Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
***
По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.
После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.
— Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови.
— Место здесь нечистое, не капище даже — врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого — Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничто-жить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать. Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал.
— Что сын его, Григорий? Может, его в гору сводить, глядишь, и уверует…
— Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Был с родителем прошлым летом, а ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести.
— А меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях моих говорить станешь, обличать будешь во гневе? — спросил Карий. — Или будешь ласков, говоря, что Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?
— Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. «Видишь, — говорит угодник, — это меня Ирод мучает за то, что хотел младенцев Вифлиемских от смерти спасти». Говорит, а с очей кровавые слезы так и капают… — Трифон смахнул набежавшие слезы. — При виде его мук, я упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай качает головой: «Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит…»
Трифон внимательно посмотрел на Карего.
— «Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». Ведаешь слова эти?
— Нет.
— Так пророк Исайя говорил о Спасителе нашем.
Трифон задумался:
— Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает.
Глава 11. Адова паперть
Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.
— Тепереча смотри, — Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел.
От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась к верху длинным языком пламени. Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся и преломляющий огненные блики бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом — тысячи зеркал сорвались с места, заполняя грот пляшущими огоньками и в какой то момент, вдалеке, может не здесь, а за ледяной гранью, Карий явственно увидел себя и старца.
— Теперь помолимся…
Трифон достал из-за пазухи небольшую иконку святого Николая, благоговейно к ней приложился и бережно поставил на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал перед иконой на колени и тихо, почти шепотом, стал читать молитву:
— О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению, и теплою молитвою тебя призывающих, скоро потщися, и избави Христово стадо от волков губящих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
***
По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.
После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.
— Потому, значит, здесь волки лютуют. Выходит, людоедство у них в крови.
— Место здесь нечистое, не капище даже — врата в преисподнюю. Отец Варлаам это знает, поэтому и держит подле себя пса лютого — Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда приходит, ничто-жить знамения диавольские. И Аника об этом месте знает, да не ведает, что с ним делать. Однажды вошел в гору купцом, да вышел иноком. Оттого тебя и призвал.
— Что сын его, Григорий? Может, его в гору сводить, глядишь, и уверует…
— Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Был с родителем прошлым летом, а ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести.
— А меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях моих говорить станешь, обличать будешь во гневе? — спросил Карий. — Или будешь ласков, говоря, что Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?
— Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. «Видишь, — говорит угодник, — это меня Ирод мучает за то, что хотел младенцев Вифлиемских от смерти спасти». Говорит, а с очей кровавые слезы так и капают… — Трифон смахнул набежавшие слезы. — При виде его мук, я упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай качает головой: «Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит…»
Трифон внимательно посмотрел на Карего.
— «Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». Ведаешь слова эти?
— Нет.
— Так пророк Исайя говорил о Спасителе нашем.
Трифон задумался:
— Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает.
Глава 11. Адова паперть
Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.
— Тепереча смотри, — Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел.
От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась к верху длинным языком пламени. Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся и преломляющий огненные блики бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом — тысячи зеркал сорвались с места, заполняя грот пляшущими огоньками и в какой то момент, вдалеке, может не здесь, а за ледяной гранью, Карий явственно увидел себя и старца.
— Теперь помолимся…
Трифон достал из-за пазухи небольшую иконку святого Николая, благоговейно к ней приложился и бережно поставил на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал перед иконой на колени и тихо, почти шепотом, стал читать молитву:
— О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению, и теплою молитвою тебя призывающих, скоро потщися, и избави Христово стадо от волков губящих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65