Все это казалось удивительным еще и потому, что видели его здесь впервые и полагали, что он не мог знать ни дорог, ни тропинок, ни тысячи опасностей, которые горная долина скрывает под снегом и туманом.
Когда путник обогрелся и приободрился, он спросил о хозяевах замка, кто они и отличаются ли гостеприимством, и, удовлетворившись ответами, попросил представить его. Здесь гость, не преклоняя колен, а лишь слегка поклонившись маркизе, объявил, не открывая своего имени, что он философ и закончил парижскую Сорбонну, которая снискала себе славу самой известной школы логики. Пронесся шепот, донны и шевалье переглядывались с изумлением и любопытством: впервые ко двору прибыл философ!
Первым нарушил тишину Венафро:
– Вы хотите сказать, мессер, что у вас есть разрешение и вы наделены всеми необходимыми полномочиями, чтобы открыть новую школу и обучать нас логике и теологии?
Философ замер в размышлении, разглядывая пол, потом он ответил:
– Да! Скажем так: у меня могла бы быть лицензия, и я мог бы располагать всеми необходимыми полномочиями.
Помолчав, он добавил:
– Но у меня ее нет.
– Объяснитесь подробнее, – проговорила маркиза, беря его под руку и подводя к скамье.
Философ расположился на меховых шкурах, которые покрывали скамью, и, расслабившись от их тепла и благорасположения маркизы, продолжил:
– Дело в том, мадонна, что я был изгнан из Парижа. Более того, я бежал оттуда. Я бежал оттуда, ибо был осужден как еретик.
Дрожь пробежала по телам присутствующих, потому что все знали, какая судьба ожидала еретика.
– Вы, вероятно, последователь Абеляра? – спросил Венафро.
– Труды Абеляра, – ответил философ, – подвигли меня к размышлениям. Он был мне учителем, пусть только и по книгам, поскольку к тому моменту, когда я начал учиться, светоч его жизни давно уже погас. Книги именно этого величайшего ученого породили у меня сомнения в логике. Я, конечно, имею в виду Аристотелеву логику. И в особенности в том месте, где он говорит, что одно и то же слово в разных контекстах может иметь различное значение. Из этого следует, что честность, чистота и верность не имеют единого и неизменного значения, но лишь значение относительное, зависящее от темы разговора. Так, величайший Готтфрид Страсбургский, который очень чтил Абеляра, сказал о своей Изольде, что ее чистота и верность выше всяких похвал. Но исповедник не назвал бы ее чистой. И верной тоже. Вам знаком роман Готтфрида? – спросил он, глядя в глаза маркизе.
– Нет, мессер, – ответила маркиза. – Но я бы очень хотела с ним ознакомиться. Но нет ли у вас книг?
– Нет, синьора; но я постараюсь рассказать вам его по памяти, которая редко меня подводит в таких делах. Некоторые фрагменты я могу передать даже дословно. – Он замолчал, внимательно и без улыбки глядя на маркизу, потом оторвал от нее взгляд и продолжил: – Итак, это был первый шаг, который убедил меня в том, что если Изольда чиста и Дева Мария тоже чиста, то чистота подразумевает совершенно различные понятия, которые могут даже противоречить друг другу. Изольда чиста потому, что искренне любит Тристана и полностью владеет его телом; а Дева Мария чиста потому, что не знала мужчины. Но вместе с тем Изольда прелюбодейка, так как предпочитает супружеской любви утехи с любовником. А если измена и чистота могут сосуществовать, это разрушает принцип непротиворечия. – Философ обвел взглядом аудиторию, а потом добавил: – Как видите, господа, первый столп логики пал.
Все согласились, хотя многие из присутствующих думали не о логике, а об истории Тристана и Изольды, слава о которой докатилась даже до этих мест. Венафро, немного подумав, сказал:
– Но не может же быть так, что одно наблюдение, пусть и важное, могло бы разрушить все основы, на которых всегда базировалось всякое знание.
– Конечно, нет, монсиньор. Я сказал себе то же самое и сначала задался целью доказать, что логика выдерживает даже такие сложные метаморфозы. И я занялся исследованиями знаний древних, чтобы найти подтверждение моей вере. Но там, где я надеялся найти подтверждение, я нашел только причину новых сомнений. И чем больше я искал, тем глубже становились сомнения, смутившие мой рассудок. Все основы нашей логики показались мне в чем-то уязвимыми, даже уверенность в абсолютной логике – принцип неоспоримого и верного знания, основы которого лежат не в человеческом опыте, а априори даны нам как Божий дар. Эта уверенность ускользнула у меня из рук, как исчезает горстка песка под морской волной.
