Де ля Рош весело рассмеялась и снова защебетала.
– Мадам говорит, что обстоятельства, с которыми тебе, к сожалению, предстоит столкнуться в Мурмелоне, в школе мсье Анри Фармана, могут оказаться сильнее всякого твоего желания поскорее закончить обучение, – сказал Пильский. – А кроме того, она сама постарается сделать все, чтобы как можно дольше удержать тебя там.
Леже грустно улыбнулся и сказал несколько слов по-французски. Де ля Рош расхохоталась.
– Мсье Леже говорит, что для тебя это самая большая опасность, в сравнении с которой время, затраченное на обучение и постройку аэроплана, покажется тебе мгновением, – перевел Пильский. – Поставь немедленно эти гири! Разговаривать с дамой, держа в руках эти идиотские штуки, неприлично.
– Я на работе, – спокойно сказал Заикин, не прекращая разминки. – А разговор у нас приватный, к службе отношения не имеющий.
Де ля Рош подняла внимательные глаза на Заикина и, дотронувшись до рукава Пильского, что-то спросила.
Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.
– Чего это вы? – подозрительно спросил Заикин.
– Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.
– Чего сделать? – спросил Заикин. – Поцеловать?
– Да нет! Попросить разрешения.
– А чего? Пусть целует, – сказал Заикин. – Баба красивая.
Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.
Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:
– Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...
Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.
Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:
– Чего она сказала? Переведи.
Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:
– Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! – добавил Пильский от себя.
– Это по твоему разумению, – спокойно сказал Заикин. – А мне так понравилось.
Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:
– Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.
И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.
* * *
В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.
Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.
Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.
– Все в порядке, – сказал он. – Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?
– Нет, – сказала де ля Рош.
Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.
Леже посмотрел на нее и мягко спросил:
– Это так серьезно?
– Не знаю... Не думаю.
– Я был бы очень огорчен, – тихо сказал Леже.
– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.
– Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.
– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, – повторила де ля Рош.
* * *
Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.
Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.
Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.
В одной из лож сидела вся семья Пташниковых – три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.
– От это да! От это я понимаю! От это человек!!! – на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.
Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.
– Боже мой! – кричал франтик. – Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!
Ярославцев сверился со списком и объявил:
– Подношение и приветствия от моряков Одессы!
Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес».
– Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... – сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.
– «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! – объявил Ярославцев.
Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой – четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» – приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.
– Ванька, – громко сказал старый амбал, – «козу» носил?
– А как же? – счастливо и гордо улыбнулся Заикин. – Али тебе неведомо?!
– Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.
Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.
Аплодисменты обрушились на цирк.
Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались.
Ярославцев вскочил на барьер.
– Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко!
Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29