно поднимали на эскалаторе. — Модами увлекается посредственность. Куда дует ветер, туда гнутся осина, береза, кустарник; дубы ж стоят твердо, не клонят головы. Так и крупные писатели. Они, как скульпторы-титаны, лепят свой мир и в чужом не нуждаются».
Выйдя к Никитским воротам, почти уткнувшись в безобразный памятник Тимирязеву, я опять завернул и возбужденно пошел обратно к Пушкинской площади. Вспоминались мне и обрывочные поучения Углонова, ответы на вопросы. «Как распределять материал в книге? — слышался мне бас Углонова. — Разговоры героев не
должны занимать больше четверти романа. Иначе это будет уже пьеса. Остальное — описание, текст». «Художественный вымысел должен быть таким, чтобы ты в него поверил больше, чем в то, что видишь своими глазами. Прочитав нашу книгу, читатель должен закрыть ее поумневшим».
Ходил я долго, и мне казалось, что я все еще сижу в огромном теплом кабинете маститого автора «Кражи» и веду с ним умную беседу. Я был счастлив, ощущал огромный подъем: теперь-то я начну писать по всем правилам литературного мастерства. Жалко, что поздно узнал, как строить сюжет, а то бы «Карапета» смастерил куда получше!
Наряду с подъемом, в душе у меня появилась мышь сомнения и прогрызла где-то свою дырку. Гм. А не мало ли все-таки для писателя рабфаковского образования? Со мной Углонов, в сущности, разговаривал, будто с зулусом. Зря, пожалуй, я бросил институт иностранных языков. Какие-то Эйнштейны есть на свете, теория относительности, фламандские художники, фамилии которых мне даже не сочли нужным назвать. Джинсы с их солнечной системой! Вообще-то говоря, на солнце мне, что ли, жить? Сгоришь. Обрисовать же я его могу и без Джинса, и все-таки неудобно: писатель, а солнечной системы не знаю и «Стократа», Шпенглера не читал.
Надо бы достать эти книжки, может, и я их пойму? Да кто мне даст? В библиотеке? Подставляй обе руки! Все эти ученые, философы считаются «буржуазными». Скажут: а товарища Сталина не хотите почитать?
Жизнь в Москве становилась все интересней: редактирование— хоть и со скрипом — шло к завершению, я был полон новых творческих замыслов. Чего бы, казалось, еще? По вдруг я купил бесплацкартный билет и сыпанул домой в деревню. Обнять женку, увидеть хотя на денек, отдохнуть возле нее. К черту все дела, успеется!
Поезд в Уваровку прибывал глубокой ночью. Если подремать на деревянном диване в провонявшем вок-зальчике, то утром вполне можно сыскать попутную подводу хотя бы до ближней деревни Шохово. Но можно ли
вытерпеть, зная, что совсем недалеко за лесом Тася? И я отправлялся пешком. Обычно всякий раз я привозил из Москвы пайковые продукты, полученные по заборной карточке: сахар, селедку, хлеб, все это туго набивал в фанерный чемодан и пер на плече, опасливо косясь на черные высоченные ели, смутно белевшие раздетые березы. Высоко сквозь ветви светилось блеклое небо с невидимым за сплошными облаками месяцем, под ногами шуршала палая листва, — тихо было в чащобе, глухо.
В деревню я приходил усталый, мокрый, зато еще задолго до рассвета, стучал в окошко, и Тася, теплая от сна, улыбающаяся, откидывала дверной крючок. Я на пороге обнимал ее, искал во тьме губы.
— Что ж не предупредил? — всегда спрашивала она счастливым и смущенным голосом.
— Будто я знаю, когда сумею вырваться.
— Кончил редактирование?
— Если бы! Впускай, потом расскажу.
Я разувался у порога и на цыпочках пробирался в угол за ширму. В Колоцке произошли большие перемены: приехала Фелицата Никитична, продала наконец особняк и сад. «Продешевила. Да что поделаешь? Не оставаться ж одной в станице». У нее еще было два старших женатых сына, но обычно матери всегда живут с дочками. За эти месяцы в школе глухонемых Тася показала свою старательность, и директор Обедков, солидный, учтивый, с эспаньолкой на полном лице, перевел ее учительницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Углонов сдвинул густые, широкие, изломистые брови, как бы что-то вспоминая.
— Разговор был... да, да, был. Что-то мне еще Натан Левик толковал о какой-то рукописи. Вероятно, о вашей... как вы сказали: «Карапет»? Вот-вот. Но издательство мне ничего не передавало.
Эт-то номер! Так, значит, Ульян Углонов со мной беседовал просто как с «молодым»? Делился опытом? Я был и признателен, и смущен, обескуражен.
«Ну и чиновники в издательстве! И я-то, растяпа, не спросил секретаршу: переслали? Неудобно было. А они там и ухом не ведут!»
Теперь все ясно. Признаться, я сдрейфил — неужто пишу из рук вон плохо? Возможно, Углонову понравится «Карапет»? Быть того не может, чтобы не понравился! Значит, его похвалы еще ожидают меня впереди? Конечно, и критические замечания... кое-какие. У него вой какой вкусище-то! С души не только сняли камень — гору Арарат.
Будем считать, что мы просто познакомились: зрелый «классик» и молодой писатель, подающий надежды. Как бы там ни вышло, я был весьма доволен и встречей с Углоновым и замечательной беседой: узнал пропасть нового о литературном мастерстве. Ульян Мартынович сказал, что завтра же затребует «Карапета», и вдобавок предложил принести ему рассказы.
— Покажите, Авдеев, что у вас вообще есть. Не все, разумеется. Лучшее.
«Заинтересовался, — с удовлетворением думал я, идя от писателя к Никитским воротам и шлепая высохшими туфлями по новым лужам. — Увидал, что малый с толком».