Он замолчал.
– Но тогда следовало бы заключить, – вступил в беседу Венафро, – что любое знание, которое основывается на этих принципах, ошибочно?
– Не обязательно. Я не сказал, что логика, которую мы получили в наследство от античных мыслителей и на которой мы всегда строили искусство и науку, ошибочна. Она может быть и применимой. А может и не быть. Она применима настолько, насколько полезна. Но, прежде всего, я говорю, что существуют другие возможные виды логики, в равной степени применимые, которые базируются не на принципах, предложенных Аристотелем, но сопровождаются ходом рассуждений, не свойственных нашему западному миру.
– Должен вам признаться, мессер, что я немного смущен, – сказал Венафро.
– Мне также неясны некоторые идеи, которые я исследую или собираюсь исследовать в моих работах. На данный момент я пришел к выводу, в справедливость которого я скорее верю, чем могу строго обосновать: каждая разновидность мысли следует своей логике, каждое сообщество людей, каждое время, каждая культура имеют свой образ мыслей. Цель, которую я перед собой ставлю, состоит в том, чтобы доказать, что все эти идеи имеют право на существование, даже если и противоречат друг другу.
Между тем наступил вечер, и слуги уже зажгли светильники и приготовили столы к обеду. Кто-то молчал в задумчивости, многие расспрашивали философа о его путешествии, о процессе над еретиками, о далеком и загадочном Париже. Юноша рассказал, как он доказал в книге основные положения своей логики, как их обсуждали в Парижском университете, как их признали еретическими, поскольку они влекли за собой крушение логики и теологии, а также затрагивали основы веры. Напрасно он доказывал, что из его идей отнюдь не вытекает ложность христианской доктрины. Ошибочность ее состоит лишь в утверждении, что только она является неоспоримо единственно верной. Он рассказал, что именно в этот момент вскочили со своих мест профессора и аббаты, принявшись кричать, что в таком случае можно предположить, что другая религия может считаться истинной, даже и магометанская. Поскольку именно к такому выводу и хотел подвести их философ, здесь он благоразумно замолчал, притворившись, что он сам сражен смелостью подобного утверждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Когда путник обогрелся и приободрился, он спросил о хозяевах замка, кто они и отличаются ли гостеприимством, и, удовлетворившись ответами, попросил представить его. Здесь гость, не преклоняя колен, а лишь слегка поклонившись маркизе, объявил, не открывая своего имени, что он философ и закончил парижскую Сорбонну, которая снискала себе славу самой известной школы логики. Пронесся шепот, донны и шевалье переглядывались с изумлением и любопытством: впервые ко двору прибыл философ!
Первым нарушил тишину Венафро:
– Вы хотите сказать, мессер, что у вас есть разрешение и вы наделены всеми необходимыми полномочиями, чтобы открыть новую школу и обучать нас логике и теологии?
Философ замер в размышлении, разглядывая пол, потом он ответил:
– Да! Скажем так: у меня могла бы быть лицензия, и я мог бы располагать всеми необходимыми полномочиями.
Помолчав, он добавил:
– Но у меня ее нет.
– Объяснитесь подробнее, – проговорила маркиза, беря его под руку и подводя к скамье.
Философ расположился на меховых шкурах, которые покрывали скамью, и, расслабившись от их тепла и благорасположения маркизы, продолжил:
– Дело в том, мадонна, что я был изгнан из Парижа. Более того, я бежал оттуда. Я бежал оттуда, ибо был осужден как еретик.
Дрожь пробежала по телам присутствующих, потому что все знали, какая судьба ожидала еретика.
– Вы, вероятно, последователь Абеляра? – спросил Венафро.
– Труды Абеляра, – ответил философ, – подвигли меня к размышлениям. Он был мне учителем, пусть только и по книгам, поскольку к тому моменту, когда я начал учиться, светоч его жизни давно уже погас. Книги именно этого величайшего ученого породили у меня сомнения в логике. Я, конечно, имею в виду Аристотелеву логику. И в особенности в том месте, где он говорит, что одно и то же слово в разных контекстах может иметь различное значение. Из этого следует, что честность, чистота и верность не имеют единого и неизменного значения, но лишь значение относительное, зависящее от темы разговора. Так, величайший Готтфрид Страсбургский, который очень чтил Абеляра, сказал о своей Изольде, что ее чистота и верность выше всяких похвал. Но исповедник не назвал бы ее чистой. И верной тоже. Вам знаком роман Готтфрида? – спросил он, глядя в глаза маркизе.
