Ночь и большую часть дня он лежал в постели, остальное время сидел в кресле против окна; за окном голубая пустота, иногда её замазывали облака; в зеркале отражался толстый старик с надутым лицом, заплывшими глазами, клочковатой, серой бородою. Артамонов смотрел на своё лицо и думал:
"Хорош комар".
Приходила жена, наклонялась над ним, тормошила и хныкала:
- Уехать надо, лечиться надо...
- Уйди, - лениво говорил Артамонов. - Уйди, лошадь. Надоела. Дай покою.
И, оставаясь один, прислушивался, как празднично шумят люди на дворе, в саду, везде. А фабрика - молчит.
Привычный собеседник, обманутый человек, оживлявший Артамонова уколами своих мыслишек, - исчез, умер. И хорошо сделал, - думать старику было трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполезно думать, потому что понять ничего нельзя. Куда исчезли все: Яков, Татьяна, зять?
Иногда он спрашивал жену:
- Илья - воротился?
- Нет.
- Нет ещё?
- Нет.
- А - Яков?
- И Яков.
- Так. Гуляют. А дело Мирошка сосёт.
- Ты не думай про это, - советовала Наталья.
- Уйди.
Она уходила в угол и сидела там, глядя тусклыми глазами на бывшего человека, с которым истратила всю свою жизнь. У неё тряслась голова, руки двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная свеча.
Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме: являлись какие-то чужие люди, он присматривался к ним, стараясь понять их шумный бред, слышал вопли жены:
- Господи, да - что же это? За что? Ведь это - хозяин, хозяева мы! Ну, дайте я увезу его, ему лечиться надо, в город надо ему! Да - позвольте же увезти-то...
"Спрятать хочет. А - чего прятать? - соображал Артамонов. - Дура. Весь век свой дурой жила. Яков - в неё родился. И - все. А Илья - в меня. Вот он воротится - он наведёт порядок..."
Шёл дождь, падал снег, трещал мороз, выла и посвистывала метель.
Из этого состояния полуяви-полусна Артамонова вытряхнуло острое ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь её стёкла и между мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось, что оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться рукою.
- Есть хочу, - сказал Артамонов; ему не ответили. Синеватая, сырая мгла наполняла сад; перед беседкой стояли, положив головы на шеи друг другу, две лошади, серая и тёмная; на скамье за ними сидел человек в белой рубахе, распутывая большую связку верёвок.
- Наталья, - слышишь? Есть давай...
Прежде, когда он, очнувшись от забытья, звал жену, она тотчас являлась, она всегда была где-то близко, а сегодня - нет её.
"Неужто? - подумал Артамонов, и в голове его стало яснее. - Или захворала?"
Он приподнял голову, у двери в баню сквозь кусты что-то блестело, потом оказалось, что это ружьё со штыком за спиною зеленоватого солдата, неразличимого в кустах. На дворе кто-то кричал:
- Вы что, товарищи, - шутите? Разве так лошадей держат? Так - свиней не держат! А почему сено не убрано и намокло? А в баню, под замок - хочешь?
Человек в белой рубахе сбросил верёвки с колен на землю и встал, сказав негромко в сторону солдата:
- Явился еси, с небеси, чёрт его унеси!
- Командиров стало больше прежнего, - ответил солдат.
- И кто их, дьяволов, назначает?
- Сами себя. Теперь, браток, всё само собой делается, как в старухиной сказке.
Человек подошёл к лошадям, взял их за гривы, - Артамонов старший крикнул как мог громко:
- Эй, позови жену!
- Молчи, старик, - ответили ему. - Ишь ты, жену захотел...
Лошади ушли. Артамонов провёл ладонью по лицу, по бороде, холодными пальцами пощупал ухо, осмотрелся. Он лежал у глухой незастеклённой стены беседки, под яблоней, на которой красные яблоки висели гроздьями, как рябина; лежать было жёстко; он покрыт своей изношенной лисьей шубой, и на нём толстый зимний пиджак. Но - не жарко. Нельзя понять - зачем он тут? Может быть - в доме предпраздничная уборка? Какой же праздник? Зачем лошади в саду и солдат у бани? И кто это орёт на дворе: "Вы, товарищ, бестолковый мальчишка! Чего? Люди устали? Уставать - рано! Без дураков..."?
Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр Ванька Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.
В беседку вошёл кто-то очень широкий, в мохнатой шапке; он внёс холодную тень и густой запах дёгтя.
- Это - Тихон?
- А как же...
