Если я доживу.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, прости. Я просто очень устал. Сейчас иду на совещание.
– Я думала, ты на больничном?
– Меня попросили.
– Даже в «Буросской газете» напечатали об этом убийстве. С портретом Герберта Мелина.
– Молин. Герберт Молин.
– Я должна закругляться. Позвони мне вечером.
Стефан пообещал. Он положил телефон на стол. Что я без Елены? – подумал он снова. Ничто.
Рундстрём удивил его, когда первым подошел с дружеским рукопожатием. Эрик Юханссон стягивал грязные сапоги, инструктор-кинолог из Эстерсунда раздраженно спрашивал всех подряд, не появлялся ли и не звонил ли некий Андерс. Джузеппе постучал карандашом по столу и начал совещание. Первым делом он коротко, но очень четко подвел итог ночным событиям.
– Эльза Берггрен попросила отложить подробный допрос до вечера, – закончил он, – думаю, она имеет на это право. К тому же у нас очень много других неотложных дел.
– У нас есть следы подошв, – сказал Эрик Юханссон. – И в доме, и в саду. Кто бы ни был ночной посетитель, действовал он неосторожно. У нас есть также следы у дома Герберта Молина и Авраама Андерссона. Это самое главное, над чем сейчас работают криминалисты – совпадают ли следы и отпечатки протекторов.
Джузеппе кивнул.
– Собака взяла след, – сказал он. – До опоры моста. А дальше?
Ответил кинолог. Он был уже немолод, вся левая щека его была обезображена шрамом.
– Дальше след остыл.
– Что-нибудь нашли?
– Нет.
– Там есть стоянка, – вставил Эрик Юханссон. – Собственно, даже не стоянка, а карман, площадка у дороги. Около нее след кончается, так что мы можем исходить из того, что он оставил машину именно там. Особенно если учесть, что ночью ее почти не видно – как раз это место очень плохо освещено. Молодежь там останавливается довольно часто – можно залезть на заднее сиденье и целоваться без помех.
Все засмеялись.
– И не только целоваться, – добавил Эрик. – Раньше это все происходило на укромных просеках, а теперь дела об отцовстве частенько начинаются именно на этой стоянке.
– Неужели никто не видел этого человека? – спросил Джузеппе. – На кредитной карточке стоит имя Фернандо Херейра.
– Я только что говорил с Эстерсундом, – сказал молчавший до этого Рундстрём. – Они запросили центральный регистр. Нашелся один-единственный Фернандо Херейра в Вестеросе. Давным-давно его обвиняли в укрытии налогов. Но теперь ему далеко за семьдесят, и можно исходить из того, что мы ищем кого-то другого.
– Я не знаю испанского, – сказал Джузеппе, – но Фернандо Херейра звучит как вполне стандартное имя.
– Примерно как мое, – вставил Эрик Юханссон. – Чуть не каждого сукина сына моих лет в Норрланде зовут Эриком.
– И мы не знаем, настоящее ли это имя, – добавил Джузеппе.
– Мы начнем розыск через Интерпол, – сказал Рундстрём. – Надо побыстрей закончить с отпечатками пальцев.
Вдруг зазвонили сразу несколько телефонов. Джузеппе поднялся и предложил прерваться на несколько минут, показав Стефану на дверь в коридор. Они сели в приемной. Джузеппе уставился на чучело медведя.
– Я как-то видел медведя, – сказал он задумчиво. – Около Крукума. Я как раз занимался несколькими самогонщиками и ехал назад в Эстерсунд. Помню, что размышлял об отце. Я довольно долго считал, что мой отец – это тот самый итальянец. Но когда мне исполнилось двенадцать, мать рассказала, что это был какой-то проходимец из Онге, который просто исчез, как только узнал, что она беременна. И вдруг я увидел медведя на опушке. Я ударил по тормозам и подумал: «Ни хрена это никакой не медведь. Должно быть, тень так легла. Или валун». Но это был медведь! Верней, медведица. Шерсть была совершенно гладкой, даже блестела. Я смотрел на нее, наверное, с минуту. Потом она исчезла. Помню, я сказал себе: «Такого просто не может быть. А если может, то случается раз в жизни, не больше». Как каре в покере. Эрик говорит, что лет двадцать пять тому назад к нему пришло каре. Причем в банке было пять крон и у остальных было такое дерьмо, что все спасовали.
Джузеппе потянулся и зевнул. Потом вновь стал серьезным.
– Я думал над нашим разговором. Что мы должны рассуждать по-другому. Что мы ищем двоих. Признаюсь, что до сих пор не могу привыкнуть к этой мысли. Это как-то чересчур уж неправдоподобно, как-то уж чересчур… по-столичному, если ты понимаешь, что я имею в виду. Здесь, в глуши, все по-иному, проще. Но я понимаю, что ты, скорее всего, прав. Я говорил об этом с Рундстрёмом перед совещанием.
– И что он сказал?
– Он весьма практичный тип, никогда не позволяет себе фантазировать, никогда ничему не верит, кроме голых фактов. Но его не надо недооценивать. Он быстро замечает и возможности, и ловушки.
Они помолчали, пережидая, пока стайка детишек пройдет в библиотеку.
– Я попытался мысленно нарисовать схему, – продолжил Джузеппе, когда дети скрылись за дверьми. – Появляется человек, говорящий на ломаном английском, и убивает Герберта Молина. В эту дочкину историю с какой-то женщиной в Англии, которой он якобы задолжал деньги, я не верю ни на секунду. Но твоя версия, особенно когда читаешь этот жутковатый дневничок, вполне может быть правильной – что мотив преступления спрятан где-то в далеком прошлом, в военном времени. Жестокость и исступление говорит о мести. Пока все сходится. Тогда мы ищем преступника, который, если следовать доводам разума, совершил все, что хотел, и должен бы исчезнуть. Но он остался. Здесь я отказываюсь понимать. Он же должен улепетывать во все лопатки, чтобы его не поймали.
– Ты нашел какую-то связь с Авраамом Андерссоном?
– Ровным счетом ничего. Коллеги в Хельсингборге говорили с его женой. Она утверждает, что он ей рассказывал все без утайки. И как-то упоминал имя Молина. Между этими двумя стариками – пропасть. Один играет классическую музыку и пишет для развлечения шлягеры. Другой – полицейский на пенсии. Не думаю, чтобы мы додумались до чего-нибудь умного, пока не поймаем этого типа, того, что чуть тебя не придушил. Как шея, кстати?
– Спасибо, нормально.
Джузеппе поднялся.
– Авраам Андерссон как-то написал песню под названием «Поверь мне, я обычная девчонка». Эрик раскопал. И этот псевдоним – Сив Нильссон. Дома у него был диск с какой-то танцевальной группой, по-моему «Фабианс». Сплошная мистика. Сегодня он играет Моцарта, а завтра пишет шлягер. Эрик говорит, кстати, что песня – чушь собачья. Может быть, жизнь из этого и состоит: один день – Моцарт, другой – скверный шлягер.
Они вернулись в комнату. Все остальные уже были на месте. Но совещание им так и не удалось продолжить. Зазвонил телефон Рундстрёма. Он послушал несколько секунд и поднял руку.
– Нашли прокатный автомобиль в горах под Фюнесдаленом, – сказал Рундстрём, засовывая телефон в карман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108