А потом, через столетия, нашли ту, настоящую руку - и оказалось все именно так, как он сказал. Пошли, хватит ворон считать!
Они останавливаются у перекрестка.
- Смотри-ка! И тут все прут на красный!
Снова достает из рукава платок, вытирает распухший нос. Над верхней губой прыщики - наверно, выдергивала пинцетом волосы.
- Скажи, а ты видел настоящего Лаокоона? В Ватикане?
- Видел.
- И что?
- Ничего.
- Как это? Ты что? Разве так можно? Это же Лаокоон! Троянский конь! Разгневанная Афина! Древние греки! А как прекрасно античный скульптор изобразил страдания на лице отца, на глазах которого погибают оба его сына! Это же сама бессмертная красота! Это же навеки схваченное в камне прекрасное! А рука, скажи, куда тянется его рука - вверх или назад, за голову?
- Я не помню.
- Но как же так? Ты зачем приехал в Рим?
Вышли на piazza Colonna. В нос бьет запах кожи от расставленных на тротуаре сумок. Только Гальпетра нагибается пощупать одну из них, как негр-продавец, продев в обе руки по дюжине сумок, убегает. Наверно, ему дали знать, что показалась полиция. Сумки под вздернутыми руками - будто расправленные крылья.
- Устала. И ноги болят. Может, посидим вот тут?
Присаживаются на перила железной ограды вокруг колонны Марка Аврелия. Туристы разглядывают барельефы в бинокли. На барельефах римляне побеждают сарматов, а наверху Павел с мечом. Гальпетра, кряхтя, наклоняется, развязывает тесемки на тапках. Кругом голуби. Один хлопает крыльями над ее головой, вздымая на мгновение приклеенную скочем бумажку. Гальпетра отмахивается:
- Ишь, разлетались!
Стаскивает сапоги с разводами проступившей соли. Разминает пальцы на ногах.
- Что же ты, сидишь в Риме и никуда не ходишь?
- Почему, хожу. Вот вчера ездил на старую Аппиеву дорогу.
- Ну, и что там?
- Дорога. Камни. Старые, стертые. Колеи от колес в камнях. Вдоль этой дороги были распяты спартаковцы. Шел и вспоминал, как в детстве смотрел в нашем ДК на Пресне фильм “Спартак” и как потом мы играли в гладиадоров, а щитами были крышки от ведер. Тогда на этажах стояли ведра для пищевых отходов. Мы воровали эти крышки, а дворничиха на нас ругалась.
Подползает старуха, опять та самая, с Электрозаводской. “Прего! Манджаре!” Рука трясется. Пальцы черные.
- Вот, и дать-то нечего, - вздыхает Гальпетра, пододвигая сапоги к себе поближе, на всякий случай. - Ну, и все? Больше ничего там не было на этой старой дороге, как ее, где спартаковцы?
- Там еще есть церковь, называется Domine quo vadis. У Сенкевича есть такой роман - “Камо грядеши”.
- Знаю. И что?
- Я туда зашел. Внутри никого не было. Только бюст Сенкевича. Хотел идти дальше, но тут увидел в проходе на полу белую плиту под решеткой. Подошел поближе. В ней следы, отпечатки босых ног. На этом месте Христос явился Петру, и на камне остались его следы. Я наклонился, чтобы рассмотреть получше. Огромные ножищи, больше, чем у меня. И совсем плоские. Ярко выраженное плоскостопие. И так вдруг захотелось их потрогать. Я уже протянул руку, но тут мне стало не по себе.
- А чего так?
- Если все обман, и это работа какого-то камнетеса - поставил свою ногу, обвел и стал вытесывать - то зачем трогать? А если это ноги действительно - Его? Того, чьи последние слова были: “Отец, почему ты меня оставил?!”. Тут раздались шаги - откуда-то из боковой двери быстро вышел священник в черной сутане - что-то дожевывая. Увидел меня с протянутой рукой. Я смутился, одернул руку, а он улыбнулся, закивал головой, - мол ничего, ничего, трогайте, можно! И добавил, что это все равно копия.
- Так и знала! - Гальпетра вздохнула. - А куда же дели настоящий камень?
- Я так и спросил. Оказывается, в церковь все время забирались, воровали, и оригинал перевезли в другую церковь, Сан-Себастьяно, она там недалеко, дальше по Аппиевой. Я пошел туда. Это не церковь даже, а огромный собор. Бродил по нему - и никак не мог найти, где выставлен камень. Под потолком висел великан с золотыми волосами. Свисает с потолка и смотрит в окно - что там? А за окном небо вымощено облаками, старыми, стертыми, будто плитами с Аппиевой дороги. Спросил какого-то падре про следы. Он кивнул на боковой алтарь справа от входа. Там решетка, стекло. Было темно и ничего толком не видно - стекло отсвечивало. Поискал, куда бросить монетку - у них тут в церкви, чтобы зажегся на минуту свет, нужно платить - не нашел.
- И все?
- И все.
- Так и не увидел?
- Нет.
