Оттого-то зыряне и норовят извести вогул, потому и прежний сибирский хан Едигер под страхом смерти запрещал пелымцам языческие волхования со блудом…
— В былые времена, — подтвердил Строганов, — и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит, после в дружине упырь объявится. Даже обычай был — купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде старцы по сей день сказывают…
Данила подошел вплотную к Семену Аникиевичу и шепнул на ухо:
— Потолковать бы с глазу на глаз.
Строганов отпустил монаха и казака, оставшись с Карим наедине.
— Басни это все, сказки, — Данила посмотрел на череп без интереса. — В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы этого видеть не хотите.
— Постой, а как же помешенные казаки? — возразил Семен. — Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.
— Ты к делу чертовщину не примешивай, — обрезал купца Карий. — Надо лазутчиков взять — возьмем, волков перебить — перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить — миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев, да искать упырей — дело пустое…
— Ты и вправду не веришь?
— Не верю, — спокойно ответил Карий. — Если бы и поверил, то такого значения не придавал, страх делу не помощник.
Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.
— Опять диковина вогульская?
— Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.
Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью из слоновой кости, отделанный серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.
— Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, — пояснил Семен. — Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя — в сердце.
Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие, большой убойной силы.
— Вот еще, — Семен выложил перед Карим кошелек. — Трать, сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми — везде дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут — пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, и службу к новой зиме окончишь. Успеешь?
Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошелек и уверенно сказал:
— Успею.
***
Благовещенский собор плыл над утопающем в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался ноевым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.
Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором Аника заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресению из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.
Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее, инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.
Решение Аники уйти в монахи многих потрясло настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец Аника от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.
Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка, призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить послушание.
Служба началась.
Клубы кадильного дыма медленно наполняли глубину храма, клубясь над головами, словно земные облака. Над ними, вверху, медленно разверзалось небо, но не зримое, а духовное, с Богом Саваофом и Христом Вседержителем, евангельским благовестием и Страшным Судом…
Певчий хор грянул сверху, но не из-под купола, а с небес, озаряя ум Саввы всполохами откровений: «Отимеши духи их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся. Послеши дух Свой и созиждутся, и обновиши лице земли…»
Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Васильке, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва — все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы. «Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет…»
Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь. «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»
Перед глазами уже не плыли — мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего…
«Услыши мя, Господи… Услыши мя…»
Глава 3. Крещеный чернокнижник
В 1566 году, через год после великого раздела государства на земщину и опричнину, царь Иоанн Васильевич решил низложить Кремль, как символ опостылевшей ему русской земли, с ее завистливыми боярами да кичливыми удельными князьями, самодовольными попами, да вороватым мужичьем. Взамен ему, к западу, за рекою Неглинной был возведен Кремль новый, опричненный, сосредоточивший в себе сокровенные чаяния государя. Все здесь было исполнено потаенного смысла: и высокие двуцветные стены, белые в основании и красные сверху, и двуглавые орлы Византии на шпилях, и могучие львы на воротах с зеркалами вместо глаз…
«Новую соберу паству, отделяя агнцев от козлищ, верных приму под крыло свое и крещу в купели кровавой, а неверным уготовлю геенну огненную!» — поучал опричников Иоанн на совместных трапезах. И, смиренно склонив перед царем головы, черное воинство покорно пело торжествующий гимн ко Спасителю: «Свете тихий святые славы, пришедшее на запад солнца, видевшее свет невечерний… живот даяй, тем же мир Тя славит».
***
В царских покоях было жарко натоплено — от холода у Иоанна начинало ломить суставы и открывались гнойники, последствия тяжелой болезни, которая в первую зиму после Казанского взятия едва не свела его в могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— В былые времена, — подтвердил Строганов, — и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит, после в дружине упырь объявится. Даже обычай был — купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде старцы по сей день сказывают…
Данила подошел вплотную к Семену Аникиевичу и шепнул на ухо:
— Потолковать бы с глазу на глаз.
Строганов отпустил монаха и казака, оставшись с Карим наедине.
— Басни это все, сказки, — Данила посмотрел на череп без интереса. — В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы этого видеть не хотите.
— Постой, а как же помешенные казаки? — возразил Семен. — Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.
— Ты к делу чертовщину не примешивай, — обрезал купца Карий. — Надо лазутчиков взять — возьмем, волков перебить — перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить — миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев, да искать упырей — дело пустое…
— Ты и вправду не веришь?
— Не верю, — спокойно ответил Карий. — Если бы и поверил, то такого значения не придавал, страх делу не помощник.
Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.
— Опять диковина вогульская?
— Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.
Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью из слоновой кости, отделанный серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.
— Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, — пояснил Семен. — Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя — в сердце.
Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие, большой убойной силы.
— Вот еще, — Семен выложил перед Карим кошелек. — Трать, сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми — везде дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут — пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, и службу к новой зиме окончишь. Успеешь?
Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошелек и уверенно сказал:
— Успею.
***
Благовещенский собор плыл над утопающем в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался ноевым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.
Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором Аника заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресению из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.
Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее, инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.
Решение Аники уйти в монахи многих потрясло настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец Аника от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.
Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка, призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить послушание.
Служба началась.
Клубы кадильного дыма медленно наполняли глубину храма, клубясь над головами, словно земные облака. Над ними, вверху, медленно разверзалось небо, но не зримое, а духовное, с Богом Саваофом и Христом Вседержителем, евангельским благовестием и Страшным Судом…
Певчий хор грянул сверху, но не из-под купола, а с небес, озаряя ум Саввы всполохами откровений: «Отимеши духи их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся. Послеши дух Свой и созиждутся, и обновиши лице земли…»
Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Васильке, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва — все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы. «Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет…»
Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь. «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»
Перед глазами уже не плыли — мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего…
«Услыши мя, Господи… Услыши мя…»
Глава 3. Крещеный чернокнижник
В 1566 году, через год после великого раздела государства на земщину и опричнину, царь Иоанн Васильевич решил низложить Кремль, как символ опостылевшей ему русской земли, с ее завистливыми боярами да кичливыми удельными князьями, самодовольными попами, да вороватым мужичьем. Взамен ему, к западу, за рекою Неглинной был возведен Кремль новый, опричненный, сосредоточивший в себе сокровенные чаяния государя. Все здесь было исполнено потаенного смысла: и высокие двуцветные стены, белые в основании и красные сверху, и двуглавые орлы Византии на шпилях, и могучие львы на воротах с зеркалами вместо глаз…
«Новую соберу паству, отделяя агнцев от козлищ, верных приму под крыло свое и крещу в купели кровавой, а неверным уготовлю геенну огненную!» — поучал опричников Иоанн на совместных трапезах. И, смиренно склонив перед царем головы, черное воинство покорно пело торжествующий гимн ко Спасителю: «Свете тихий святые славы, пришедшее на запад солнца, видевшее свет невечерний… живот даяй, тем же мир Тя славит».
***
В царских покоях было жарко натоплено — от холода у Иоанна начинало ломить суставы и открывались гнойники, последствия тяжелой болезни, которая в первую зиму после Казанского взятия едва не свела его в могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65