Он никогда не снимал шашки; обедал с шашкой; он носил ее, не замечая, как носят часы или браслет.
Вавич никогда не хотел показать, что бегает он каждый отпуск к Сорокиным для Груни. Поэтому, когда он застал одного Петра Саввича в столовой, он не спросил ни слова про Груню. Шаркнул и поклонился одной головой - по-военному. Сели. Старик молчал и гладил ладонью скатерть. Сначала возле себя, а потом шире и дальше. Вавич не знал, что сказать, и спросил наконец:
- Разрешите курить?
Петр Саввич остановил руку и примерился глазами на Вавича: это, чтоб узнать, - шутит или дело говорит. И не тотчас ответил:
- Ну да, курите.
И он снова пошел рукавом по скатерти.
Смотритель Сорокин знал только два разговора: серьезный и смешной. Когда разговор он считал серьезным, то смотрел внимательно и с опаской: как бы не забыть, если что важное, а больше испытывал, нет ли подвоха. Недоверчивый взгляд. С непривычки иной арестант пойдет нести, и правду даже говорит, а глянет Сорокину в глаза - и вдруг на полуслове заплелся и растаял. А Сорокин молчит и жмет глазами - оттуда, из-под стрехи бровей. Арестант корежится, стоять не может и уйти не смеет. Тут Сорокин твердо знал: на службе разговор серьезный всегда. За столом он не знал, какой разговор, и не сразу решал, к смешному дело или по-серьезному. Но уже когда вполне уверится, что по-смешному, то сразу весь морщился в улыбку и неожиданно из хмурой физиономии выглядывал веселый дурак. Он тогда уж безраздельно верил, что все смешно, и хохотал кишками и всем нутром, до слез, до поту. И когда уж опять шло серьезное, он все хохотал.
Ему толковали:
- Тифом! Тифом брюшным. А он отмахивается:
- Брюшным... Ой, не могу! Вот сказал... Брюшным!
И хлопал себя по животу. Его снова бил смех, как будто хотелось нахохотаться за весь строгий месяц.
А теперь он сидел за столом и недоверчиво и строго тыкал Вавича глазами. Вавич долго закуривал, чтоб растянуть время. Старик оглянулся, а Вавич пружинисто вскочил и бросился за пепельницей. Сел аккуратненько. Думал: "что б сказать?" - и не мог придумать. Вдруг старик откинулся на спинку стула, и Вавич дернулся, - показалось, что смотритель хочет что-то сказать. Виктор предупредительно наклонился. Смотритель ткнул глазами.
- Нет, нет. Я ничего. Курите, - помолчал, вздохнул и прибавил: молодой человек.
Груня не шла, и Вавич подумал: "А что, как ее дома нет?" Надо начинать. И начал:
- Ну как у вас, Петр Саввич, все спокойно?
- У нас? - переспросил старик и недоверчиво глянул - к чему это он спрашивает. - Нет, у нас никаких происшествий не случалось, - и стал перебирать бахромку скатерти, глядя в колени. - Бежать вот только затеяли двое, - глухо вздохнул смотритель.
- Кто же такие? - с оживлением спросил Виктор, как взорвался. Уставился почтительно на Петра Саввича.
- Дураки, - сказал смотритель. Оперся виском на шашку и стал глядеть в окно.
- Подкоп? - попробовал Виктор.
- Нет, пролом. Ломали образцово, могу сказать. И все же засыпались.
- Теперь взыскание?
Смотритель глянул на Вавича. Вавич опустил глаза. Стал старательно стряхивать пепел. И вдруг старик рявкнул громко, как сорвавшись:
- Надавали по мордам - и в карцер. А что судить их? Я дуракам не злодей.
В это время на заднем крыльце стукнули шаги. Виктор узнал их: "дома, дома!" Старался всячески запрятать радость. Но покраснел. Он слышал, как за ним легко стукали Грунины туфли, и Виктор спиной видел, как движется Груня. Вот она брякает умывальником. Теперь, должно быть, руки утирает. Вот она идет к двери. И только когда она шагнула за порог, Виктор встал.
Груня
ГРУНЯ была большая, крупная и казалась еще толще от широкого открытого капота. Она несла с собой свою погоду, как будто вокруг нее на сажень шла какая-то парная теплота, и теплота эта сейчас же укутала Вавича. Груня улыбалась широко и довольно, как будто она только что поела вкусного и спешила всем рассказать.
- Удрали? - смеялась Груня, протягивая полную руку. Рука была свежая, чуть сырая.
- Ей-богу, в отпуск.
- Без билета! Вот честное слово! Врете? - И она глянула так весело Виктору в глаза, что ему захотелось соврать и сказать, что без отпуска.
- Собирай, собирай на стол, Аграфена, - буркнул старик. Груня повернулась к двери.
- Разрешите вам помочь? - И Вавич щелкнул каблуками. Он не мог остаться, он боялся выйти из этой теплой атмосферы, что была вокруг Груни, как бывает страшно вылезти из-под одеяла на холодный пол. В кухне Груня нагрузила его тарелками.