– Нет, мессер, – ответила маркиза. – Но я бы очень хотела с ним ознакомиться. Но нет ли у вас книг?
– Нет, синьора; но я постараюсь рассказать вам его по памяти, которая редко меня подводит в таких делах. Некоторые фрагменты я могу передать даже дословно. – Он замолчал, внимательно и без улыбки глядя на маркизу, потом оторвал от нее взгляд и продолжил: – Итак, это был первый шаг, который убедил меня в том, что если Изольда чиста и Дева Мария тоже чиста, то чистота подразумевает совершенно различные понятия, которые могут даже противоречить друг другу. Изольда чиста потому, что искренне любит Тристана и полностью владеет его телом; а Дева Мария чиста потому, что не знала мужчины. Но вместе с тем Изольда прелюбодейка, так как предпочитает супружеской любви утехи с любовником. А если измена и чистота могут сосуществовать, это разрушает принцип непротиворечия. – Философ обвел взглядом аудиторию, а потом добавил: – Как видите, господа, первый столп логики пал.
Все согласились, хотя многие из присутствующих думали не о логике, а об истории Тристана и Изольды, слава о которой докатилась даже до этих мест. Венафро, немного подумав, сказал:
– Но не может же быть так, что одно наблюдение, пусть и важное, могло бы разрушить все основы, на которых всегда базировалось всякое знание.
– Конечно, нет, монсиньор. Я сказал себе то же самое и сначала задался целью доказать, что логика выдерживает даже такие сложные метаморфозы. И я занялся исследованиями знаний древних, чтобы найти подтверждение моей вере. Но там, где я надеялся найти подтверждение, я нашел только причину новых сомнений. И чем больше я искал, тем глубже становились сомнения, смутившие мой рассудок. Все основы нашей логики показались мне в чем-то уязвимыми, даже уверенность в абсолютной логике – принцип неоспоримого и верного знания, основы которого лежат не в человеческом опыте, а априори даны нам как Божий дар. Эта уверенность ускользнула у меня из рук, как исчезает горстка песка под морской волной.
Он замолчал.
– Но тогда следовало бы заключить, – вступил в беседу Венафро, – что любое знание, которое основывается на этих принципах, ошибочно?
– Не обязательно. Я не сказал, что логика, которую мы получили в наследство от античных мыслителей и на которой мы всегда строили искусство и науку, ошибочна. Она может быть и применимой. А может и не быть. Она применима настолько, насколько полезна. Но, прежде всего, я говорю, что существуют другие возможные виды логики, в равной степени применимые, которые базируются не на принципах, предложенных Аристотелем, но сопровождаются ходом рассуждений, не свойственных нашему западному миру.
– Должен вам признаться, мессер, что я немного смущен, – сказал Венафро.
– Мне также неясны некоторые идеи, которые я исследую или собираюсь исследовать в моих работах. На данный момент я пришел к выводу, в справедливость которого я скорее верю, чем могу строго обосновать: каждая разновидность мысли следует своей логике, каждое сообщество людей, каждое время, каждая культура имеют свой образ мыслей. Цель, которую я перед собой ставлю, состоит в том, чтобы доказать, что все эти идеи имеют право на существование, даже если и противоречат друг другу.
Между тем наступил вечер, и слуги уже зажгли светильники и приготовили столы к обеду. Кто-то молчал в задумчивости, многие расспрашивали философа о его путешествии, о процессе над еретиками, о далеком и загадочном Париже. Юноша рассказал, как он доказал в книге основные положения своей логики, как их обсуждали в Парижском университете, как их признали еретическими, поскольку они влекли за собой крушение логики и теологии, а также затрагивали основы веры. Напрасно он доказывал, что из его идей отнюдь не вытекает ложность христианской доктрины. Ошибочность ее состоит лишь в утверждении, что только она является неоспоримо единственно верной. Он рассказал, что именно в этот момент вскочили со своих мест профессора и аббаты, принявшись кричать, что в таком случае можно предположить, что другая религия может считаться истинной, даже и магометанская. Поскольку именно к такому выводу и хотел подвести их философ, здесь он благоразумно замолчал, притворившись, что он сам сражен смелостью подобного утверждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29