Отврати разум иудея от золота, направь его разум в науки, дабы на этом сильном пути Израиль подготовился к пришествию Мессии сам и подготовил другие народы. Тебе я служу, сохрани семя мое в детях моих, чтоб я мог, вернувшись, увидеть их возросшими и умереть, благословляя твое имя. Боже, ты обещал Израилю! Исполни и большое и малое! Ты исполнишь, ты сам сказал нам: ничто не может ограничить того, кто все содержит…»
Честь гостя — в руках хозяина, и чрезмерность внимания к гостю близка к унижению его.
Будто не замечая скорби равви Исаака, Бхарави и тибетец беседовали с Андреем.
— Скажи, как люди твоей земли общаются с Небом?
— Ответ на такое превосходит мои силы, — начал Андрей. — Я попытаюсь, но не будьте строги ко мне. — Он продолжал медленно, как посол, который излагает главное: — При прадедах русские князья приняли христианскую веру, и наши люди крестились толпами. В моем детстве священник научил меня верить в чудо озарения истиной, которая свыше пролилась на Русь…
— И это благо, — отозвался Бхарави, — вера в высшее возвышает меня, и души людей ищут чуда.
Соглашаясь, Андрей наклонил голову. Подумав, он продолжил:
— Мужая, я понял — к тем дням обветшала прежняя русская вера. Такое же было у римлян, у греков. И у них христианство заменило их прежнюю одряхлевшую веру. А к памятному для нас году крещения Руси многие русские уже были христианами. Да, деревья и злаки, где ни растут все одинаково питаются водой из небесных туч. Этим примером я хочу вам сказать, что моя земля и до своего озаренья учением Христа не была темным, диким местом. Крестившись, мы сохранили былые законы и обычаи. В речи нашей, не кривя душой, мы поминаем имена старых богов, ибо мы не стыдимся прошлого. И у нас не преследуют тех, кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на инаковерующих людей других народов, тогда как греки, латиняне, арабы жестоки к иноверным.
— Проповедующий насилием — враг самому себе, — заметил Бхарави, — такой губит свое учение.
— И я осуждаю таких, — сказал Андрей. — Но что еще мне сказать? Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде, милосердии, разуме…
— Да, это его имена, — сказал тибетец. — Их много. Мудрец твоей веры, не помню его трудное имя, назвал бога Владыкой Тишины. Вспомним еще одно имя Неба — Покой — Мир Души. Покой есть движение, в нем Душа, оплодотворяясь Любовью, разрывает Круг вещей. Безмерно усилие бабочки, сотворяющей себя из личинки. Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя бабочку. Разум соблазняет человека непокоем, и человек бежит и бежит, но внутри Круга, — и он неподвижен.
Андрей взглянул на тибетца, отвел глаза, но темно-коричневое лицо будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах. Без возраста, каменно-спокойное и такое грубо-чужое, что не назовешь и уродливым. А под ним — те же заботы, те же тревоги обо всем, обо всех. Живая душа, свой! Такие встречи на крутой лестнице дней — это пир, это высшая роскошь. Андрею захотелось встать, крикнуть: о вы, братья мои! И вдруг его потянуло на Русь, домой, так потянуло, как, может быть, никогда еще за долгие годы странствий.
Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в будущее.
— Есть еще знание и незнание, — сказал Андрей. — Знай сильные духом, как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?
— Это сказано справедливо, — одобрил Бхарави, а тибетец улыбался. Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:
— Незнание нужно, как и сомнение. Они могут оградить человека от искушения насилия, как перила моста ограждают от падения тех, кто боится высоты.
— Есть и третье — хитрость, — продолжал Андрей. — Она не стеснена. Она способна нагло попирать и силу, и ум. Несправедливо это как будто. У нас говорят: «Бог знает…» Много нужно работы, чтобы построить дом, который один человек развалит за утро. Хитрость… Горькое презренье сильных и умных — мед перед ядом презренья хитреца.
— Это тоже правда, — согласился Бхарави.
— А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? — спросил Андрей.
Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за тибетского гостя:
— Знаем!
— О яде, который убил?
— Да, да, — подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: — Может быть, когда-либо откроется, кто остановил Тенгиза, сына Гутлука, соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся — совершилось.
— Мы — точно братья, — сказал Андрей. — Ничто не изменится, если имя убийцы — Случай, Судьба, Небрежность… Таких слов много, и мы, не соглашаясь со злой волей, возлагаем надежду на божий суд. Так ли, иначе ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?
— Сейчас — ничего. Даже война нуждается в отдыхе. Скоро пойдут караваны. Ты без помехи уйдешь на запад, он, — Бхарави кивнул на Исаака, погруженного в молитву, — на восток. Пока — будет мир. Суны — множество, но им хватает пределов Великой Стены.
— А потом? — спрашивал Андрей. — Чего ждать потом?
Потом… Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть, найдется кто-то среди них же, только среди них, кто научит их находить счастье в мире. Но, не умея трудиться, они скучают, скучают… Им снятся походы.
Наверху смеркалось. Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый, слабый свет, и пещера-келья казалась погруженной в туман. За дверью был слышен шорох многих ног, издали, из храма Будды, доносился глухой звук меди.
— Не знаю, не знаю, — повторял Бхарави. — Ты заставил меня гадать о будущем. Это не нужно, не нужно… Время то стремится, то замедляется. Не знаю. Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется и что неподвижно, — только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто совсем иное, совсем. Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что могу я сказать? Я — тень. Я только сон…
На тропе восток — запад — восток встречались и расходились караваны. Один — на восход солнца, другой — на его закат. Самый умный следопыт не мог бы сказать, куда же ведет тропа, так как число встречных следов было одинаково.
Синие монголы развлекались бездельем, оружием, конской скачкой и рассказами об удалых делах войны. В сумерках пряный дым кизяка поднимался сереньким столбиком в холодеющем воздухе. Кто-то поминал Тенгиза. Того, кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского города Су-Чжоу.
Кто-нибудь из очевидцев в который-то раз повторял, по-детски дивясь виденному:
— И мы пришли. И он был уже без дыханья. И на нем лежала мертвая женщина. И тогда мы поняли — мы думали, что он хан, а он был человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184
Честь гостя — в руках хозяина, и чрезмерность внимания к гостю близка к унижению его.
Будто не замечая скорби равви Исаака, Бхарави и тибетец беседовали с Андреем.
— Скажи, как люди твоей земли общаются с Небом?
— Ответ на такое превосходит мои силы, — начал Андрей. — Я попытаюсь, но не будьте строги ко мне. — Он продолжал медленно, как посол, который излагает главное: — При прадедах русские князья приняли христианскую веру, и наши люди крестились толпами. В моем детстве священник научил меня верить в чудо озарения истиной, которая свыше пролилась на Русь…
— И это благо, — отозвался Бхарави, — вера в высшее возвышает меня, и души людей ищут чуда.
Соглашаясь, Андрей наклонил голову. Подумав, он продолжил:
— Мужая, я понял — к тем дням обветшала прежняя русская вера. Такое же было у римлян, у греков. И у них христианство заменило их прежнюю одряхлевшую веру. А к памятному для нас году крещения Руси многие русские уже были христианами. Да, деревья и злаки, где ни растут все одинаково питаются водой из небесных туч. Этим примером я хочу вам сказать, что моя земля и до своего озаренья учением Христа не была темным, диким местом. Крестившись, мы сохранили былые законы и обычаи. В речи нашей, не кривя душой, мы поминаем имена старых богов, ибо мы не стыдимся прошлого. И у нас не преследуют тех, кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на инаковерующих людей других народов, тогда как греки, латиняне, арабы жестоки к иноверным.
— Проповедующий насилием — враг самому себе, — заметил Бхарави, — такой губит свое учение.
