– Я ни на секунду не сомневался в вашем знакомстве с семейством фон Бризен. Но я хотел быть уверенным, что человек, с которым я разговаривал два часа тому назад, действительно Зигфрид Аксман.
– Ну что ж, это очень разумно, – согласился генерал.
– Кстати, господин генерал... Вы хотели вспомнить настоящее имя Зигфрида Аксмана. Его зовут Збигнев Дмоховский.
Генерал спрятал очки в карман и отложил фотографию в сторону. Припоминая, он поднял глаза на земляной накат бункера и расслабленно проговорил:
– Да, да, конечно... Дмоховский. Я только не знал, что он Збигнев. Господи, как давно все это было!.. Как давно... Почему же Бризены не забрали его с собой? Он прослужил им более двадцати лет.
– Они, как сказал Аксман, надеялись, что их эвакуация временна. И рассчитывали, что Аксману удастся сохранить дом до их возвращения, – четко доложил лейтенант Эберт.
– Чем он занят сейчас? – вскользь спросил Квидде.
– Его взяли в русский госпиталь переводчиком. Так что он может достать медикаменты... Он обещал приготовить все ко второй половине дня.
– Как в сказке! Превосходно, – улыбнулся Квидде и вышел из бункера.
Он вдохнул свежий утренний воздух с неуловимым весенним привкусом и ароматом, потянулся до хруста в суставах и, закинув голову, долго смотрел в голые, безлистные кроны деревьев, которые, казалось, были нарисованы черной китайской тушью на сером бумажном фоне. Только одна мысль металась у него в голове, не находя выхода: «Что делать? Что делать? Что делать?..»
От напряжения ему показалось, что китайский рисунок с четкими черными изломанными линиями стал оживать. Но было безветренно, и Квидде понял, что это обычное легкое головокружение. Он прикрыл глаза и опустил голову. Когда разомкнул веки, перед ним стоял верзила, не расстававшийся со снайперским карабином, и вопросительно смотрел на него.
Квидде зашел за куст, помочился и, застегивая ширинку, тихо сказал верзиле:
– На свидание с Аксманом вы пойдете вместе с Эбертом. Для элементарной подстраховки. Как только этот Аксман передаст вам все необходимое для генерала, он сразу же перестанет быть нам нужен. Как и своим хозяевам. Думаю, что вторично нам не придется к нему обращаться...
Верзила не мигая смотрел на Квидде. Их разделял низкий кустарник. Квидде привел себя в порядок, одернул френч и вышел из-за кустарника.
– Понятно? – спросил он, не будучи уверенным в том, что верзила уяснил себе задачу полностью.
Верзила тоже не был уверен в этом и поэтому спросил, почти не разжимая губ:
– Только Аксмана? Или коллега тоже должен уйти?
Квидде с любопытством посмотрел на него и подумал о том, что вот сейчас простым кивком головы он мог бы оборвать жизнь этого паршивца Дитриха Эберта, ничтожного абверовского лейтенантишки, который с наслаждением пустил бы пулю в затылок ему, Герберту Квидде, только потому, что их разделяет целый пласт социальных наслоений и еще черт знает чего, что заставляет их ненавидеть друг друга. И сладкое ощущение власти на миг захлестнуло гауптмана Квидде. Но оно же заставило его отрицательно покачать головой. Будет прорыв, наверняка будет столкновение, а этот абверовский выкормыш достаточно тренирован и натаскан на всякие мерзости, которые могли бы еще пригодиться в решающий момент.
– Вы в своем уме? Как может такое прийти в голову! – строго сказал Квидде. – Только Аксмана. И запомните: если господин Аксман хоть ненадолго задержится на этом свете, он может стать опасным. Впрочем, как и любой поляк...
Он спустился в бункер. Оглядел несколько десятков спящих, дремлющих, сидящих офицеров. За последние двое-трое суток они слились в какую-то однообразную серую массу, растеряв почти все, что еще недавно отличало их друг от друга. Эта бессловесная стая уже почти две ночи спала, не выпуская оружия из рук, и, пробудившись от коротких, тревожных снов, ждала от Квидде решений, которые ему никак не приходили в голову. Это была тоже власть, но уже вывернутая наизнанку. Так сказать, вид со стороны выносившейся подкладки...