Рядом с толмачом на перила присаживается дед с рюкзаком - в шортах, майке, на голове панама, на ногах горные ботинки. Тоже с биноклем на шее. У него дряблые белые ноги совсем без волос. Улыбается, протягивает толмачу бинокль, мол, хотите посмотреть? Толмач направляет бинокль на колонну. Увеличение сильное. Сразу утыкается в чью-то отрезанную голову. Наверно, сармат. Потом кто-то на лошади и борода каракулем - может, сам философ-император, сказавший, что больше всего на свете желает оживления умерших, а не присуждения к смерти живых. Еще выше - Павел с мечом. Меч длинный. Таким, наверно, хорошо отрубать головы сарматам. Толмач протягивает бинокль Гальпетре. Она смотрит на колонну совсем немного, потом принимается разглядывать улицу, окна домов, прохожих, голубей.
- Смотри-ка, совершенно московские!
Голуби шныряют под ногами.
- Галина Петровна!
- Что?
- Я все хотел вам что-то сказать.
- Ну?
- Это, в общем-то глупо, но…
- Чего мнешься, говори!
- Вы знаете, я все эти годы…
- Ты про бумажку у меня на спине?
- Да. Вернее, совсем про другое. Я хотел вас спросить вот что: почему мы вас ненавидели, а вы нас любили?
Дед в шортах собирается идти дальше, звонко хлопает ладонями по своим жидким коленкам - голуби от испуга шарахаются. Гальпетра возвращает ему бинокль, ремешок цепляется за пуговицу на ее рукаве.
- Вы меня тоже любили, только не знали об этом. Интересно, а Корчак был в Риме?
Толмач пожимает плечами:
- Я не знаю.
На площадь собираются какие-то демонстранты, распугивая голубей и туристов, разворачивают плакаты, транспаранты. Один из них проверяет, как работает мегафон, поет в него на всю Пьяцца Колонна: amore, amore, amore!
Гальпетра снова надевает сапоги, завязывает тесемочки на музейных тапках.
- Вот, буду теперь мучиться, куда у Лаокоона тянется рука…
- Галина Петровна, это не Лаокоон.
- Как не Лаокоон? А кто же?
- Корчак.
- Да что ты такое говоришь?
- Это Януш Корчак и те двое детей, которых он взял за руки, когда они пошли в газовую камеру. Они умирают от удушья. Это вовсе не красиво. И при чем здесь игра мускулов? И какая разница, в какую сторону тянулась рука Корчака?
- Ты все путаешь! Ты все на свете перепутал! Ты - путаник. Путаник ворвался в гостиную и съел вареник. Лаокоон это одно, а Корчак - совсем другое. Император не может быть философом, а философ не может быть императором. Севастопольские офицеры - это одно, а ангелы Бернини - это совершенно другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Они останавливаются у перекрестка.
- Смотри-ка! И тут все прут на красный!
Снова достает из рукава платок, вытирает распухший нос. Над верхней губой прыщики - наверно, выдергивала пинцетом волосы.
- Скажи, а ты видел настоящего Лаокоона? В Ватикане?
- Видел.
- И что?
- Ничего.
- Как это? Ты что? Разве так можно? Это же Лаокоон! Троянский конь! Разгневанная Афина! Древние греки! А как прекрасно античный скульптор изобразил страдания на лице отца, на глазах которого погибают оба его сына! Это же сама бессмертная красота! Это же навеки схваченное в камне прекрасное! А рука, скажи, куда тянется его рука - вверх или назад, за голову?
- Я не помню.
- Но как же так? Ты зачем приехал в Рим?
Вышли на piazza Colonna. В нос бьет запах кожи от расставленных на тротуаре сумок. Только Гальпетра нагибается пощупать одну из них, как негр-продавец, продев в обе руки по дюжине сумок, убегает. Наверно, ему дали знать, что показалась полиция. Сумки под вздернутыми руками - будто расправленные крылья.
- Устала. И ноги болят. Может, посидим вот тут?
Присаживаются на перила железной ограды вокруг колонны Марка Аврелия. Туристы разглядывают барельефы в бинокли. На барельефах римляне побеждают сарматов, а наверху Павел с мечом. Гальпетра, кряхтя, наклоняется, развязывает тесемки на тапках. Кругом голуби. Один хлопает крыльями над ее головой, вздымая на мгновение приклеенную скочем бумажку. Гальпетра отмахивается:
- Ишь, разлетались!
Стаскивает сапоги с разводами проступившей соли. Разминает пальцы на ногах.
- Что же ты, сидишь в Риме и никуда не ходишь?
- Почему, хожу. Вот вчера ездил на старую Аппиеву дорогу.
- Ну, и что там?
- Дорога. Камни. Старые, стертые. Колеи от колес в камнях. Вдоль этой дороги были распяты спартаковцы. Шел и вспоминал, как в детстве смотрел в нашем ДК на Пресне фильм “Спартак” и как потом мы играли в гладиадоров, а щитами были крышки от ведер. Тогда на этажах стояли ведра для пищевых отходов. Мы воровали эти крышки, а дворничиха на нас ругалась.
Подползает старуха, опять та самая, с Электрозаводской. “Прего! Манджаре!” Рука трясется. Пальцы черные.
