Ни слова не сказал Кымыргин и о том, сколько раз его останавливал милиционер, когда он пытался перейти улицу там, где это ему было удобнее.
– Сейчас возможность ездить в Москву есть, – со знанием дела сказал Кымыргин. – А самолетом вовсе недолго: одни сутки – и ты уже гуляешь по Москве… Придет время, и ты туда поедешь.
– Я верю, что поеду в Москву, – почему-то со вздохом сказал Коравье. – Мне очень хочется!
– Раз хочется – обязательно доедешь, – сказал Кымыргин и похлопал Коравье по плечу.
Начиналась поземка. С вершин гор в долину потекли струи снега. Они змеились по склонам, оплетали сугробы, камни, торчащие из-под снега, вырывались на широкую гладь речного льда и текли дальше, сливаясь и образуя поверх реки новую снежную реку, текущую под напором ветра.
Трактор словно плыл; река замерзла сразу, с первого сильного мороза, и от этого лед был гладкий и ровный, как доска. Полозья домика легко скользили по нему, и трактор шел без усилий, не надрывая мотора.
Праву сидел рядом с Бычковым. Несмотря на то что кабина трактора была утеплена оленьими шкурами и напоминала изнутри чукотский полог, ветер пробивался сквозь щели и наметал на колени снежную пыль.
Бычков мурлыкал песню, но не переставал чутко прислушиваться к звукам, которые один он умел улавливать сквозь шум тракторного двигателя. Его беспокоил лед. В прошлом году Бычков провалился вместе с машиной в Теплую. Ему повезло, что это случилось возле самого берега, где было мелко, и вода лишь закрыла гусеницы. Праву думал о своем. По каким-то признакам он заметил, что оленеводы слушают его беседы скорее вежливо, чем с интересом… Вопросы задавали не от любопытства, а оттого, что так уж полагалось: какая же это беседа без вопросов слушателей. Зато когда Бычков начинал прилаживать аппаратуру для кино, все оживлялись, каждый старался помочь. Даже к Наташе Вээмнэу отношение было другим, чем к Праву, хотя ее побаивались и не очень-то радовались ее придирчивым осмотрам белья, посуды и полов в домиках.
Что мешало людям относиться к Праву как к товарищу? Он выискивал в своих беседах тот изъян, который мешал установить контакт со слушателями. Нет слов, новости, которые он сообщал оленеводам, были им уже знакомы по газетам и радио. Но нельзя отрицать и того, что Праву рассказывал гораздо интереснее. Праву повернулся к Бычкову:
– Скоро будем у Нутэвэнтина?
– Еще часа два проползем, – нехотя ответил тракторист.
– Что ты так мрачен?
– Не нравится мне лед. Вроде бы не трещит, а страшно.
– Может, лучше выберемся на берег? – предложил Праву.
– Теперь уже поздно.
Праву посмотрел по сторонам. Над заледеневшей рекой нависали отвесные берега.
– Одним трактором еще можно выбраться, но домик не вытянуть, – сказал Бычков.
Под ровный, монотонный гул двигателя Праву задремал. Он валился плечом на Бычкова и каждый раз, просыпаясь, с виноватым видом глядел на него.
Через два часа, как и сказал Бычков, в пелене разгулявшейся пурги показалось темное пятно оленьего стада бригады Нутэвэнтина. Прожектор, установленный на домике, был почему-то выключен, и это насторожило Праву. Он всматривался в серо-белую муть.
Бычков подвел трактор к полузанесенному снегом домику.
Праву выпрыгнул на снег. Распахнулась дверь, и вышел Нутэвэнтин.
– Я не верил своим ушам, думал, это ветер шумит, – виновато сказал он.
– А где же остальные? – озабоченно спросил Праву.
– Одни на дежурстве, а другие спят, – ответил Нутэвэнтин. – Табак привезли?
– Привезли, привезли, – успокоил его Бычков. – Тихо тут у вас.
– Трактор уже вторую неделю не работает! – сердито ответил Нутэвэнтин. – Кэлетэгин в машине ни черта не смыслит. Поломку найти не может.
– Ну, пойдем к вам, – предложил Праву.
Нутэвэнтин замялся, покосившись на Наташу:
– У нас не прибрано…
Но долг гостеприимства обязывал пустить путников в дом.
В нем было грязнее, чем в самой грязной яранге. На полу валялись тракторные части. На столе – давно не мытая посуда и бутылки из-под спирта. Нутэвэнтин с проворством, которое трудно было от него ожидать, убрал бутылки со стола под скамью. Пастухи спали в одежде, поэтому довольно быстро освободили деревянные нары, которые в дневное время служили сиденьем.
Долго тянулось тягостное молчание. Наконец Нутэвэнтин произнес:
– Надо чаю согреть, – и принялся разжигать печь.
Запылал огонь. Посыпались расспросы о жизни в поселке Торвагыргын, о колхозных новостях, о строительстве домов, в которых каждый из пастухов был заинтересован.
– Красивый стал поселок? – допытывался черномазый, пропахший машинным маслом Кэлетэгин.
Лишь Нутэвэнтин не принимал участия в разговоре и суетливо подливал в кружки чай.
Когда новости исчерпались и пастухи накурились досыта, они потребовали, чтобы им показали все кинокартины.
– Мы соскучились по кино! – заявил старик Мильгын.
– Пусть беседа подождет, а кино посмотрим, – поддакнул Нутэвэнтин.
Праву смотрел на пастухов, распивающих как ни в чем не бывало свежий чай, и раздражение поднималось в его душе. Разве они не видят, как опустились? Сами, верно, месяц не умывались, а кино им подавай!..
– Не стыдно вам? – накинулся он на них. – Такую грязь развели, загубили трактор, а еще просите кино. Вам известно, что в колхозе ваша бригада самая отсталая? Самый высокий процент отходов. Волки, что ли, у вас злей, чем в других местах?
Он сунул ногу под нары и выкатил оттуда пустые бутылки.
– Что это за безобразие? Стыд и позор! Я сообщу председателю о вашем поведении в бригаде!
Чем громче говорил Праву, тем тише становилось в домике, хотя никто не проронил ни слова с той минуты, как он открыл рот; просто тишина становилась тягостнее. Нутэвэнтин неотрывно смотрел в раскрытую дверцу печи, пастухи хмурились, а спутники Праву, никогда не видевшие его таким, прятали глаза друг от друга.
Праву еще некоторое время пошумел, потом неожиданно прервал себя и замолк. Он растерялся… Никто его не поддержал! Круто повернувшись, Праву распахнул дверь, решительно шагнул и… попал в пустоту, не рассчитав, что дверь находится довольно высоко от земли. Он упал на снег и вскрикнул от острой боли в ноге. Кто-то заботливо закрыл за ним дверь, даже не потрудившись выглянуть наружу. Над Праву крутился ветер, словно примериваясь, как бы поаккуратнее его закопать, Праву попытался подняться, но тут же с глухим стоном повалился обратно.
Дверь за ним закрыл старик Мильгын. Он как-то не обратил внимания на то, что Праву исчез слишком быстро и бросил распахнутой дверь. На севере, где так бережется тепло, только очень взволнованному человеку прощают, когда он оставляет дверь открытой.
Мильгын вернулся на место, достал папиросу и закурил. Глубоко затянувшись, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86