Ничто не удерживало меня больше в Москве. Свободен! Скорее в деревню, к семье! Засяду за что-нибудь новое. У меня давно наклевывалась повестушка о гражданской войне, я уже и заглавие придумал: «Дедово подворье». Очерк в голове вертится. Устрою себе, как Пушкин, «Болдинскую осень»: будет что показать Углонову. Редакции журналов по-прежнему отказывались меня печатать, возвращали рукописи обратно: не поможет ли новый покровитель?
Когда за грязным окошком медлительного смоленского поезда замелькали заиндевелые телеграфные столбы, придвинулся черный, безмолвный и таинственный лес, освещенный высоким невидимым месяцем, я почув-
ствовал, будто с меня свалились вериги. До чего же хорошо ехать домой к родным: душа поет!
С чем только не смиряется человек? Смирилась и моя семья с тусклой кельей. Женщины побелили ее, повесили гипюровые занавесочки, стол застелили камчатной скатертью, протянули ковровые дорожки по холодному цементному полу, и в ясный день, когда в два небольших окна с толстенными проемами било солнце, у нас просто было даже светло и уютно. А весной во дворе зацветет сирень, траву сплошь прошьют янтарные одуванчики, зальются соловьи. Лишь теща вздыхала, вспоминая старо-щербиновский особняк под тенью раскидистой туты, жер-дели, смородину в саду.
В первый день по возвращении из Москвы мы с Та-сей отправились гулять по крутому берегу монастырского пруда, обсаженного старыми лишайчатьши березами, кустами жимолости.
— Все муки с «Карапетом» кончились: и творческие и редакционные, — рассказывал я ей о своих делах.— Болотина подписала: «В набор». Скоро рукопись пойдет в типографию, а оттуда выскочит книжечкой. Недурно?
— И ты станешь настоящим писателем.
— В этом и твоя заслуга, — тотчас великодушно сказал я и признательно сжал руку жены. — Ты вдохновляла меня... терпела неудобства: мне приходилось торчать в Москве, а тебе здесь. Зато уж больше мы никогда не должны надолго расставаться. Я тебе писал о последнем визите к Ульяну Углонову? Очень хорошо ко мне отнесся. .. один рассказ назвал талантливым. «Я, говорит, вам позавидовал, вы так хорошо знаете воровской язык. Вот слово «бура» — карточная игра. Не знал я, а то бы непременно вставил в свой роман «Кража». Думал, что «бура» лишь соль натрия». Приглашал: приходите в любое время обедать.
Я поведал Тасе не обо всех отзывах Углонова? Ну и что? Он ведь и в самом деле хвалил меня... за отдельные детали. Пусть увидит, что меня принимают в лучших московских домах.
— Жена у Ульяна Мартыновича симпатичная. Потом я тебя познакомлю.
Гуляя, мы свернули от пруда в мрачную аллею из толстых елей, вышли в поле. Отсюда проселочная дорога вела в Уваровку, вдали чернел голый, словно обворо-
ванный, лес, в котором змеились рельсы. «Ты не заважничаешь?»—спросила Тася с лукавой улыбкой. Я смутился: «Выдумаешь!» Повернули назад в деревню. С пригорка монастырь, старый, засыхающий яблоневый сад за облупленной каменной стеной казались красивыми, освещенные багровым предзакатным солнцем.
За обедом Фелицата Никитична как бы между прочим сказала:
— А ваши классы, Виктор, второй и четвертый, до сих пор «гуляют» в школе. Новый учитель не прижился, уходить хочет. Директорша спрашивала: «Как Виктор Федорович, не собирается вернуться?»
Я раскусил намек. Странно, почему никто из моей родии не считает литературу профессией? Как они не понимают, что именно ей-то и можно безраздельно отдать всю жизнь. Что это: недооценка силы искусства? Или просто неверие в меня? Ответил я, однако, не то, что вертелось на языке, а то, что было понятнее моим собеседницам:
— Опять овес получать? — И глянул едко, насмешливо.
Когда я работал учителем, мне полагался от колхоза паек: два с половиной килограмма крупы, Я пришел за ним в правление, прихватив мешочек. Председатель — в навачеином пиджаке нараспашку, в грязных сапогах, мордатый, с ухмылкой в пьяных глазах — сказал мне: «Крупу в кладовке не имеем... не рушили покедова. Вот овес... хочете, насыпем». И я докончил теще:
— Уж если нужда прищемит, лучше в газету пойду.
— Это опять жить врозь, — вздохнула Фелицата Никитична.
— Почему врозь? Я ведь могу поступить в уваров-скую районку. Писателя-то, думаю, они возьмут?
Тася ничего не сказала. Согласна ли она была с матерью? Меня в этот раз она не поддержала. Ну что ж, пойду против течения. Учительствовать —- это зарыться в школьные тетрадки, готовиться к урокам в двух классах, а когда писать? Нет, никто и ничто не оторвет меня от литературы, тем более сейчас, когда я чувствовал себя богачом. Ходят слухи: скоро отменят заборные карточки, двери магазинов откроются для всех, и тогда мы купим Тасе нарядную шубку. Это был мой обещанный подарок на гонорар от книжки. Удивляло меня другое: ведь
скоро я стану известным, начну получать заманчивые предложения от журналов, издательств, и тогда все изменится в нашей жизни. Тася это не ощущает? Ладно, я говорить ничего не буду, сама увидит,
Остаток осени и всю зиму я провел как отшельник в бывшем Колоцком монастыре, в сырой, низкой келье. С утра я садился у небольшого окна с толстенными каменными стенами, выходившего во двор на старинную облупленную церковь без крестов, на кусты высокой еще голой сирени, заглохшую клумбу. Чтобы не закапать чернилами обеденный стол, застилал его поверх скатерти газетой, терпеливо и упрямо скрипел пером. Вскакивал, подбегал к своей «библиотеке», которая вся помещалась на ядовито-розовой этажерке работы местного столяра, брал одного из любимых классиков, читал, сравнивал с собой и тут же начинал заново строчить, марать, править рукопись.
«Как научиться писать еще талантливее?» Вычитав где-то, что Лев Толстой делал план романа, я делал план рассказа. Узнав, что Короленко любил заносить в книжечку описания мельницы или вечернего заката, — делал такие зарисовки и я. Чехов собирал оригинальные фамилии? И я собирал. Я боялся пропустить какой-нибудь «секрет», который сразу бы сделал меня «метром».
Как вводят классики своих героев в произведение? Большое ль внимание уделяют их наружности, костюму? Психологии? Я делал подробнейшие конспекты любимых повестей: «Казаков», «Дома с мезонином», «Пана», стараясь проникнуть в творческую лабораторию своих кумиров.
В два часа из интерната возвращалась Тася, и келья наполнялась ее ласковым голосом, смехом: казалось, начинали золотисто светиться сырые углы и не так тянуло холодом от цементного пола.
После обеда жена ложилась отдохнуть (уставала на дежурстве), а я отправлялся гулять.
По накатанному санями проселку я шел к железной дороге в лес. Дотлевала короткая и неяркая заря, в набежавших сумерках лохматые ели казались одетыми в длинные вывороченные тулупы, низенький, стелющийся можжевельник вылезал зелеными иглами из сугробов, голые березы спорили белизной со снегом, а черноклены, ольха стояли будто обгорелые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58