- Вот, и дать-то нечего, - вздыхает Гальпетра, пододвигая сапоги к себе поближе, на всякий случай. - Ну, и все? Больше ничего там не было на этой старой дороге, как ее, где спартаковцы?
- Там еще есть церковь, называется Domine quo vadis. У Сенкевича есть такой роман - “Камо грядеши”.
- Знаю. И что?
- Я туда зашел. Внутри никого не было. Только бюст Сенкевича. Хотел идти дальше, но тут увидел в проходе на полу белую плиту под решеткой. Подошел поближе. В ней следы, отпечатки босых ног. На этом месте Христос явился Петру, и на камне остались его следы. Я наклонился, чтобы рассмотреть получше. Огромные ножищи, больше, чем у меня. И совсем плоские. Ярко выраженное плоскостопие. И так вдруг захотелось их потрогать. Я уже протянул руку, но тут мне стало не по себе.
- А чего так?
- Если все обман, и это работа какого-то камнетеса - поставил свою ногу, обвел и стал вытесывать - то зачем трогать? А если это ноги действительно - Его? Того, чьи последние слова были: “Отец, почему ты меня оставил?!”. Тут раздались шаги - откуда-то из боковой двери быстро вышел священник в черной сутане - что-то дожевывая. Увидел меня с протянутой рукой. Я смутился, одернул руку, а он улыбнулся, закивал головой, - мол ничего, ничего, трогайте, можно! И добавил, что это все равно копия.
- Так и знала! - Гальпетра вздохнула. - А куда же дели настоящий камень?
- Я так и спросил. Оказывается, в церковь все время забирались, воровали, и оригинал перевезли в другую церковь, Сан-Себастьяно, она там недалеко, дальше по Аппиевой. Я пошел туда. Это не церковь даже, а огромный собор. Бродил по нему - и никак не мог найти, где выставлен камень. Под потолком висел великан с золотыми волосами. Свисает с потолка и смотрит в окно - что там? А за окном небо вымощено облаками, старыми, стертыми, будто плитами с Аппиевой дороги. Спросил какого-то падре про следы. Он кивнул на боковой алтарь справа от входа. Там решетка, стекло. Было темно и ничего толком не видно - стекло отсвечивало. Поискал, куда бросить монетку - у них тут в церкви, чтобы зажегся на минуту свет, нужно платить - не нашел.
- И все?
- И все.
- Так и не увидел?
- Нет.
Рядом с толмачом на перила присаживается дед с рюкзаком - в шортах, майке, на голове панама, на ногах горные ботинки. Тоже с биноклем на шее. У него дряблые белые ноги совсем без волос. Улыбается, протягивает толмачу бинокль, мол, хотите посмотреть? Толмач направляет бинокль на колонну. Увеличение сильное. Сразу утыкается в чью-то отрезанную голову. Наверно, сармат. Потом кто-то на лошади и борода каракулем - может, сам философ-император, сказавший, что больше всего на свете желает оживления умерших, а не присуждения к смерти живых. Еще выше - Павел с мечом. Меч длинный. Таким, наверно, хорошо отрубать головы сарматам. Толмач протягивает бинокль Гальпетре. Она смотрит на колонну совсем немного, потом принимается разглядывать улицу, окна домов, прохожих, голубей.
- Смотри-ка, совершенно московские!
Голуби шныряют под ногами.
- Галина Петровна!
- Что?
- Я все хотел вам что-то сказать.
- Ну?
- Это, в общем-то глупо, но…
- Чего мнешься, говори!
- Вы знаете, я все эти годы…
- Ты про бумажку у меня на спине?
- Да. Вернее, совсем про другое. Я хотел вас спросить вот что: почему мы вас ненавидели, а вы нас любили?
Дед в шортах собирается идти дальше, звонко хлопает ладонями по своим жидким коленкам - голуби от испуга шарахаются. Гальпетра возвращает ему бинокль, ремешок цепляется за пуговицу на ее рукаве.
- Вы меня тоже любили, только не знали об этом. Интересно, а Корчак был в Риме?
Толмач пожимает плечами:
- Я не знаю.
На площадь собираются какие-то демонстранты, распугивая голубей и туристов, разворачивают плакаты, транспаранты. Один из них проверяет, как работает мегафон, поет в него на всю Пьяцца Колонна: amore, amore, amore!
Гальпетра снова надевает сапоги, завязывает тесемочки на музейных тапках.
- Вот, буду теперь мучиться, куда у Лаокоона тянется рука…
- Галина Петровна, это не Лаокоон.
- Как не Лаокоон? А кто же?
- Корчак.
- Да что ты такое говоришь?
- Это Януш Корчак и те двое детей, которых он взял за руки, когда они пошли в газовую камеру. Они умирают от удушья. Это вовсе не красиво. И при чем здесь игра мускулов? И какая разница, в какую сторону тянулась рука Корчака?
- Ты все путаешь! Ты все на свете перепутал! Ты - путаник. Путаник ворвался в гостиную и съел вареник. Лаокоон это одно, а Корчак - совсем другое. Император не может быть философом, а философ не может быть императором. Севастопольские офицеры - это одно, а ангелы Бернини - это совершенно другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120