Ворчливый ответ Тихона тоже оглушил. Старый дворник развёл руками, точно поплыл над скрипучим полом.
- Кто это орёт?
- Захарка Морозов.
- А - солдат к чему тут?
- Война.
Помолчав, Артамонов спросил:
- И сюда враг дошёл?
- Это - против тебя война, Пётр Ильич...
Хозяин строго сказал:
- Ты, старый дурак, не шути, я тебе не товарищ!
Он услыхал спокойный ответ:
- Последняя война, больше не хотят. И теперь - все товарищи. А для дурака я действительно стар.
Было ясно, что Тихон издевается. Вот он бесцеремонно сел в ногах хозяина, не сняв шапку. На дворе сиповато, сорванным голосом, командуют:
- И чтобы после восьми часов на улицах - никаких фигур!
- Где жена? - спросил Артамонов.
- Ушла хлеба искать.
- Как это - искать?
- А как же? Хлеб - не кирпич, на земле не валяется.
Сумрак в саду становился всё гуще, синее; около бани зевнул, завыл солдат, он стал совсем невидим, только штык блестел, как рыба в воде. О многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал: всё равно у Тихона ничего не поймёшь. К тому же и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который из них важнее. И очень хотелось есть.
Тихон заворчал:
- Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно как повернулось. Я говорил: всем каторга! И - пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Пётр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты - помогал. А - к чему всё? Грешили, грешили, - счёта нет грехам! Я всё смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это... Потеряла кибитка колесо...
- "Бредит", - сообразил Артамонов, но всё-таки спросил:
- Зачем я тут?
- Выгнали из дома.
- Мирон?
- Всех.
- А... Яков?
- Его давно нет.
- Где Илья?
~- Слышно - с этими. Надо быть, потому ты и жив, что он - с ними, а то...
"Бредит, - уверенно решил Пётр Артамонов и замолчал, думая: - Выжил из ума, старичишко. Так и надо было ждать".
Мелкие, тускленькие звёзды высыпались в небо; раньше как будто не было таких звёзд. И не было их так много.
Тихон взял шапку и, тиская её в руках, снова заворчал:
- Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим - легче.
Вдруг, иным голосом, он спросил:
- Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?
- Ну? Так - что?
Пётр Артамонов не мог понять: испугал или только удивил его этот неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:
- Убил ты его, как Захар кутёнка. А на что убил?
Артамонову стало ясно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
"Хорош комар".
Приходила жена, наклонялась над ним, тормошила и хныкала:
- Уехать надо, лечиться надо...
- Уйди, - лениво говорил Артамонов. - Уйди, лошадь. Надоела. Дай покою.
И, оставаясь один, прислушивался, как празднично шумят люди на дворе, в саду, везде. А фабрика - молчит.
Привычный собеседник, обманутый человек, оживлявший Артамонова уколами своих мыслишек, - исчез, умер. И хорошо сделал, - думать старику было трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполезно думать, потому что понять ничего нельзя. Куда исчезли все: Яков, Татьяна, зять?
Иногда он спрашивал жену:
- Илья - воротился?
- Нет.
- Нет ещё?
- Нет.
- А - Яков?
- И Яков.
- Так. Гуляют. А дело Мирошка сосёт.
- Ты не думай про это, - советовала Наталья.
- Уйди.
Она уходила в угол и сидела там, глядя тусклыми глазами на бывшего человека, с которым истратила всю свою жизнь. У неё тряслась голова, руки двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная свеча.
Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме: являлись какие-то чужие люди, он присматривался к ним, стараясь понять их шумный бред, слышал вопли жены:
- Господи, да - что же это? За что? Ведь это - хозяин, хозяева мы! Ну, дайте я увезу его, ему лечиться надо, в город надо ему! Да - позвольте же увезти-то...
"Спрятать хочет. А - чего прятать? - соображал Артамонов. - Дура. Весь век свой дурой жила. Яков - в неё родился. И - все. А Илья - в меня. Вот он воротится - он наведёт порядок..."
Шёл дождь, падал снег, трещал мороз, выла и посвистывала метель.
Из этого состояния полуяви-полусна Артамонова вытряхнуло острое ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь её стёкла и между мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось, что оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться рукою.
- Есть хочу, - сказал Артамонов; ему не ответили. Синеватая, сырая мгла наполняла сад; перед беседкой стояли, положив головы на шеи друг другу, две лошади, серая и тёмная; на скамье за ними сидел человек в белой рубахе, распутывая большую связку верёвок.