От забинтованных ног Отто фон Мальдера тянулся слабый гнилостный запах. Редкими толчками начиналась боль. Через час-полтора толчки сольются в непрекращающееся мучительное страдание и, может быть, к счастью, лишат его хоть ненадолго сознания. Пока фон Мальдер смотрел в низкий потолок бункера и пытался вспомнить свой ночной сон во всех подробностях. Но что-то все время ускользало из памяти – в мозгу оставалось самое незначительное: ледяные ступени, мокрые лестничные перила, пронизывающий холод министерского коридора и безотчетное ощущение ужаса преследования. Причины, связи – все куда-то провалилось, стерлось, исчезло. В памяти задержалось последнее: он выходит из двери, покрытой изморозью, в теплый, ласковый, сверкающий мир...
Ночью в штаб Рокоссовского прибыл с докладом и предложениями представитель польского Временного правительства при фронте подполковник Леонард Боркович.
Представителю Временного правительства вежливо и тактично объяснили, что время для доклада, а тем более для предложений выбрано им, прямо скажем, не самое удобное, так как командующему фронтом уже несколько дней нездоровится и он только недавно лег спать. Боркович интеллигентно выразил свое сожаление по поводу пошатнувшегося здоровья маршала, был накормлен и уложен в одной из комнат резиденции командующего при штабе фронта.
Рано утром о его прибытии было доложено маршалу. Рокоссовский распорядился вызвать командующего Первой армией Войска Польского генерала Поплавского и командиров крупных советских соединений, находящихся в территориальном взаимодействии с Первой польской армией. По странному стечению обстоятельств этот приказ был отдан именно в ту минуту, когда за несколько десятков километров от штаба фронта капитан Станишевский героически закрывал своим телом генерала Голембовского от грязно-желтой струи воды, хлещущей из возвращенного к жизни городского водопровода. Оба знаменательных события – приказ маршала и подвиг Станишевского – произошли ровно в шесть часов утра тридцать первого марта 1945 года.
Рокоссовский учел удаление штабов соединений от своей ставки, прикинул возможное время на покрытие этого расстояния и назначил совещание на одиннадцать часов ноль-ноль минут. Борковичу было передано, что маршал крайне сожалеет о том, что из-за плохого самочувствия не может его принять раньше начала совещания, но надеется в одиннадцать ноль-ноль услышать от представителя Временного правительства не расплывчатое и пространное выступление, а ряд деловых и конструктивных предложений с учетом конкретных возможностей Второго Белорусского фронта.
Первым в штаб прибыл огромный, могучий и стремительный генерал Поплавский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Ну что ж, это очень разумно, – согласился генерал.
– Кстати, господин генерал... Вы хотели вспомнить настоящее имя Зигфрида Аксмана. Его зовут Збигнев Дмоховский.
Генерал спрятал очки в карман и отложил фотографию в сторону. Припоминая, он поднял глаза на земляной накат бункера и расслабленно проговорил:
– Да, да, конечно... Дмоховский. Я только не знал, что он Збигнев. Господи, как давно все это было!.. Как давно... Почему же Бризены не забрали его с собой? Он прослужил им более двадцати лет.
– Они, как сказал Аксман, надеялись, что их эвакуация временна. И рассчитывали, что Аксману удастся сохранить дом до их возвращения, – четко доложил лейтенант Эберт.
– Чем он занят сейчас? – вскользь спросил Квидде.
– Его взяли в русский госпиталь переводчиком. Так что он может достать медикаменты... Он обещал приготовить все ко второй половине дня.
– Как в сказке! Превосходно, – улыбнулся Квидде и вышел из бункера.
Он вдохнул свежий утренний воздух с неуловимым весенним привкусом и ароматом, потянулся до хруста в суставах и, закинув голову, долго смотрел в голые, безлистные кроны деревьев, которые, казалось, были нарисованы черной китайской тушью на сером бумажном фоне. Только одна мысль металась у него в голове, не находя выхода: «Что делать? Что делать? Что делать?..»
От напряжения ему показалось, что китайский рисунок с четкими черными изломанными линиями стал оживать. Но было безветренно, и Квидде понял, что это обычное легкое головокружение. Он прикрыл глаза и опустил голову. Когда разомкнул веки, перед ним стоял верзила, не расстававшийся со снайперским карабином, и вопросительно смотрел на него.
Квидде зашел за куст, помочился и, застегивая ширинку, тихо сказал верзиле:
– На свидание с Аксманом вы пойдете вместе с Эбертом. Для элементарной подстраховки. Как только этот Аксман передаст вам все необходимое для генерала, он сразу же перестанет быть нам нужен. Как и своим хозяевам. Думаю, что вторично нам не придется к нему обращаться...
