Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.
Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.
– Это не доктор, Иван, а война виновата, – сказал Кацуба. – Доктор тебя жить оставил.
– Война вообще виновата, – не согласился Иван Никанорович. – А вот передо мной лично кто?
– И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.
Иван Никанорович затряс головой и запричитал:
– Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....
Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.
– А ты что, раньше на баяне хорошо играл? – осторожно спросил Кацуба.
– Нет, – опустил голову Иван Никанорович. – Я на нем и совсем не умел.
Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:
– Но ведь мог бы научиться, правда?
– Конечно, – быстро согласился Кацуба.
* * *
Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.
– Недалеко меня провожать, правда? – нервно спросила Наталья.
– Уж куда ближе, – буркнул Кацуба и посмотрел на часы.
– Послушай... – вдруг зло сказала Наталья. – Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...
– Все в порядке, – растерянно сказал Кацуба.
– Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? – задыхаясь, проговорила Наталья.
– Успокойтесь, Наташа.
– Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...
Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...
* * *
... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.
– ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск – у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет – в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки – «служащие», одежонки – кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными – и сюда...
* * *
... Кацуба вдруг снова, и страшно отчетливо, увидел грязную снеговую лужу, летящую по воздуху орудийную башню и обожженного, умирающего у него на руках мальчишку... И откуда-то издалека услышал его предсмертный последний всхлип: «Старшина!..»
Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:
– Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..
– Прости меня, – сказала Наталья.
Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...
* * *
Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.
Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.
Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.
Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...
– Что случилось, Чеботарь?
Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.
– Что там у вас такое? – Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.
– Батьку убили... – хриплым шепотом произнес Чеботарь.
– Сядь, Чеботарь. Сядь... – растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.
– Батьку убили, – почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. – Убили! – Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.
– Погоди... Не садись! – Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. – Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..
Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:
– Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..
Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.
Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...
* * *
Зимой начались полеты. К шести часам утра к столовой подкатывал грузовик, и курсанты в зимних комбинезонах и унтах, с самодельными планшетами на тонком длинном ремешке по-медвежьи переваливались через борт грузовика в кузов. И уезжали на аэродром.
Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...
К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.
Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди – курсант, сзади – инструктор.
Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.
– Это не доктор, Иван, а война виновата, – сказал Кацуба. – Доктор тебя жить оставил.
– Война вообще виновата, – не согласился Иван Никанорович. – А вот передо мной лично кто?
– И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.
Иван Никанорович затряс головой и запричитал:
– Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....
Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.
– А ты что, раньше на баяне хорошо играл? – осторожно спросил Кацуба.
– Нет, – опустил голову Иван Никанорович. – Я на нем и совсем не умел.
Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:
– Но ведь мог бы научиться, правда?
– Конечно, – быстро согласился Кацуба.
* * *
Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.
– Недалеко меня провожать, правда? – нервно спросила Наталья.
– Уж куда ближе, – буркнул Кацуба и посмотрел на часы.
– Послушай... – вдруг зло сказала Наталья. – Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...
– Все в порядке, – растерянно сказал Кацуба.
– Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? – задыхаясь, проговорила Наталья.
– Успокойтесь, Наташа.
– Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...
Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...
* * *
... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.
– ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск – у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет – в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки – «служащие», одежонки – кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными – и сюда...
* * *
... Кацуба вдруг снова, и страшно отчетливо, увидел грязную снеговую лужу, летящую по воздуху орудийную башню и обожженного, умирающего у него на руках мальчишку... И откуда-то издалека услышал его предсмертный последний всхлип: «Старшина!..»
Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:
– Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..
– Прости меня, – сказала Наталья.
Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...
* * *
Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.
Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.
Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.
Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...
– Что случилось, Чеботарь?
Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.
– Что там у вас такое? – Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.
– Батьку убили... – хриплым шепотом произнес Чеботарь.
– Сядь, Чеботарь. Сядь... – растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.
– Батьку убили, – почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. – Убили! – Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.
– Погоди... Не садись! – Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. – Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..
Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:
– Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..
Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.
Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...
* * *
Зимой начались полеты. К шести часам утра к столовой подкатывал грузовик, и курсанты в зимних комбинезонах и унтах, с самодельными планшетами на тонком длинном ремешке по-медвежьи переваливались через борт грузовика в кузов. И уезжали на аэродром.
Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...
К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.
Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди – курсант, сзади – инструктор.
Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15