Все подтягивает и подтягивает сползающий халат. Видно, не привык к такой форме одежды. Не то что замполит госпиталя. Тот в халате – словно черкес в бурке. И говорит замполит выразительно и, как ему кажется, очень доходчиво:
– Прошел самый страшный час войны!.. И народ наш преодолел трагический пик напряжения всех человеческих сил в борьбе с врагом! Не за горами победа, товарищи!.. Чем и объясняется такое замечательное и гуманное решение командования снять рядовой и сержантский состав тысяча девятьсот двадцать шестого и тысяча девятьсот двадцать седьмого годов рождения с передовой ряда фронтов. Сохранить от случайной пули, от слепого осколка... Кто из них не доучился на гражданке до семи классов средней школы – направить для дальнейшего прохождения службы в строевые части тылового расположения. Кто же имеет семь классов и больше – поедут обучаться в военные школы и училища различных родов войск! Понятно, товарищи?
Сидящий в первом ряду молодой, лысый шутовски провел по своей плеши ладонью и спросил:
– Разрешите, товарищ майор? А к нам это какое отношение имеет? Мы вроде все тут не двадцать шестого, не двадцать седьмого, а постарше... – И снова погладил лысину.
Все рассмеялись.
– Да вы что, Рубцов! – искренне возмутился замполит. – Как же вы не понимаете важности такого политического мероприятия?! Вот товарищ полковник из штаба армии специально приехал...
– Позвольте мне, товарищ майор, – сказал полковник.
Он встал из-за стола, нервно поправил сползающий халат и вдруг увидел стоящего у двери Кацубу.
– Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.
Кацуба выпрямился по стойке «смирно».
– Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?
– Он садиться не может, – лениво сказал Рубцов. – У него сложное ранение в «мускулюс глютеус».
Все беспощадно заржали.
– Куда?! – ошарашенно спросил полковник у замполита.
Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.
– Простите, пожалуйста, – сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. – Товарищи! Скоро война кончится...
– Как же... – протянул кто-то.
И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:
– Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, – год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас – опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!
Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.
Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»
Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:
– А как быть с теми? – Кацуба показал пальцем в землю. – Им тоже было по семнадцать...
Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:
– А про тех помнить. Каждую секунду... – Подумал и добавил: – И всю свою жизнь.
– Виноват, – сказал Кацуба.
* * *
Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.
За железнодорожной станцией – базарчик и чайхана.
Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.
Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.
Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.
Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.
– Почем? – спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.
– Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник – пачка. У кого хошь спроси...
Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.
– Почем, говоришь?
– Два рубля штука, тридцатник – пачка...
Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.
– А любую половину? – сонно спросил он.
– Это как же? – удивился инвалид.
– Пятнадцать, – сказал Кацуба.
Женщина с зимними вещами рассмеялась.
Инвалид обиделся:
– Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..
По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.
У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго – медаль «За оборону Ленинграда», у третьего – такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.
– Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, – сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. – А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...
– А ты чего, на танцплощадку ходишь? – поинтересовался Кацуба.
И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.
– При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.
Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.
– Ишь, чего выкамаривают – кобели сытые... – совсем обиделся инвалид. – Девятую норму трескают. А в дни полетов – пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...
– Да что вы!.. – поразилась женщина. – Даже сгущенка?!
– Ну так что? – спросил Кацуба. – Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.
И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.
– Чей «угол»? – грозно спросил он.
Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
– Прошел самый страшный час войны!.. И народ наш преодолел трагический пик напряжения всех человеческих сил в борьбе с врагом! Не за горами победа, товарищи!.. Чем и объясняется такое замечательное и гуманное решение командования снять рядовой и сержантский состав тысяча девятьсот двадцать шестого и тысяча девятьсот двадцать седьмого годов рождения с передовой ряда фронтов. Сохранить от случайной пули, от слепого осколка... Кто из них не доучился на гражданке до семи классов средней школы – направить для дальнейшего прохождения службы в строевые части тылового расположения. Кто же имеет семь классов и больше – поедут обучаться в военные школы и училища различных родов войск! Понятно, товарищи?
Сидящий в первом ряду молодой, лысый шутовски провел по своей плеши ладонью и спросил:
– Разрешите, товарищ майор? А к нам это какое отношение имеет? Мы вроде все тут не двадцать шестого, не двадцать седьмого, а постарше... – И снова погладил лысину.
Все рассмеялись.
– Да вы что, Рубцов! – искренне возмутился замполит. – Как же вы не понимаете важности такого политического мероприятия?! Вот товарищ полковник из штаба армии специально приехал...
– Позвольте мне, товарищ майор, – сказал полковник.
Он встал из-за стола, нервно поправил сползающий халат и вдруг увидел стоящего у двери Кацубу.
– Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.
Кацуба выпрямился по стойке «смирно».
– Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?
– Он садиться не может, – лениво сказал Рубцов. – У него сложное ранение в «мускулюс глютеус».
Все беспощадно заржали.
– Куда?! – ошарашенно спросил полковник у замполита.
Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.
– Простите, пожалуйста, – сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. – Товарищи! Скоро война кончится...
– Как же... – протянул кто-то.
И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:
– Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, – год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас – опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!
Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.
Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»
Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:
– А как быть с теми? – Кацуба показал пальцем в землю. – Им тоже было по семнадцать...
Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:
– А про тех помнить. Каждую секунду... – Подумал и добавил: – И всю свою жизнь.
– Виноват, – сказал Кацуба.
* * *
Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.
За железнодорожной станцией – базарчик и чайхана.
Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.
Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.
Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.
Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.
– Почем? – спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.
– Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник – пачка. У кого хошь спроси...
Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.
– Почем, говоришь?
– Два рубля штука, тридцатник – пачка...
Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.
– А любую половину? – сонно спросил он.
– Это как же? – удивился инвалид.
– Пятнадцать, – сказал Кацуба.
Женщина с зимними вещами рассмеялась.
Инвалид обиделся:
– Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..
По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.
У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго – медаль «За оборону Ленинграда», у третьего – такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.
– Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, – сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. – А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...
– А ты чего, на танцплощадку ходишь? – поинтересовался Кацуба.
И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.
– При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.
Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.
– Ишь, чего выкамаривают – кобели сытые... – совсем обиделся инвалид. – Девятую норму трескают. А в дни полетов – пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...
– Да что вы!.. – поразилась женщина. – Даже сгущенка?!
– Ну так что? – спросил Кацуба. – Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.
И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.
– Чей «угол»? – грозно спросил он.
Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15