Верзила не мигая смотрел на Квидде. Их разделял низкий кустарник. Квидде привел себя в порядок, одернул френч и вышел из-за кустарника.
– Понятно? – спросил он, не будучи уверенным в том, что верзила уяснил себе задачу полностью.
Верзила тоже не был уверен в этом и поэтому спросил, почти не разжимая губ:
– Только Аксмана? Или коллега тоже должен уйти?
Квидде с любопытством посмотрел на него и подумал о том, что вот сейчас простым кивком головы он мог бы оборвать жизнь этого паршивца Дитриха Эберта, ничтожного абверовского лейтенантишки, который с наслаждением пустил бы пулю в затылок ему, Герберту Квидде, только потому, что их разделяет целый пласт социальных наслоений и еще черт знает чего, что заставляет их ненавидеть друг друга. И сладкое ощущение власти на миг захлестнуло гауптмана Квидде. Но оно же заставило его отрицательно покачать головой. Будет прорыв, наверняка будет столкновение, а этот абверовский выкормыш достаточно тренирован и натаскан на всякие мерзости, которые могли бы еще пригодиться в решающий момент.
– Вы в своем уме? Как может такое прийти в голову! – строго сказал Квидде. – Только Аксмана. И запомните: если господин Аксман хоть ненадолго задержится на этом свете, он может стать опасным. Впрочем, как и любой поляк...
Он спустился в бункер. Оглядел несколько десятков спящих, дремлющих, сидящих офицеров. За последние двое-трое суток они слились в какую-то однообразную серую массу, растеряв почти все, что еще недавно отличало их друг от друга. Эта бессловесная стая уже почти две ночи спала, не выпуская оружия из рук, и, пробудившись от коротких, тревожных снов, ждала от Квидде решений, которые ему никак не приходили в голову. Это была тоже власть, но уже вывернутая наизнанку. Так сказать, вид со стороны выносившейся подкладки...
От забинтованных ног Отто фон Мальдера тянулся слабый гнилостный запах. Редкими толчками начиналась боль. Через час-полтора толчки сольются в непрекращающееся мучительное страдание и, может быть, к счастью, лишат его хоть ненадолго сознания. Пока фон Мальдер смотрел в низкий потолок бункера и пытался вспомнить свой ночной сон во всех подробностях. Но что-то все время ускользало из памяти – в мозгу оставалось самое незначительное: ледяные ступени, мокрые лестничные перила, пронизывающий холод министерского коридора и безотчетное ощущение ужаса преследования. Причины, связи – все куда-то провалилось, стерлось, исчезло. В памяти задержалось последнее: он выходит из двери, покрытой изморозью, в теплый, ласковый, сверкающий мир...
Ночью в штаб Рокоссовского прибыл с докладом и предложениями представитель польского Временного правительства при фронте подполковник Леонард Боркович.
Представителю Временного правительства вежливо и тактично объяснили, что время для доклада, а тем более для предложений выбрано им, прямо скажем, не самое удобное, так как командующему фронтом уже несколько дней нездоровится и он только недавно лег спать. Боркович интеллигентно выразил свое сожаление по поводу пошатнувшегося здоровья маршала, был накормлен и уложен в одной из комнат резиденции командующего при штабе фронта.
Рано утром о его прибытии было доложено маршалу. Рокоссовский распорядился вызвать командующего Первой армией Войска Польского генерала Поплавского и командиров крупных советских соединений, находящихся в территориальном взаимодействии с Первой польской армией. По странному стечению обстоятельств этот приказ был отдан именно в ту минуту, когда за несколько десятков километров от штаба фронта капитан Станишевский героически закрывал своим телом генерала Голембовского от грязно-желтой струи воды, хлещущей из возвращенного к жизни городского водопровода. Оба знаменательных события – приказ маршала и подвиг Станишевского – произошли ровно в шесть часов утра тридцать первого марта 1945 года.
Рокоссовский учел удаление штабов соединений от своей ставки, прикинул возможное время на покрытие этого расстояния и назначил совещание на одиннадцать часов ноль-ноль минут. Борковичу было передано, что маршал крайне сожалеет о том, что из-за плохого самочувствия не может его принять раньше начала совещания, но надеется в одиннадцать ноль-ноль услышать от представителя Временного правительства не расплывчатое и пространное выступление, а ряд деловых и конструктивных предложений с учетом конкретных возможностей Второго Белорусского фронта.
Первым в штаб прибыл огромный, могучий и стремительный генерал Поплавский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68