Вы можете ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета" почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры, поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском, роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой. Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая, швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки? Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество, отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде", хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям, ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света. Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку. - Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого, доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри, который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный, беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и не только за несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном, потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры, поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском, роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой. Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая, швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки? Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество, отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде", хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям, ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света. Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку. - Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого, доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри, который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный, беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и не только за несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном, потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41