- Наталья, - слышишь? Есть давай...
Прежде, когда он, очнувшись от забытья, звал жену, она тотчас являлась, она всегда была где-то близко, а сегодня - нет её.
"Неужто? - подумал Артамонов, и в голове его стало яснее. - Или захворала?"
Он приподнял голову, у двери в баню сквозь кусты что-то блестело, потом оказалось, что это ружьё со штыком за спиною зеленоватого солдата, неразличимого в кустах. На дворе кто-то кричал:
- Вы что, товарищи, - шутите? Разве так лошадей держат? Так - свиней не держат! А почему сено не убрано и намокло? А в баню, под замок - хочешь?
Человек в белой рубахе сбросил верёвки с колен на землю и встал, сказав негромко в сторону солдата:
- Явился еси, с небеси, чёрт его унеси!
- Командиров стало больше прежнего, - ответил солдат.
- И кто их, дьяволов, назначает?
- Сами себя. Теперь, браток, всё само собой делается, как в старухиной сказке.
Человек подошёл к лошадям, взял их за гривы, - Артамонов старший крикнул как мог громко:
- Эй, позови жену!
- Молчи, старик, - ответили ему. - Ишь ты, жену захотел...
Лошади ушли. Артамонов провёл ладонью по лицу, по бороде, холодными пальцами пощупал ухо, осмотрелся. Он лежал у глухой незастеклённой стены беседки, под яблоней, на которой красные яблоки висели гроздьями, как рябина; лежать было жёстко; он покрыт своей изношенной лисьей шубой, и на нём толстый зимний пиджак. Но - не жарко. Нельзя понять - зачем он тут? Может быть - в доме предпраздничная уборка? Какой же праздник? Зачем лошади в саду и солдат у бани? И кто это орёт на дворе: "Вы, товарищ, бестолковый мальчишка! Чего? Люди устали? Уставать - рано! Без дураков..."?
Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр Ванька Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.
В беседку вошёл кто-то очень широкий, в мохнатой шапке; он внёс холодную тень и густой запах дёгтя.
- Это - Тихон?
- А как же...
Ворчливый ответ Тихона тоже оглушил. Старый дворник развёл руками, точно поплыл над скрипучим полом.
- Кто это орёт?
- Захарка Морозов.
- А - солдат к чему тут?
- Война.
Помолчав, Артамонов спросил:
- И сюда враг дошёл?
- Это - против тебя война, Пётр Ильич...
Хозяин строго сказал:
- Ты, старый дурак, не шути, я тебе не товарищ!
Он услыхал спокойный ответ:
- Последняя война, больше не хотят. И теперь - все товарищи. А для дурака я действительно стар.
Было ясно, что Тихон издевается. Вот он бесцеремонно сел в ногах хозяина, не сняв шапку. На дворе сиповато, сорванным голосом, командуют:
- И чтобы после восьми часов на улицах - никаких фигур!
- Где жена? - спросил Артамонов.
- Ушла хлеба искать.
- Как это - искать?
- А как же? Хлеб - не кирпич, на земле не валяется.
Сумрак в саду становился всё гуще, синее; около бани зевнул, завыл солдат, он стал совсем невидим, только штык блестел, как рыба в воде. О многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал: всё равно у Тихона ничего не поймёшь. К тому же и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который из них важнее. И очень хотелось есть.
Тихон заворчал:
- Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно как повернулось. Я говорил: всем каторга! И - пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Пётр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты - помогал. А - к чему всё? Грешили, грешили, - счёта нет грехам! Я всё смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это... Потеряла кибитка колесо...
- "Бредит", - сообразил Артамонов, но всё-таки спросил:
- Зачем я тут?
- Выгнали из дома.
- Мирон?
- Всех.
- А... Яков?
- Его давно нет.
- Где Илья?
~- Слышно - с этими. Надо быть, потому ты и жив, что он - с ними, а то...
"Бредит, - уверенно решил Пётр Артамонов и замолчал, думая: - Выжил из ума, старичишко. Так и надо было ждать".
Мелкие, тускленькие звёзды высыпались в небо; раньше как будто не было таких звёзд. И не было их так много.
Тихон взял шапку и, тиская её в руках, снова заворчал:
- Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим - легче.
Вдруг, иным голосом, он спросил:
- Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?
- Ну? Так - что?
Пётр Артамонов не мог понять: испугал или только удивил его этот неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:
- Убил ты его, как Захар кутёнка. А на что убил?
Артамонову стало ясно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72