Такова была одна из его навязчивых идей. У него была огромная псина, которую он выдрессировал тоже ненавидеть негров. Он говорил: «Тэннис, не хочешь ли слопать черномазого?» В воздухе теперь пахнет озоном. Я сижу в комнате с открытым окном. Свежий воздух мягко, нежно втекает в комнату. Так нежно, что может запросто унести меня. Мне одиноко, если воздух пахнет озоном. Его запах напоминает мне время одиночества, неизменно. Серый, прохладный и пустой, от него замыкаешься в себе. Я уже бывал на этом подоконнике. Я не прыгнул, у меня кишка тонка. Просто сидел на стуле и представлял, как моё тело летит вниз сквозь озон. Думая о девочках, думая о том, что это никогда не получается. Никогда. А затем подыхаешь или же просто засыпаешь…
…
Я выхожу на улицу. Я слышу машин и людей, но не этого мне хочется. Я хочу услышать музыку джунглей. Здесь всё изолгалось. Мне кажется, я понимаю разницу между грязью и мерзостью. Грязь чистая, а мерзость – мерзкая, и так повсюду. Это режет глаз. У меня хватка лучше, чем у многих, кого я знаю. И если я сделаю усилие, я могу продержаться здесь. Но иногда меня что-то вынуждают, и мозги мои переходят на автопилот, мне хочется взбрыкнуть и войти прямо в их блистающие умы. Но ты же знаешь, что ничего не выйдет. Их сознания никому не затронуть. Всё равно что колотить по воздуху. Если не хочешь отступаться, с таким же успехом можешь двинуться по той же прямой в их плоть. Ты понимаешь, о чем я. С улыбкой на лице говори на международном языке: грязь и мерзость.
…
Шум входит, вытесняя меня из мозгов. Сначала детский смех мешается с дождём. Смех постепенно затихает и сменяется грохотом артиллерийских орудий. Грохот орудий остаётся неизменным, а дождь затихает. Теперь я слышу людей, они разговаривают, смеются, кричат, плачут. Как тогда – когда я лежал в больнице. Всю ночь они орали, требовали лекарств, хотели поправиться. Старушка в соседней палате вопила так, словно её поджаривали живьём. Вся больница кричала. Я уже думал, что я потеряю рассудок. В ней, или вне её, я больше не вижу разницы. Звук, я не могу заглушить звук их голосов. Когда я совсем один у себя в комнате, в ушах всё равно звучат их голоса, их крик. Я знаю, что сам виноват в том, что впустил их. Я сам хочу поправиться. Я ни от чего не убегаю, я просто пытаюсь освободиться от этих звуков. Если не выйдет, я привыкну к ним, и мне придёт конец. Дождь барабанит по ящикам с покойниками. Дождь мешается с мёртвыми детьми. Что я вижу, что я слышу. Вся эта больница – дурдом. Вопящая сральня. Орудийный огонь где-то вдали. Тела падают, кричат, пытаются выздороветь, сделать хоть что-то, лишь бы поправиться. И ты знаешь, как ужасно ощущать пустоту, когда ты полон ею. Они наполняют тебя пустотой, а потом приходят требовать оплаты. Они хотят оплаты, но не хотят того, что им светит. Это никогда не подводит. Мои слабости всегда достаточно сильны, чтобы сшибить меня наземь. Мои слабости – сильнейшие орудия, что я могу обратить на себя. Не всегда будет так. С каждым днём мне становится лучше. Может, однажды я не захочу, я не буду таким сопляком. Это всё – один большой дурдом, вопящая сральня.
Дети бормочут, а похоже на стрельбу. На каждый голосок – пуля. На каждый крик, каждую мольбу, каждый день – полное уничтожение в стенах моей комнаты.
…
План турпоездки фирмы «Поиск и Уничтожение», пункт 1: Организация развлекательных авиатуров во время войны. Отдыхающие, из тех, кто может себе это позволить, будут летать над местами ведения боёв и иметь возможность сбрасывать напалм и бомбы на сельских жителей. Могу себе представить. Из счетверённых динамиков ревёт вагнеровский «Полёт Валькирий». Жирные белые туристы в спортивных костюмах из полиэфира и дурацких гавайских распашонках сидят в своих креслах, у каждого – личный пульт с кнопкой.
– Теперь уже можно? – спрашивают они. Улыбающаяся стюардесса многозначительно подмигивает и говорит:
– Скоро, очень скоро.
– Но я хочу открыть огонь сейчас! Я хочу убивать сейчас! Я хочу уничтожать сейчас! Сейчас! – канючит толстый лысеющий господин.
– Успокойся, дорогой, – говорит его жена, – ты слышал, что сказала стюардесса? Скоро мы будем над полигоном. Слышишь музыку, дорогой, всё уже начинается.