Одна мысль о возвращении в подвал показалась мне противной, и я свернул на любимый Тверской бульвар. Сколько раз я ходил по его длинным аллеям, сколько сокровенных дум поведал вот этим голым сейчас липам? Далеко впереди, голубовато освещенный фонарями, тускло блестел бронзовокудрый Пушкин замечательной работы Опекушина. Мне хотелось побродить в одиночестве, повторить в памяти то, что я услышал от Ульяна Углонов а.
«Бывали вы когда-нибудь на выставках? — шептал я, вспоминая его слова. — Ну, скажем, фарфоровой посуды? Сервизы там — все разные по форме, рисунку. Лишь то, что поражает новизною, привлекает внимание зрителя. Сумеете ль и вы создать что-нибудь отмеченное собственною печатью?» А вот как создавать это «свое», вы мне, Ульян Мартынович, не сказали. Удержали секрет про себя. Самому надобно добиться? Добьюсь. «Литература,—-восстанавливал я другие его слова, —не терпит побирушек. Она признает только богов».
Дойдя до подножия памятника, я круто завернул к Никитским воротам. Дождик перестал, было сыро, пасмурно, в легком тумане растекался свет фонарей: казалось, там и сям на грифельно-темной промокашке с кляксами деревьев кто-то растерял цепочку молочных капелек. Я не замечал редких прохожих: в непогоду люди мелькают торопливо, будто тени.
«Никогда не поддавайтесь литературным модам,— всплывали новые слова Углопова, будто их из глубины сознания беспрерывно поднимали на эскалаторе. — Модами увлекается посредственность. Куда дует ветер, туда гнутся осина, береза, кустарник; дубы ж стоят твердо, не клонят головы. Так и крупные писатели. Они, как скульпторы-титаны, лепят свой мир и в чужом не нуждаются».
Выйдя к Никитским воротам, почти уткнувшись в безобразный памятник Тимирязеву, я опять завернул и возбужденно пошел обратно к Пушкинской площади. Вспоминались мне и обрывочные поучения Углонова, ответы на вопросы. «Как распределять материал в книге? — слышался мне бас Углонова. — Разговоры героев не
должны занимать больше четверти романа. Иначе это будет уже пьеса. Остальное — описание, текст». «Художественный вымысел должен быть таким, чтобы ты в него поверил больше, чем в то, что видишь своими глазами. Прочитав нашу книгу, читатель должен закрыть ее поумневшим».
Ходил я долго, и мне казалось, что я все еще сижу в огромном теплом кабинете маститого автора «Кражи» и веду с ним умную беседу. Я был счастлив, ощущал огромный подъем: теперь-то я начну писать по всем правилам литературного мастерства. Жалко, что поздно узнал, как строить сюжет, а то бы «Карапета» смастерил куда получше!
Наряду с подъемом, в душе у меня появилась мышь сомнения и прогрызла где-то свою дырку. Гм. А не мало ли все-таки для писателя рабфаковского образования? Со мной Углонов, в сущности, разговаривал, будто с зулусом. Зря, пожалуй, я бросил институт иностранных языков. Какие-то Эйнштейны есть на свете, теория относительности, фламандские художники, фамилии которых мне даже не сочли нужным назвать. Джинсы с их солнечной системой! Вообще-то говоря, на солнце мне, что ли, жить? Сгоришь. Обрисовать же я его могу и без Джинса, и все-таки неудобно: писатель, а солнечной системы не знаю и «Стократа», Шпенглера не читал.
Надо бы достать эти книжки, может, и я их пойму? Да кто мне даст? В библиотеке? Подставляй обе руки! Все эти ученые, философы считаются «буржуазными». Скажут: а товарища Сталина не хотите почитать?
Жизнь в Москве становилась все интересней: редактирование— хоть и со скрипом — шло к завершению, я был полон новых творческих замыслов. Чего бы, казалось, еще? По вдруг я купил бесплацкартный билет и сыпанул домой в деревню. Обнять женку, увидеть хотя на денек, отдохнуть возле нее. К черту все дела, успеется!
Поезд в Уваровку прибывал глубокой ночью. Если подремать на деревянном диване в провонявшем вок-зальчике, то утром вполне можно сыскать попутную подводу хотя бы до ближней деревни Шохово. Но можно ли
вытерпеть, зная, что совсем недалеко за лесом Тася? И я отправлялся пешком. Обычно всякий раз я привозил из Москвы пайковые продукты, полученные по заборной карточке: сахар, селедку, хлеб, все это туго набивал в фанерный чемодан и пер на плече, опасливо косясь на черные высоченные ели, смутно белевшие раздетые березы. Высоко сквозь ветви светилось блеклое небо с невидимым за сплошными облаками месяцем, под ногами шуршала палая листва, — тихо было в чащобе, глухо.
В деревню я приходил усталый, мокрый, зато еще задолго до рассвета, стучал в окошко, и Тася, теплая от сна, улыбающаяся, откидывала дверной крючок. Я на пороге обнимал ее, искал во тьме губы.
— Что ж не предупредил? — всегда спрашивала она счастливым и смущенным голосом.
— Будто я знаю, когда сумею вырваться.
— Кончил редактирование?
— Если бы! Впускай, потом расскажу.
Я разувался у порога и на цыпочках пробирался в угол за ширму. В Колоцке произошли большие перемены: приехала Фелицата Никитична, продала наконец особняк и сад. «Продешевила. Да что поделаешь? Не оставаться ж одной в станице». У нее еще было два старших женатых сына, но обычно матери всегда живут с дочками. За эти месяцы в школе глухонемых Тася показала свою старательность, и директор Обедков, солидный, учтивый, с эспаньолкой на полном лице, перевел ее учительницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58