Она считала: Раз! - и смеялась Вавичу: Два! - и опять смеялась.
Перед обедом смотритель встал и шагнул к образу. Поправил портупею. Он стоял перед образом, как перед начальством, и громким шепотом читал молитву, слегка перевирая.
- Очи всех натя, Господи, уповают, - читал смотритель, - а ты даеши им пищу, - и за этим послышалось: "А я делаю свое дело. Потому что нужно".
Груня и Виктор стояли у своих стульев. Груня смотрела, как дымят щи, а Виктор почтительно крестился вслед за смотрителем.
Когда смотритель обедал, он садился спиной к окнам, спиной к тюрьме, чтоб эти полчаса не смотреть на кирпичный корпус с решетками. Он всегда смотрел: смотрел на окно, на тюремный двор. И говорил про себя: "Смотритель - и должен, значит, смотреть. Вот и смотрю".
Только за обедом он отворачивался от окон, но чувствовал (он всегда это чувствовал), как там за спиной распирает арестантская тоска тюремные стенки, жмет на кирпич, как вода на плотину. И ему казалось, что он сейчас за обедом, пока что, спиной подпирает тюремные стены.
Груня подала первую тарелку отцу.
Смотритель налил из расписного графинчика себе и Вавичу.
Виктор каждый раз не знал: пить или нет?
"Выпьешь - подумает: если с этих пор рюмками, так потом бутылками". Не пить - боялся бабой показаться.
Смотритель каждый раз удивленно спрашивал:
- Не уважаете? - И опрокидывал свою рюмку. Вавич торопливо хватал свою и впопыхах забывал закусывать.
Смотритель ел наспех, как на вокзале, и толстыми ломтями уминал хлеб, низко наклоняясь к тарелке.
Груня ела весело, как будто она только того и ждала целый день - этой тарелки щей. Улыбалась щам и, как радостный подарок, стряхивала всем сметаны столовой ложкой.
- Ой, люблю сметану, - говорила Груня и говорила, как про подругу.
И Вавич думал, улыбаясь: "А хорошо любить сметану!" И любил сметану душевно. Вавич чувствовал поблизости, здесь, на столе, Грунин открытый локоть, и его обдавало жаркой жизнью, что разлита была во всем широком Грунином теле. И он щурился как на солнце, с истомой потягивал плечами под белой гимнастеркой.
После второй рюмки Петр Саввич скомандовал Груне:
- Убери!
Смотритель боялся водки, и Груня каждый раз опускала глаза, когда прятала графин в буфет.
Палец
ЧАЙ пил Петр Саввич уже сидя на диване, лицом к окнам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Вавич никогда не хотел показать, что бегает он каждый отпуск к Сорокиным для Груни. Поэтому, когда он застал одного Петра Саввича в столовой, он не спросил ни слова про Груню. Шаркнул и поклонился одной головой - по-военному. Сели. Старик молчал и гладил ладонью скатерть. Сначала возле себя, а потом шире и дальше. Вавич не знал, что сказать, и спросил наконец:
- Разрешите курить?
Петр Саввич остановил руку и примерился глазами на Вавича: это, чтоб узнать, - шутит или дело говорит. И не тотчас ответил:
- Ну да, курите.
И он снова пошел рукавом по скатерти.
Смотритель Сорокин знал только два разговора: серьезный и смешной. Когда разговор он считал серьезным, то смотрел внимательно и с опаской: как бы не забыть, если что важное, а больше испытывал, нет ли подвоха. Недоверчивый взгляд. С непривычки иной арестант пойдет нести, и правду даже говорит, а глянет Сорокину в глаза - и вдруг на полуслове заплелся и растаял. А Сорокин молчит и жмет глазами - оттуда, из-под стрехи бровей. Арестант корежится, стоять не может и уйти не смеет. Тут Сорокин твердо знал: на службе разговор серьезный всегда. За столом он не знал, какой разговор, и не сразу решал, к смешному дело или по-серьезному. Но уже когда вполне уверится, что по-смешному, то сразу весь морщился в улыбку и неожиданно из хмурой физиономии выглядывал веселый дурак. Он тогда уж безраздельно верил, что все смешно, и хохотал кишками и всем нутром, до слез, до поту. И когда уж опять шло серьезное, он все хохотал.
Ему толковали:
- Тифом! Тифом брюшным. А он отмахивается:
- Брюшным... Ой, не могу! Вот сказал... Брюшным!
И хлопал себя по животу. Его снова бил смех, как будто хотелось нахохотаться за весь строгий месяц.
А теперь он сидел за столом и недоверчиво и строго тыкал Вавича глазами. Вавич долго закуривал, чтоб растянуть время. Старик оглянулся, а Вавич пружинисто вскочил и бросился за пепельницей. Сел аккуратненько. Думал: "что б сказать?" - и не мог придумать. Вдруг старик откинулся на спинку стула, и Вавич дернулся, - показалось, что смотритель хочет что-то сказать. Виктор предупредительно наклонился. Смотритель ткнул глазами.
- Нет, нет. Я ничего. Курите, - помолчал, вздохнул и прибавил: молодой человек.
