– Не говори мне об этом. Мы с этим разберемся… Значит, ты хочешь вернуться?
– Да, сир.
Теперь ему уже не казалось странным говорить “сир” двадцатилетнему императору. Как и Пьетро, Фридрих выглядел старше своих лет. Те, кто когда-то звали его Апулийским мальчиком, теперь, глядя на его рыжеватые волосы, вспоминали его деда, Фридриха Барбароссу, – рыжебородого Фридриха Первого, покоящегося ныне в Кайзергофе, с его рыжей бородой, прорастающей сквозь каменные склоны горы.
– Поезжай, – сказал Фридрих. – А когда я вернусь, ты получишь баронство – помнишь?
Пьетро уехал на следующий же день, взяв с собой пять мулов и трех слуг. Путешествие по Германии заняло несколько недель. Он проезжал через тихие старинные города, названия которых звучали как музыка: Экс, Кобленц, Франкфурт, Вюрцбург, Нюрнберг, Мюнхен, Инсбрук, потом путь его вел в горы к Бреннерскому перевалу. Здесь было удивительно тихо и холодно. На вершинах гор лежал снег. Пьетро подумал, что в горах есть нечто, очищающее человеческое сердце.
Мерный стук копыт. Ночью костер, пламя которого выхватывает из темноты мгновенные очертания снов. А потом начался спуск сквозь утренние туманы. И внизу, у него под ногами, – Италия.
Север Италии, куда Пьетро спустился с гор, представлял собой плоскую равнину. Поля, где под ветром колышется пшеница. Совершенно другая страна по сравнению с Анконой, не похожая и на Сицилию. И все равно сердце его пело, когда он осматривался вокруг. Почему-то даже в этой северной части страны ему явилось ощущение дома.
Его как будто что-то подгоняло. Его раздражали остановки, необходимые для того, чтобы отдохнуть, поесть. Он заставлял своих слуг оставаться в седле, когда уже темнело, поднимал их на ноги, когда рассвет еще только намечался на востоке небосклона.
Однако путь его все более отклонялся к востоку, к Адриатике. Это было плохо. Он был в этом уверен. Сицилия расположена напротив носка итальянского сапога. Дорога, отклоняющаяся к востоку, удлиняет его путь. Но Анкона лежит на адриатическом побережье. Там, в нескольких милях от морского берега, куда доносятся крики морских чаек и гром прибоя, из тумана грозно вырастает Роккабланка. Памятник его несчастьям. Место, где от пыток умер Исаак. Место, откуда в Рецци пришли солдаты, чтобы убить его отца. Место, где барон Роглиано зачал Иоланту, чтобы затем отдать ее в руки силача Энцио…
Ио. В ней все дело. Ио – его беда, стимул его жизни, его тоска. Ныне жена бородатого Энцио. Вероятно, мать его сыновей…
От одной этой мысли Пьетро становилось нехорошо. Этого не может быть. Должен быть какой-то выход, какая-то возможность вырваться из паутины. Какой-то способ возродить давнее, любимое.
При приближении к Роккабланке его захлестнули воспоминания. Каждое дерево, каждый камень вызывали у него сердцебиение. Здесь они скакали, сбежав из замка. Здесь свернули, тут возвращались по собственным следам.
Он повернул коня в сторону от большой дороги, в сторону от Роккабланки, пока не очутился в том месте, которое всегда мысленно именовал прекрасным сицилийским выражением “соловьиное место”.
Здесь. О Боже, здесь.
У него разрывалось сердце. Сейчас был день, но ничто здесь не изменилось. Как и раньше, здесь обитали соловьи. Мягкая трава хранила память о яростных и нежных объятиях, о невыразимом экстазе, хранила аромат любви.
Он заплакал, не стесняясь этого.
А вот и другое место, один вид которого заставил заныть его раны. Место, где он потерпел горькое поражение и жизнь ему спас лишь отважный Готье. Где Иоланту, которая уже стала плотью от плоти его, кровью от крови его, оторвали от него; там навсегда осталась кровоточащая рана, так что по ночам он почти ощущал, как сочится его кровь.
Когда он вновь сел в седло, лицо его было совершенно спокойным. Похожим на гранит. Столь же жестким. Столь же неподвижным. То, что у него сейчас на уме, ушло из жизни. Но прежде всего – Ио. Если после этого он умрет, его жизнь только добавит к ставке, уравновешивающей баланс, – он и жизнь станут квиты.
Пусть так и будет, решил он и повернул коня к наполовину отстроенному городу Рецци.
Пристанище он нашел на постоялом дворе, который держал горожанин, служивший когда-то у Исаака и Абрахама бен Иегуда. Руффио, хозяин постоялого двора, помнил Пьетро.
– Здесь все уверены, мессир Пьетро, что вы погибли, – сказал он. – Для вас не самая лучшая идея возвращаться сюда. Если мои господа Синискола узнают, что вы живы…
– То я умру, – сухо закончил за него Пьетро. – Но умрут и они.
– Вы один, – встревоженно продолжал Руффио, – а в схватке эти ваши оруженосцы не очень-то помогут вам. Я говорю вам, мессир Пьетро…
– Сир Пьетро, – поправил его Рейнальдо, один из оруженосцев Пьетро. – Ты что, не знаешь, как следует обращаться к рыцарю, ты, толстый свинячий сын?
– Рыцарю? – изумленно переспросил Руффио. – Как это может быть? Отец мессира Пьетро был вилланом и…
– Мессир Пьетро, как ты называешь его, – сказал Рейнальдо, – был посвящен в рыцари на поле боя самим королем Франции и еще раз в Эксе императором Фридрихом, за заслуги перед короной. Так что пусть твой язык найдет более уважительный тон, пока ты не распростился со своим языком!
– Простите меня, мой господин, – пробормотал Руффио, и в голосе его прозвучала необычная нотка. Удивление? Да. Но и нечто большее. Нечто смахивающее на радость. То, что произошло с Пьетро ди Донати, представилось низкорожденному содержателю постоялого двора лучом надежды. Сын серва стал рыцарем. Трещина в стене. Еще одна трещина, поскольку есть и другие. Он, Руффио, уже протащил свое толстое тело сквозь одну такую трещину. Он больше не привязан к земле. Ему принадлежит постоялый двор. Здесь останавливаются знатные особы. Предполагается, что он в их присутствии будет вести себя униженно, но он может вести себя чуть менее униженно, чем крестьянин в поле, воняющий навозом и собственным потом. В стенах появляются трещины. В таких городах, как Венеция, Пиза, Генуя, сыновья сервов, случается, живут во дворцах. Золото начинает прекрасно заменять благородное происхождение. По всей Италии горожане отвоевали у своих сеньоров некоторые привилегии и льготы. А в городе умный человек, занимающийся торговлей, может составить себе состояние. Пока в конце концов он не сможет одеваться более богато, чем знатный господин. Пока он не сможет оплатить образование своих сыновей и купить – часто, теперь очень часто – младших сыновей своего господина, его самого, в мужья для своих дочерей. Человек с воображением, каким был Руффио, мог обрадоваться успеху Пьетро с особенным удовольствием…
– Не надо, Руффио, – сказал Пьетро, – не обращай внимания. Я вообще удивляюсь, что ты жив, памятуя, что случилось с Рецци…
– О, многие спаслись, – отозвался Руффио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114