— И я осуждаю таких, — сказал Андрей. — Но что еще мне сказать? Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде, милосердии, разуме…
— Да, это его имена, — сказал тибетец. — Их много. Мудрец твоей веры, не помню его трудное имя, назвал бога Владыкой Тишины. Вспомним еще одно имя Неба — Покой — Мир Души. Покой есть движение, в нем Душа, оплодотворяясь Любовью, разрывает Круг вещей. Безмерно усилие бабочки, сотворяющей себя из личинки. Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя бабочку. Разум соблазняет человека непокоем, и человек бежит и бежит, но внутри Круга, — и он неподвижен.
Андрей взглянул на тибетца, отвел глаза, но темно-коричневое лицо будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах. Без возраста, каменно-спокойное и такое грубо-чужое, что не назовешь и уродливым. А под ним — те же заботы, те же тревоги обо всем, обо всех. Живая душа, свой! Такие встречи на крутой лестнице дней — это пир, это высшая роскошь. Андрею захотелось встать, крикнуть: о вы, братья мои! И вдруг его потянуло на Русь, домой, так потянуло, как, может быть, никогда еще за долгие годы странствий.
Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в будущее.
— Есть еще знание и незнание, — сказал Андрей. — Знай сильные духом, как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?
— Это сказано справедливо, — одобрил Бхарави, а тибетец улыбался. Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:
— Незнание нужно, как и сомнение. Они могут оградить человека от искушения насилия, как перила моста ограждают от падения тех, кто боится высоты.
— Есть и третье — хитрость, — продолжал Андрей. — Она не стеснена. Она способна нагло попирать и силу, и ум. Несправедливо это как будто. У нас говорят: «Бог знает…» Много нужно работы, чтобы построить дом, который один человек развалит за утро. Хитрость… Горькое презренье сильных и умных — мед перед ядом презренья хитреца.
— Это тоже правда, — согласился Бхарави.
— А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? — спросил Андрей.
Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за тибетского гостя:
— Знаем!
— О яде, который убил?
— Да, да, — подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: — Может быть, когда-либо откроется, кто остановил Тенгиза, сына Гутлука, соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся — совершилось.
— Мы — точно братья, — сказал Андрей. — Ничто не изменится, если имя убийцы — Случай, Судьба, Небрежность… Таких слов много, и мы, не соглашаясь со злой волей, возлагаем надежду на божий суд. Так ли, иначе ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?
— Сейчас — ничего. Даже война нуждается в отдыхе. Скоро пойдут караваны. Ты без помехи уйдешь на запад, он, — Бхарави кивнул на Исаака, погруженного в молитву, — на восток. Пока — будет мир. Суны — множество, но им хватает пределов Великой Стены.
— А потом? — спрашивал Андрей. — Чего ждать потом?
Потом… Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть, найдется кто-то среди них же, только среди них, кто научит их находить счастье в мире. Но, не умея трудиться, они скучают, скучают… Им снятся походы.
Наверху смеркалось. Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый, слабый свет, и пещера-келья казалась погруженной в туман. За дверью был слышен шорох многих ног, издали, из храма Будды, доносился глухой звук меди.
— Не знаю, не знаю, — повторял Бхарави. — Ты заставил меня гадать о будущем. Это не нужно, не нужно… Время то стремится, то замедляется. Не знаю. Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется и что неподвижно, — только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто совсем иное, совсем. Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что могу я сказать? Я — тень. Я только сон…
На тропе восток — запад — восток встречались и расходились караваны. Один — на восход солнца, другой — на его закат. Самый умный следопыт не мог бы сказать, куда же ведет тропа, так как число встречных следов было одинаково.
Синие монголы развлекались бездельем, оружием, конской скачкой и рассказами об удалых делах войны. В сумерках пряный дым кизяка поднимался сереньким столбиком в холодеющем воздухе. Кто-то поминал Тенгиза. Того, кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского города Су-Чжоу.
Кто-нибудь из очевидцев в который-то раз повторял, по-детски дивясь виденному:
— И мы пришли. И он был уже без дыханья. И на нем лежала мертвая женщина. И тогда мы поняли — мы думали, что он хан, а он был человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184