Вскоре они обрушивают огонь на города внизу. Трёп в самолёте напоминает те, что можно услышать в удачный вечер на арене для бокса. Отдыхающие привозят домой фотографии и сувениры. Кое-кто фотографируется с обугленной расчлененкой. Они улыбаются и показывают в камеру большой палец. У некоторых на шее – связки человеческих ушей. Все женщины хотят сняться с капитаном. Люди будут возвращаться домой со своими версиями того, сколько «чучмеков» они уложили, причём врут все безбожно. У каждого будет история о ком-то одном, кто сбежал.
– Один из этих маленьких ублюдков спрятался на рисовом поле. Я так нажрался, там бесплатно дают такие огромные порции, что упустил его. А Мадж взорвала маленького сукина сына прямо в воде. Вот это женщина!
…
Я привык считать, что красный, синий, зелёный и жёлтый – мои друзья. Какое-то время я думал, что если захочется, я смогу заставить эти линии ходить кругами. Теперь я поумнел. Мои друзья – чёрный, белый и прямая линия. В своей комнате я свободен. Цвета вспыхивают, когда захотят. Линии сруливают, куда им угодно. Вне своей комнаты я не свободен, именно там чёрный и белый на моей стороне, а та прямая линия – моё выбранное направление. Я знаю, как она действует на тебя. Я знаю, каково тебе от неё. У этого лезвия есть и другая сторона, её я тоже знаю, и я устал играть с тобой в игры. Спасибо тебе за все дары. На днях верну.
…
Больно отпускать. Временами кажется, чем упорнее пытаешься держаться за что-то или кого-то, тем больше оно хочет вырваться. Чувствуешь себя каким-то преступником от того, что чувствовал, желал. От того, что вынужден был желать быть желанным. Тебя это пугает: ты думаешь, что твои чувства неправильные, и от этого чувствуешь себя маленьким, ведь так тяжело держать их в себе, когда выпустишь их, и они не вернутся. Остаёшься таким одиноким, что и выразить нельзя. Проклятье, это ни с чем не сравнить, правда? Я был в этой шкуре, ты тоже. Ты киваешь.
…
Холод снаружи, холод внутри, запах сала и дезинфекции. Парни за стойкой, похоже, ненавидят всякого входящего. Это одно из твоих рабочих мест, и всё это время ты твердишь себе, что это лишь временно, пока не появится настоящее дело. Одно из мест, где, посмотрев на часы, можешь поклясться, что их стрелки не сдвинулись ни на секунду с тех пор, как ты посмотрел на них час назад. То место, где понимаешь, что уже пробыл здесь больше года. Конечно, ты ненавидишь его, но тебе тут уже не так плохо, как раньше. В мозгу ничего, кроме ненависти и способности принимать заказы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
…
Я выхожу на улицу. Я слышу машин и людей, но не этого мне хочется. Я хочу услышать музыку джунглей. Здесь всё изолгалось. Мне кажется, я понимаю разницу между грязью и мерзостью. Грязь чистая, а мерзость – мерзкая, и так повсюду. Это режет глаз. У меня хватка лучше, чем у многих, кого я знаю. И если я сделаю усилие, я могу продержаться здесь. Но иногда меня что-то вынуждают, и мозги мои переходят на автопилот, мне хочется взбрыкнуть и войти прямо в их блистающие умы. Но ты же знаешь, что ничего не выйдет. Их сознания никому не затронуть. Всё равно что колотить по воздуху. Если не хочешь отступаться, с таким же успехом можешь двинуться по той же прямой в их плоть. Ты понимаешь, о чем я. С улыбкой на лице говори на международном языке: грязь и мерзость.
…
Шум входит, вытесняя меня из мозгов. Сначала детский смех мешается с дождём. Смех постепенно затихает и сменяется грохотом артиллерийских орудий. Грохот орудий остаётся неизменным, а дождь затихает. Теперь я слышу людей, они разговаривают, смеются, кричат, плачут. Как тогда – когда я лежал в больнице. Всю ночь они орали, требовали лекарств, хотели поправиться. Старушка в соседней палате вопила так, словно её поджаривали живьём. Вся больница кричала. Я уже думал, что я потеряю рассудок. В ней, или вне её, я больше не вижу разницы. Звук, я не могу заглушить звук их голосов. Когда я совсем один у себя в комнате, в ушах всё равно звучат их голоса, их крик. Я знаю, что сам виноват в том, что впустил их. Я сам хочу поправиться. Я ни от чего не убегаю, я просто пытаюсь освободиться от этих звуков. Если не выйдет, я привыкну к ним, и мне придёт конец. Дождь барабанит по ящикам с покойниками. Дождь мешается с мёртвыми детьми. Что я вижу, что я слышу. Вся эта больница – дурдом. Вопящая сральня. Орудийный огонь где-то вдали. Тела падают, кричат, пытаются выздороветь, сделать хоть что-то, лишь бы поправиться. И ты знаешь, как ужасно ощущать пустоту, когда ты полон ею. Они наполняют тебя пустотой, а потом приходят требовать оплаты. Они хотят оплаты, но не хотят того, что им светит. Это никогда не подводит. Мои слабости всегда достаточно сильны, чтобы сшибить меня наземь. Мои слабости – сильнейшие орудия, что я могу обратить на себя. Не всегда будет так. С каждым днём мне становится лучше. Может, однажды я не захочу, я не буду таким сопляком. Это всё – один большой дурдом, вопящая сральня.