Груня не шла, и Вавич подумал: "А что, как ее дома нет?" Надо начинать. И начал:
- Ну как у вас, Петр Саввич, все спокойно?
- У нас? - переспросил старик и недоверчиво глянул - к чему это он спрашивает. - Нет, у нас никаких происшествий не случалось, - и стал перебирать бахромку скатерти, глядя в колени. - Бежать вот только затеяли двое, - глухо вздохнул смотритель.
- Кто же такие? - с оживлением спросил Виктор, как взорвался. Уставился почтительно на Петра Саввича.
- Дураки, - сказал смотритель. Оперся виском на шашку и стал глядеть в окно.
- Подкоп? - попробовал Виктор.
- Нет, пролом. Ломали образцово, могу сказать. И все же засыпались.
- Теперь взыскание?
Смотритель глянул на Вавича. Вавич опустил глаза. Стал старательно стряхивать пепел. И вдруг старик рявкнул громко, как сорвавшись:
- Надавали по мордам - и в карцер. А что судить их? Я дуракам не злодей.
В это время на заднем крыльце стукнули шаги. Виктор узнал их: "дома, дома!" Старался всячески запрятать радость. Но покраснел. Он слышал, как за ним легко стукали Грунины туфли, и Виктор спиной видел, как движется Груня. Вот она брякает умывальником. Теперь, должно быть, руки утирает. Вот она идет к двери. И только когда она шагнула за порог, Виктор встал.
Груня
ГРУНЯ была большая, крупная и казалась еще толще от широкого открытого капота. Она несла с собой свою погоду, как будто вокруг нее на сажень шла какая-то парная теплота, и теплота эта сейчас же укутала Вавича. Груня улыбалась широко и довольно, как будто она только что поела вкусного и спешила всем рассказать.
- Удрали? - смеялась Груня, протягивая полную руку. Рука была свежая, чуть сырая.
- Ей-богу, в отпуск.
- Без билета! Вот честное слово! Врете? - И она глянула так весело Виктору в глаза, что ему захотелось соврать и сказать, что без отпуска.
- Собирай, собирай на стол, Аграфена, - буркнул старик. Груня повернулась к двери.
- Разрешите вам помочь? - И Вавич щелкнул каблуками. Он не мог остаться, он боялся выйти из этой теплой атмосферы, что была вокруг Груни, как бывает страшно вылезти из-под одеяла на холодный пол. В кухне Груня нагрузила его тарелками.
Она считала: Раз! - и смеялась Вавичу: Два! - и опять смеялась.
Перед обедом смотритель встал и шагнул к образу. Поправил портупею. Он стоял перед образом, как перед начальством, и громким шепотом читал молитву, слегка перевирая.
- Очи всех натя, Господи, уповают, - читал смотритель, - а ты даеши им пищу, - и за этим послышалось: "А я делаю свое дело. Потому что нужно".
Груня и Виктор стояли у своих стульев. Груня смотрела, как дымят щи, а Виктор почтительно крестился вслед за смотрителем.
Когда смотритель обедал, он садился спиной к окнам, спиной к тюрьме, чтоб эти полчаса не смотреть на кирпичный корпус с решетками. Он всегда смотрел: смотрел на окно, на тюремный двор. И говорил про себя: "Смотритель - и должен, значит, смотреть. Вот и смотрю".
Только за обедом он отворачивался от окон, но чувствовал (он всегда это чувствовал), как там за спиной распирает арестантская тоска тюремные стенки, жмет на кирпич, как вода на плотину. И ему казалось, что он сейчас за обедом, пока что, спиной подпирает тюремные стены.
Груня подала первую тарелку отцу.
Смотритель налил из расписного графинчика себе и Вавичу.
Виктор каждый раз не знал: пить или нет?
"Выпьешь - подумает: если с этих пор рюмками, так потом бутылками". Не пить - боялся бабой показаться.
Смотритель каждый раз удивленно спрашивал:
- Не уважаете? - И опрокидывал свою рюмку. Вавич торопливо хватал свою и впопыхах забывал закусывать.
Смотритель ел наспех, как на вокзале, и толстыми ломтями уминал хлеб, низко наклоняясь к тарелке.
Груня ела весело, как будто она только того и ждала целый день - этой тарелки щей. Улыбалась щам и, как радостный подарок, стряхивала всем сметаны столовой ложкой.
- Ой, люблю сметану, - говорила Груня и говорила, как про подругу.
И Вавич думал, улыбаясь: "А хорошо любить сметану!" И любил сметану душевно. Вавич чувствовал поблизости, здесь, на столе, Грунин открытый локоть, и его обдавало жаркой жизнью, что разлита была во всем широком Грунином теле. И он щурился как на солнце, с истомой потягивал плечами под белой гимнастеркой.
После второй рюмки Петр Саввич скомандовал Груне:
- Убери!
Смотритель боялся водки, и Груня каждый раз опускала глаза, когда прятала графин в буфет.
Палец
ЧАЙ пил Петр Саввич уже сидя на диване, лицом к окнам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80