Тихон, наконец, всё-таки донёс на него, и вот он, больной, арестован. Но это не очень испугало его, а скорей возмутило нечеловеческой глупостью. Он опёрся локтями, приподнял голову, заговорил тихо, с укором и насмешкой, чувствуя на языке какую-то горечь и сухость во рту:
- Это ты - врёшь! И - для каждого проступка есть срок, давность! А ты - все сроки пропустил. Да! И - сошёл с ума. И - забыл, что сам видел, сам сказал тогда...
- А - что я сказал? - перебил его старик. - Я, конешно, не видел, ну я понял! Сказал, чтоб поглядеть: что ты будешь делать? Я - лжу сказал, а ты - рад, схватился за лжу. Я глядел-глядел, ждал-ждал... И все вы - такие. Алексей Ильич научил тестя своего, пьяницу, трактир Барского поджечь, а твой отец догадался об этом, устроил, что убили пьяницу до смерти. Никита Ильич знал это, он тоже до всего доходил умом. Ему бы молчать, а он, со зла на тебя, мне сказал. Я говорю: "Ты монах, тебе всё это забыть надо, а я буду помнить". Запугали вы его делами вашими. Послали его в петлю, а после в монастырь: молись за нас! А ему за вас и молиться страшно было - не смел! И оттого - бога лишился...
Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он всё более убеждался, что этот непонятный человек сошёл с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное:
- Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил меня из-за вас, сам обезбожел и меня... Ни бога, ни чёрта нет у вас. Образа в доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то. Обманщики. Обманом жили. Теперь - всё видно: раздели вас...
С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это - испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.
- Куда? - спросил дворник, грубо стряхнув его руки. - Не тронь. Силы у тебя нет, не задушишь. У отца твоего - была сила, - хвастовством изошла. Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси...
Артамонов всё сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.
"Неужто - умираю? Мне ещё семидесяти пяти нет. Господи..."
Он снова попробовал лечь, но не хватило сил поднять ноги. Тогда он приказал Тихону:
- Помоги, подними ноги мои!
Положив на скамью мёртвые ноги бывшего хозяина, Тихон сплюнул, снова сел, тыкая рукою в шапку, в руке его что-то блестело. Артамонов присмотрелся: это игла, Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая этим своё безумие. Над ним мелькала серая, ночная бабочка. В саду, в воздухе вытянулись три полосы жёлтого света, и чей-то голос далеко, но внятно сказал:
- Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас...
Тихон заглушил этот голос:
- Тоже и отец твой; он брата моего убил.
- Врёшь, - невольно сказал Артамонов, но тотчас спросил: - Когда?
- Вот те и когда...
- Что ты всё врёшь, безумный? - вдруг возмутился Артамонов, ощущая, как голод сосёт и сушит его. - Что тебе надо? Совесть мне ты, судья? Зачем ты молчал тридцать лет с лишком?
- Вот и молчал. Значит - думал!
- Злобу копил? Эх... Ну, ступай, донеси полиции.
- Полиции - нет.
- Скажи - вот, он меня всю жизнь поил, кормил - судите его! Так ведь донёс уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, - денег требуй, ну?
- Денег у тебя нет. Ничего у тебя нет. И - не было. А на судей мне наплевать. Я - сам себе судья.
- Так чем ты грозишь, бредовой человек?
Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно чувствовал это. Тихон ворчал:
- Конец всем Каинам. За что брата убили?
- Врёшь про брата!
Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.
- Я - вру? Я с ним был тогда...
- С кем?
- С братом. Я убежал, когда отец твой кокнул его. Это его кровью истёк отец-то. Для чего кровь-то?
- Опоздал ты...
- Ну, вот - опрокинули вас, свалили, остался ты беззащитный, а я, как был, в стороне...
- Безумным остался...
Артамонов чувствовал, что бывший землекоп загоняет его в угол, в яму, где всё неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:
- Опоздал ты. Брата - врёшь - не было у тебя, у таких, как ты, ничего не бывает...
- Совесть бывает.
- Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!
- Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич разбередил!
- А он говорил - ты его!
- Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его чуть лопатой по голове не хряснул... Вы - хитрые...
- Ты сам...
- Серафима завели. Он тоже мутил меня: никого не обижает, а живёт неправедно. Как это так? Везде - хитрости...
- Кто идёт? К-куда? - сердито, громко крикнули во тьме. - Сказано вам, гадам, - после восьми не двигаться?
Тихон встал, подошёл к двери и вывалился из неё во тьму. Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три полосы масляного света в саду промельнуло широкое, чёрное. Он закрыл глаза, ожидая теперь чего-то окончательно страшного.
- Достала? - спросил Тихон кого-то.
- Вот - всё!
Это - голос жены. Где была она, зачем она оставила его с этим стариком?
Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в дверь, заткнутую двумя чёрными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю жизнь думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине жизнь его была так тяжело запутана, насыщена каким-то обманом. И вот сейчас всё это стало ясно.
Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:
- Ну, слава тебе, господи...
- Вот, Тихон, кто виноват во всём! - решительно сказал Артамонов и облегчённо вздохнул. - Она жадничала, она меня настраивала, да!
Он с торжеством зарычал:
- Из-за неё и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да...
Артамонов задохнулся. Было странно видеть, что жена не обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его и тревожно, но ласково шептала:
- Тихонько, не кричи, тут - злые все...
- Есть давай...
Жена сунула в руку его огурец и тяжёлый кусок хлеба; огурец был тёплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.
Артамонов изумился:
- Это - что? Мне? Всё?
- Тише, Христа ради, - шептала Наталья, - ведь - нет ничего! И солдатики тоже...
- Это ты мне - за всё? За весь страх, за всю жизнь?
Он, взвешивая хлеб на руке, бормотал и догадывался, что случилось что-то невыносимо, смертельно оскорбительное, в чём даже и она, Наталья, не виновата.
Он швырнул хлеб к двери, сказав глухо, но твёрдо:
- Не хочу.
Тихон поднял хлеб, заворчал, подул на него, Наталья снова стала совать кусок в руку мужа, пришёптывая:
- Кушай, кушай, не сердись...
Оттолкнув её руку, Артамонов крепко закрыл глаза и сквозь зубы повторил с лютой яростью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72