Дон Порфирио презрительно пожал плечами и, обратившись к одному из своих спутников, проговорил, указывая на платеадос.
— Капитан дон Диего, захватите этих мерзавцев. Это — сальтеадоры, бандиты, совершившие массу преступлений. Заочным решением суда они проговорены к смерти. Повесьте их всех на стенных зубцах асиенды, оставьте только двоих! — указал он на дона Мануэля и дона Бальдомеро.
Капитан поднял шляпу, — и солдаты схватили платеадос, которые даже не сопротивлялись.
Дон Порфирио, казалось, на минуту забыл о двух главных преступниках; он скрестил руки на груди и глубоко задумался.
Его товарищи смотрели на него с удивлением и беспокойством, не смея заговорить, хотя это были близкие друзья его: дон Торрибио де Ньеблас, дон Руис Торрильяс, Твердая Рука, Кастор и Пепе Ортис — все люди, усердно помогавшие ему в этой беспощадной борьбе.
Дон Мануэль и дон Бальдомеро, казалось, превратились в статуи; только их глаза, вращавшиеся в орбитах, показывали, что они живы.
Настала минута торжественного молчания. На дворе дождь лил, как из ведра; молния сверкала почти безостановочно, сопровождаемая страшными ударами грома; ветер свистел с яростью.
Вдруг со двора асиенды раздался сильный выстрел, заглушивший на секунду шум бури; окна асиенды задрожали.
Дон Порфирио поднял голову и устремил грозный взгляд на вождей платеадос.
— Суд произведен над второстепенными преступниками, — сказал он глухим голосом, — наш долг исполнен. А этих тварей предоставим судить тому, кто один имеет право на это!
Охотники посторонились и стали около стены кабинета, направо и налево.
Дон Порфирио хлопнул два раза руками. По этому сигналу вдруг раздвинулась стена кабинета, открыв громадную залу, ярко освещенную и наполненную многочисленной толпой, часть которой выступила в кабинет и молча разместилась по сторонам комнаты. Зрелище, представившееся изумленным глазам платеадос, заставило бы их содрогнутся от ужаса, но у них сделался такой упадок сил, что они не могли дать себе отчета в том, что происходило перед ними.
В нескольких шагах от стола кабинета поставили на тумбу серебряную курильницу, в которой горел слабый огонь, испуская сильный аромат своим синеватым пламенем.
Эта драгоценная курильница была та самая, которую Монтесума перед смертью передал своему родственнику Мистли Гуайтимотцину и которая заключала в себе священный огонь.
За тумбой неподвижно стояли пять стариков с длинными седыми бородами, падающими на грудь; немного впереди — два вооруженных воина, оба краснокожие индейцы, держали: один — тотем, или национальное знамя, а другой — кальюмет, трубку мира, которая никогда не должна была касаться земли.
В глубине залы, облокотившись на свои ружья, выстроились сорок солдат, все храбрые воины.
Левее, около огня, поместились двадцать индейских сашемов; во главе их находился Ястреб.
Наконец, в центре возвышалась на трех ступенях огромная эстрада, вся покрытая дорогими мехами.
На этой эстраде стояло высокое кресло с гербами, на котором восседал человек в костюме мексиканских касиков, неслыханной роскоши.
Ему можно было дать пятьдесят четыре, самое большее — пятьдесят шесть лет. Длинные русые волосы с проседью падали ему на плечи. На открытом лбу виднелись глубокие морщины, глаза были полны жизни, лицо — замечательно правильного очертания, но необыкновенно бледное — носило отпечаток грусти. Горькая улыбка, скользившая по его губам, придавала ему выражение величественности и непреклонной воли.
Твердая Рука, дон Порфирио Сандос и другие отличившиеся воины, окружили у подножия эстрады эту таинственную личность.
Дон Мануэль де Линарес и его сообщник дон Бальдомеро де Карденас остановились у стола, загроможденного бумагами, опустив головы.
Гробовое молчание царило в зале, несмотря на такое многочисленное собрание.
Затем дон Порфирио взошел на эстраду и, нагнувшись к сидящему в кресле, прошептал ему несколько слов; потом занял опять свое прежнее место.
Незнакомец поднял голову.
— Мануэль де Линарес! — сказал он дрожащим голосом.
— Кто спрашивает меня? — отозвался тот, дрожа, как лист.
— Я! Разве ты не узнаешь меня? — спросил незнакомец. Дон Мануэль машинально приподнял голову.
— Граф де Кортес! — воскликнул он сдавленным от страха голосом. — Боже! Неужели мертвые воскресают?! По его телу вдруг пробежала нервная дрожь, глаза бессмысленно заворочались, руки медленно поднялись потом точно сами собой скрестились, он повалился на колени и пробормотал нечеловеческим голосом:
— Пощадите, ваше высочество! Пощадите!..
— Тебе нет пощады! — строго возразил граф. — Изменников, убийц, воров и бандитов не щадят: каждому воздается по заслугам!
— Сжальтесь! Смилуйтесь! Пощадите! — бормотал негодяй, сам не понимая, чего просил.
— Сжалиться! — возмутился граф. — И ты смеешь произносить это слово! Слушайте же все, братья и друзья мои! Я должен все сказать, чтобы наконец произвести суд.
Граф встал и обведя всех открытым и гордым взглядом, продолжал:
— Я Педро Гусман Мистли Ксолотль, граф де Кортес Монтесума, гранд Испании, касик Сиболы, я — хранитель священного огня; потомок королей Чичимеков, единственный сашем, признанный индейскими народами, я созываю сегодня Большой совет Сиболы. Кто оспаривает это право и противится созыву?
— Никто! — воскликнули все присутствующие в один голос.
— Итак, я обвиняю перед советом этого человека, моего родственника, — продолжал граф, — как убийцу и вора!
— Мы подтверждаем! — сказали дон Порфирио и Твердая Рука, протягивая руки к священному огню.
— Я обвиняю этого второго человек, как его сообщника; был еще один, но тот сам учинил над собой расправу, только что покончив самоубийством.
— Мы подтверждаем! — повторили опять те же свидетели, но на этот раз к ним присоединились дон Торрибио, дон Руис и Пепе Ортис.
— А теперь, — продолжил граф, — слушайте, хранители священного огня! Слушайте, сашемы и воины, в чем я обвиняю дона Мануэля де Линареса, моего родственника!
Этот человек, двадцать лет тому назад вконец разорившийся вследствие разврата и мерзостей своей скандальной жизни, дошел до ужасающей нищеты. Все отворачивались от него с омерзением, он издыхал с голоду. Тогда, пожалев его, я протянул ему руку помощи; я даже сделал больше: принял его в свой дом, разделив с ним все пополам; как с родным братом!
— Это правда, — сказал дон Мануэль разбитым голосом, — я подлец, — неблагодарная скотина, я забыл всякую честь и признательность… и я раскаиваюсь. Господи, сжалься надо мной!.. Пощадите меня!
— Трус! — сказал ему с презрением дон Бальдомеро. — Сумей хоть умереть-то!
— Поручив ему самое драгоценное из моих сокровищ, — продолжал граф, — моих детей, я уехал с асиенды, оставив его полновластным хозяином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49