Дети бормочут, а похоже на стрельбу. На каждый голосок – пуля. На каждый крик, каждую мольбу, каждый день – полное уничтожение в стенах моей комнаты.
…
План турпоездки фирмы «Поиск и Уничтожение», пункт 1: Организация развлекательных авиатуров во время войны. Отдыхающие, из тех, кто может себе это позволить, будут летать над местами ведения боёв и иметь возможность сбрасывать напалм и бомбы на сельских жителей. Могу себе представить. Из счетверённых динамиков ревёт вагнеровский «Полёт Валькирий». Жирные белые туристы в спортивных костюмах из полиэфира и дурацких гавайских распашонках сидят в своих креслах, у каждого – личный пульт с кнопкой.
– Теперь уже можно? – спрашивают они. Улыбающаяся стюардесса многозначительно подмигивает и говорит:
– Скоро, очень скоро.
– Но я хочу открыть огонь сейчас! Я хочу убивать сейчас! Я хочу уничтожать сейчас! Сейчас! – канючит толстый лысеющий господин.
– Успокойся, дорогой, – говорит его жена, – ты слышал, что сказала стюардесса? Скоро мы будем над полигоном. Слышишь музыку, дорогой, всё уже начинается.
Вскоре они обрушивают огонь на города внизу. Трёп в самолёте напоминает те, что можно услышать в удачный вечер на арене для бокса. Отдыхающие привозят домой фотографии и сувениры. Кое-кто фотографируется с обугленной расчлененкой. Они улыбаются и показывают в камеру большой палец. У некоторых на шее – связки человеческих ушей. Все женщины хотят сняться с капитаном. Люди будут возвращаться домой со своими версиями того, сколько «чучмеков» они уложили, причём врут все безбожно. У каждого будет история о ком-то одном, кто сбежал.
– Один из этих маленьких ублюдков спрятался на рисовом поле. Я так нажрался, там бесплатно дают такие огромные порции, что упустил его. А Мадж взорвала маленького сукина сына прямо в воде. Вот это женщина!
…
Я привык считать, что красный, синий, зелёный и жёлтый – мои друзья. Какое-то время я думал, что если захочется, я смогу заставить эти линии ходить кругами. Теперь я поумнел. Мои друзья – чёрный, белый и прямая линия. В своей комнате я свободен. Цвета вспыхивают, когда захотят. Линии сруливают, куда им угодно. Вне своей комнаты я не свободен, именно там чёрный и белый на моей стороне, а та прямая линия – моё выбранное направление. Я знаю, как она действует на тебя. Я знаю, каково тебе от неё. У этого лезвия есть и другая сторона, её я тоже знаю, и я устал играть с тобой в игры. Спасибо тебе за все дары. На днях верну.
…
Больно отпускать. Временами кажется, чем упорнее пытаешься держаться за что-то или кого-то, тем больше оно хочет вырваться. Чувствуешь себя каким-то преступником от того, что чувствовал, желал. От того, что вынужден был желать быть желанным. Тебя это пугает: ты думаешь, что твои чувства неправильные, и от этого чувствуешь себя маленьким, ведь так тяжело держать их в себе, когда выпустишь их, и они не вернутся. Остаёшься таким одиноким, что и выразить нельзя. Проклятье, это ни с чем не сравнить, правда? Я был в этой шкуре, ты тоже. Ты киваешь.
…
Холод снаружи, холод внутри, запах сала и дезинфекции. Парни за стойкой, похоже, ненавидят всякого входящего. Это одно из твоих рабочих мест, и всё это время ты твердишь себе, что это лишь временно, пока не появится настоящее дело. Одно из мест, где, посмотрев на часы, можешь поклясться, что их стрелки не сдвинулись ни на секунду с тех пор, как ты посмотрел на них час назад. То место, где понимаешь, что уже пробыл здесь больше года. Конечно, ты ненавидишь его, но тебе тут уже не так плохо, как раньше. В мозгу ничего, кроме ненависти и способности принимать заказы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71