– Будет, – хрипло ответил Кузьмин. – К шести ноль-ноль. Ты только, капитан, потом людей дай, траншею засыпать. Мои уже на ногах не держатся.
Он все разглядывал и разглядывал эту красивую смертоносную игрушку, не веря в случайно привалившее счастье. Он был всего на девять лет моложе Анджея, но Станишевский подумал вдруг о том, что если когда нибудь у него родится и вырастет сын, то пусть он будет похож вот на этого Кузьмина.
– Спасибо, Коля, – сказал он дрогнувшим голосом.
– Вон кому «спасибо» – пану инженеру... – Кузьмин поднял глаза от пистолета и показал на тощего человека в узком заляпанном пальто.
Привалившись к стене дома, инженер сидел прямо на тротуаре и прижимал к глазам мокрый платок. Рядом с ним стоял солдатский котелок с водой. Не разжимая опухших век, инженер на ощупь обмакивал платок в холодную воду и снова закрывал им глаза. Вода текла по лицу, рот инженера был широко открыт, он тяжело дышал. Над ним стоял младший сержант из саперной роты и сворачивал для пана инженера цигарку.
– Что с ним? – спросил Станишевский.
– "Зайчиков" нахватался, – с сожалением объяснил Кузьмин. – На сварку насмотрелся. Теперь дня на три ослеп. Обычная история. Если бы не он, мы бы тут двое суток загорали...
Станишевский подошел к тощему инженеру из городского управления, которого еще вчера обещал расстрелять, наклонился над ним, взял его за руку и сказал:
– Простите меня, пожалуйста. Я разговаривал с вами в непозволительном тоне. Я слишком давно воюю...
В половине шестого Станишевский подъехал к гарнизонной пекарне. Около нее уже сгрудились брички с ездовыми, полуторки, солдаты с обычными носилками. Разбросанные по всему городу польские и советские подразделения прислали к пекарне своих старшин с рапортичками количественного состава и собственным транспортом для получения хлеба.
В наспех сколоченных лотках из пекарни таскали горячие буханки, сверяли рапортички с количеством полученного хлеба, высчитывали на бумажках правильность соблюдения нормы выдачи.
Руководил пекарней старший сержант – красивый узбек лет сорока пяти, быстрый, веселый, крикливый. У него работали шестнадцать польских и русских солдат. Никаких трудностей в общении поляков и русских не наблюдалось, языкового барьера будто и не было. Всех их объединяла одна профессия, одно сиюминутное дело, одна униформа. На головах белые колпаки или береты, поверх гимнастерок и мундиров – белые передники. Лица, руки, сапоги – в муке. Те, кто был допущен к тесту или работал у самой печи, вообще были в одних нижних рубахах с закатанными рукавами. Так что сразу понять, кто поляк, а кто русский, было почти невозможно...
– Эгей! – кричал узбек. – Давай, давай!..
Он сам бросался помогать всем – тащить чан с тестом, вынимать хлеб из печи, освобождать формы, укладывать буханки в лотки.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал Анджей. – Я комендант города капитан Станишевский.
– Здравия желаем, товарищ капитан! – с неистребимым акцентом прокричал красивый узбек. – Какой такой «комендант»? Старший лейтенант приходил, тоже говорил «комендант»... Так ругался! Так ругался!.. Заяц – фамилия.
– Зайцев, – поправил его Станишевский. – Он тоже комендант. Я – польский, он – советский.
– Ты – польский? – поразился узбек. – Зачем по-русски так хорошо говоришь? Откуда знаешь?
– Долго рассказывать, – усмехнулся Станишевский и присел на какой-то колченогий табурет.
– Тогда кушай, пожалуйста! – Старший сержант протянул Станишевскому горячую краюху хлеба. – Молока будешь? Молока любишь?
– Люблю. Буду.
– Эгей! Молока капитану! – закричал старший сержант.
Тут же появилась литровая алюминиевая кружка с молоком. Только сейчас Анджей почувствовал дикий голод. Он впился зубами в хрустящую горбушку и стал перемалывать ее своими крепкими зубами. Отхлебывая молоко из кружки, он не замечал, что оно течет у него по подбородку, затекает за воротник мундира. Красивый узбек восторженно хохотал, хлопал себя по ляжкам и всем своим видом выражал искреннюю радость восточного человека, которому удалось вкусно накормить незнакомого путника.
– Муки хватит? – спросил Станишевский.
– Сегодня хватит, – смеясь, проговорил узбек. – А что дальше будет – не знаю. Я только на два дня сюда откомандирован.
Мокрый поляк с багровой физиономией отошел от пышущего нестерпимым жаром печного зева, вытер лицо тряпкой и присел рядом.
– Зерна много, – по-польски сказал он. – Пахать надо и сеять. А то мы дальше уйдем на Берлин, а люди здесь голодными останутся. Без хлеба им не выжить. И самим эту землю не поднять. А пока мы здесь...
– Что он сказал? – спросил узбек у Станишевского.
Станишевский вспомнил одинокую женщину в поле, ее спящих в тряпках девочек, изнуренную лошаденку, тянущую жалкий однолемешный плуг, и перевел узбеку:
– Он сказал, что нужно пахать землю и сеять хлеб.
Узбек пригорюнился, лицо его приняло страдальческое выражение, сразу проступил возраст. Он согласно покачал головой, тихо сказал Станишевскому:
– Он правильно говорит, товарищ капитан. Сколько можно убивать землю? Земля как женщина – она рожать должна, жизнь давать.
Анджей допил молоко из кружки и встал. Поднялся и узбек. Поляк остался сидеть, свесив красные натруженные руки между колен.
– Как тебя зовут? – спросил Станишевский узбека.
– Старший сержант Тулкун Таджиев. Как специалист временно откомандирован в гарнизонную пекарню из отдельного медсанбата. Самый главный повар там! – доложил узбек.
– Майора Васильеву знаешь? – спросил у него Анджей.
– Екатерину Сергеевну? Что ты, товарищ капитан! Такой человек! Такой человек!.. – восторженно прокричал узбек.
– Это моя жена, – совсем тихо сообщил ему Станишевский.
– Ой-бояй! – потрясенно прошептал узбек и осторожно оглянулся по сторонам. – Зачем она не говорила?
– Она сама об этом не знала, – доверительно сказал ему Станишевский и уехал, оставив Тулкуна Таджиева в полном недоумении.
У въезда в комендатуру его перехватил посыльный штаба дивизии и передал приказание генерала Голембовского немедленно прибыть в замок, в его личную резиденцию при штабе.
Через пять минут Анджей стоял навытяжку перед генералом, который был гол до пояса, потрясал зубной щеткой и нервно крутил кран умывальника.
– Почему нет воды в городе? Где твой водопровод к шести часам утра?! Где вода?! Я тебя спрашиваю – коменданта города!
За спиной генерала стоял ординарец с кувшином. В такие минуты ординарец вперял взгляд в потолок или глухую стену и делал вид, что все происходящее вокруг его не касается. Когда генерал чихвостил при нем кого нибудь из старших офицеров, ординарец проявлял совершенно поразительную ящеричью способность сливаться с окружающей средой, делаться незаметной, неодушевленной частью обстановки, в которой происходил генеральский разнос провинившегося.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68