– Зачем поднимал?
– У вас бреют шею, а я…
– Понятно. Значит, оплошали ваши маскировщики. Кто вас снаряжал? Впрочем, потом…
В машине парашютист уже не пытался исповедоваться. Он молчал, мрачно, но и не без интереса, как заметил Зубавин, разглядывая окрестности Явора и улицы, заполненные народом. Машина остановилась перед ажурными литыми воротами горотдела Министерства внутренних дел. Парашютист опять оживился:
– Пан майор, не забудьте, что я не сопротивлялся. Имел оружие, но не применил.
– А разве это имеет какое-нибудь значение? – серьезно спросил Зубавин.
– Боже мой! А как же! Имеет! Огромное, – убежденно проговорил парашютист. – Если бы я оказал вооруженное сопротивление, я бы получил одну меру наказания, теперь же – другую. Правда?
Зубавин промолчал.
Машина медленно въехала на просторный двор, мощенный крупным булыжником.
– Пан майор, – бубнил парашютист, – я шел прямо к вам. Сдаться. Поверьте, я давно, когда они меня решили послать сюда, задумал сдаться. Я ненавижу их. Они украли у меня молодость…
Зубавин открыл дверцу машины и жестом предложил парашютисту выходить.
Диверсант ловко выскочил на булыжник, между которым пробивалась весенняя травка. Он заискивающе смотрел на своего конвоира, стараясь угадать приказание, прежде чем оно будет высказано. Вместе с тем он воровато косился по сторонам: на высокие дворовые стены, увитые старым плющом, на двухэтажный дом с большими окнами.
– Что, знакомая обстановка? – Зубавин улыбнулся.
Парашютист утвердительно кивнул головой.
– Здесь раньше был мадьярский банк, – сказал он.
Поднявшись к себе в кабинет, Зубавин открыл форточку, снял плащ, фуражку, вытер платком мокрый лоб.
– Раздевайтесь, – сказал он в сторону парашютиста.
Тот нерешительно топтался посреди большой комнаты, на краю ковра.
– Раздевайтесь, говорю, садитесь.
Парашютист сел. Его чуткое ухо было все время настороже: когда же наконец в голосе советского майора зазвенят повелительные нотки, послышатся превосходство, презрение?
Зубавин молчал, углубившись в свои бумаги, словно забыв о существовании арестованного.
Парашютист робким покашливанием напомнил о себе.
– Курите! – не поднимая головы, сказал Зубавин и предложил ему сигарету.
– Пан майор, я хочу рассказать…
– Куда нам спешить? Особенно вам. Покурите. – И Зубавин опять замолчал, продолжая заниматься бумагами.
Парашютист кивнул головой и печально улыбнулся, давая понять, что ирония до него дошла. Он жадно курил, беспокойно ерзая на стуле.
Долгое молчание майора нервировало парашютиста. Тщетно пытался он скрыть тревогу, глядя на русского, который был так не похож на того чекиста, какого рисовали американские и германские газеты и журналы и преподаватели школ разведки. Диверсант думал увидеть на его лице злорадное самодовольство, желание насладиться плодами своей победы, но оно было буднично-спокойным.
У майора длинные светло-русые волосы. Чистые и мягкие, они покорно вьются по крупной круглой голове к затылку. Глаза синие, удивительно переменчивые: то строгие, то улыбчивые, то грустные, то насмешливые. Движения его замедленные, подчеркнуто аккуратные.
Зубавин угадывал состояние лазутчика. Судя по всему, он не станет запираться, но и не будет откровенным до конца. Он сделает важные признания, но скроет самые важные. Зубавин усмехнулся про себя: «Не ты первый, не ты последний прибегаешь к подобной уловке!»
Он сложил бумаги, придавил их тяжелым прессом и, прямо, в упор взглянув на диверсанта, спросил:
– Фамилия?
– Тарута, – с готовностью ответил парашютист. – Иван Павлович Тарута. Родился в тысяча девятьсот…
– Тарута? – переспросил Зубавин. – Хорошо, предположим. Куда направлялся?
– В Киев.
– Когда вам сделали пластическую операцию? – спросил Зубавин, вплотную подойдя к парашютисту и рассматривая его искусственно вздернутый нос и следы оспы, разбросанные умелой рукой хирурга по щекам и подбородку.
Парашютист закрыл глаза, долго молчал. Зубавин не мешал ему. Он терпеливо ждал, готовый и к частичному признанию и к новым уловкам врага.
– Три года назад, – ответил парашютист.
– Зачем? Чтобы изменить лицо, которое в Яворе кое-кто хорошо знал? – Зубавин вернулся к столу и положил перед собой стопку чистой бумаги. – Фамилия?
– Карел Грончак.
– Кличка?
– «Медведь».
– Подготовлен, конечно?
– Окончил специальную школу.
– Какую? Как туда попали? Кому служите?
Грончак незамедлительно ответил на все вопросы. Он рассказал, когда и при каких обстоятельствах стал служить американской разведке. Родом он из окрестностей города Явора, сын владельца обширных виноградников и фруктовых садов, бежал с отцом в Венгрию при вступлении Советской Армии в Закарпатье. Спустя некоторое время, когда советские войска вошли в предместья Будапешта, Грончаку пришлось удирать вместе с хортистами дальше, в Германию. Потом он оказался в американской оккупационной зоне. Здесь, в Мюнхене, он и завербовался. Его определили в школу, созданную в одном из отдаленных высокогорных санаториев. Жил Грончак в комнате, из которой через окно было видно только небо. Встречался лишь со своими преподавателями. Пищу ему приносила одна и та же неразговорчивая женщина. Дышать свежим воздухом его вывозили в закрытой машине за несколько километров от санатория. Прогулка обычно совмещалась с упражнениями в стрельбе из пистолета, с лазанием по скалам и деревьям.
Зубавин испытывал чувство отвращения, слушая Грончака. Он без труда угадывал утонченную, замаскированную фальшь и ложь.
Давно и преданно любил свою работу Зубавин. Любил за то, что она требовала высокой ответственности перед народом и партией, творческой ответственности, воспитывающей ум, волю, мужество. Любил еще и за то, что по долгу службы ежедневно, ежечасно боролся с заклятыми врагами родины. Боролся и побеждал. Побеждая сегодня одного, учился завтра побеждать другого.
Продолжая допрос, Зубавин выяснил, что Карел Грончак за все время пребывания в школе так и не узнал, кто еще обучался в ней, но чувствовал, догадывался, что под крышей бывшего санатория есть немало людей, подобных ему, хотя они ни разу не попались ему на глаза.
После прохождения общего курса Грончака стали специализировать в железнодорожном деле с учетом горного рельефа. А через некоторое время ему прямо сказали, что он будет направлен в Закарпатье.
Окончив школу, Карел Грончак получил деньги и документы на имя Таруты, паровозного слесаря по профессии. В начале марта его посадили в машину и отвезли на военный аэродром, откуда Грончак совершил последний полет в своей жизни.
Заключительные слова своей исповеди Грончак произнес дрогнувшим голосом, и в его глазах блеснули слезы, но он сейчас же вытер глаза рукавом свитки, усмехнулся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52